«Татарица? Странное название для казачьего поселения», – думалось мне. Тем более в Болгарии. А меж тем в окне автомобиля порой мелькали виды, до боли напоминающие наши родные: небольшой такой лесок и… березки. Хотя в основном вокруг Татарицы на десятки километров раскинулись поля сухой кукурузы да редкие сады с айвой и яблоками.
Текст: Алексей Макеев, фото автора
От ближайшего к селу города Силистры до казаков еще 10 километров. Собственно, Татарицы как отдельного поселения давно не существует: в 1955 году оно слилось с соседними деревнями в самое крупное в Болгарии село Айдемир. Татарица теперь – «квартал» Айдемира.
КРАЙНИЕ ПО ДУНАЮ
Казаков долго искать не пришлось – дорога из города ведет прямо к русской старообрядческой церкви, которую с болгарскими не спутаешь. У ворот храма мы и договорились встретиться с просвирней Еленой. 70-летняя казачка не заставила себя ждать. Не успел я разглядеть у церкви некрологи, или по-местному «жалейки», как бодрая староверка подкатила на велосипеде. Общаться, правда, Елена была не настроена. На мою просьбу рассказать о жизни казаков она только сокрушалась: «Чистокровных казаков осталось трошке, на пальчиках пересчитать можно – уже нема. Все прахом пошло. Остались помешанные: кто с болгарами, кто с кем».
Елена повела меня к Николаю Калистратову – в соседнюю с церковью хату. Нынешние хаты русских переселенцев не отличишь от домов болгар: серые оштукатуренные стены, черепичные четырехскатные крыши, пластиковые окна. А вот названия улиц оригинальные: улица Печ, улица Катюши… Войдя в хату, Елена перекрестилась и громко произнесла: «Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!» Из глубины дома в ответ раздалось: «Аминь!»
Николаю 55 лет, с давних пор интересуется историей и традициями села, собирает и хранит сведения. Пятнадцать лет назад он попал в автокатастрофу и с тех пор прикован к постели. Тяжелая болезнь не сломила его дух, Николай сохранил интерес к родине, живость характера и любознательность.
О времени появления казаков в Татарице доподлинно ничего не известно. По умолчанию считается, что липоване – так принято называть эту ветвь беглых староверов – основали село в одно время с другими липованскими поселениями по Дунаю, то есть в первой половине XVIII века. Староверы бежали от преследований на родине в Османскую империю, селились на берегах Дуная от устья и выше по течению. Сейчас все липованские села находятся на территории Румынии и только Татарица – самое дальнее или, как здесь говорят, «крайнее» от устья реки – в Болгарии. Предание гласит, что турецкий паша разрешил русским староверам поселиться в заброшенном селе Татарица с условием, что название села изменено не будет. Наверняка какая-то точная информация есть в османских архивах, однако ее, как говорит Николай, «никто не шукал». До конца XIX века Татарица была малонаселенной, но после освобождения Болгарии от османского ига в 1878 году сюда стали переселяться казаки из других липованских сел. К началу Второй мировой войны в Татарице проживала почти тысяча семей – около 4 тысяч человек. Сами себя липованами местные казаки именовать не любили, только в последние годы они стали смиряться с этим названием. Слишком созвучно с «липы́е» – по-местному «нехорошие». Так, например, за глаза называли староверов из другого болгарского поселения – Казашко, что в 150 километрах от Татарицы: не любили их за приверженность к беспоповству.
ПОПУРЯ И МОГАРКА
«Чтоб в селе какой атаман был, – рассказывает Николай, – никто не помнит. Раньше в основном рыбальством занимались, баги (виноградники. – Прим. авт.) разводили, ткали рогожки из попуря́ (тростника), зембеля́ (сумки) делали, пчел держали в ульях плетенны́х. Дунай до села расплывался, плавня (заболоченная пойма реки) была – попуря богато. Хаты из земляного кирпича строили – мешали землю и солому; крыша – камышовая. Печи клали из жженого кирпича, топили камышом. Бани всё курны́е были (по-черному) – таких уж нет. Как в 1957 году сделали дик (дамбу), плавни не стало – 2 километра до воды теперь.
После войны казаков стали в Россию звать. В 1946 году две трети наших уехало. Плыли на барже вместе со своей скотиной. Говорят, долгой дорогой скотина передохла, в море ее выкидывали. Расселили наших больше по Южной Украине, по Азовью – раскинули по районам, кого на рыбальство, кого на земледелие. Молодежь довольна была: пошли учиться, трактористами стали. А мужики жалели, из колхозов хотели утекать. Кого поймали – посадили. А есть утекшие – тут после жили. Как-то через Румынию тикали, наверное, точно не знаю, теперь уж и дети их поумирали. Двоюродный брат деда Карпо утёк. А после поехал обратно с отцом повидаться – его там взяли и в Сибирь загнали. Попытай деда Карпо, он с 1933 года рожденный – помнит».
По подсчетам Николая, чистокровных казаков в селе осталось около 80 человек. Самый пожилой – дед Амилян 1927 года рождения. Сейчас казаки больше земледелием занимаются – в основном виноградниками и кукурузой.
«Язык наш помешан с болгарскими словами, – продолжал Николай. – Студенты з болгарского университета пытали тут бабку одну. Как, говорят, вы кажите на забор? А забор из сетки сделан. Бабка и говорит: «мрежа». Ей: это по-болгарски «мрежа» – по-русски должно быть «сетка». Не, сетка – та, шо рыбу ловим, объяснила бабка.
А какие болгарские слова у нас на русский манер переделанные: кастрюля у болгар будет те́нжера – по-нашему ке́нжерка; магаре (осёл) мы говорим мага́рка, мая (дрожжи) – маи́чка. При коммунизме мы русский язык как иностранный в школе учили. Учителя дивились нашему говору: нет, сердились, такого слова «магарка».
А еще, «очини/зачини воко́шко» означает «открой/закрой окно» – в смысле створку окна. А занавесить окно будет «закрой вокошко». Я «очинил вокошко» и стал прощаться с Николаем. Благодарят здесь, говоря: «Спаси Христос!», прощаются – «Прости!».
ХРАНИТЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ
Считается, что церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Татарице была построена в 1750 году. Староверы тогда были беспоповцами, служили мирянским чином. В 1863 году они примкнули к Белокриницкому согласию, в общине появился священник, а храм – это доподлинно известно – в тот год был освящен для богослужений. Церковь сложена из «земляного кирпича», фундамента как такового нет – стоит на больших валунах. При этом, на удивление болгарским реставраторам, не разваливается и под землю не уходит.
Рассказывают, что священники в Татарице всегда были из односельчан. Выбирали самого «ревностного до божьей службы» и отправляли учиться в духовную школу в Румынию (очевидно, в город Брэила, где расположена резиденция Белокриницкого митрополита. – Прим. авт.). Предыдущего священника, отца Василия, казаки очень любят. Говорят, был «золотой»: ревновал не только за церковь, но и за сохранение русского языка в селе, русской идентичности. Но вот отец Василий умер в 2009 году. Сменивший его отец Флор родом из Румынии. Прослужил в Татарице четыре года и уехал на родину – приход здесь маленький, средств содержать троих детей не хватало. Приезжает теперь только на праздники.
Я оказался в селе в канун дня Усекновения главы Иоанна Предтечи.
В ожидании праздничной службы отправился на русское кладбище, где недавно, как выразился Николай, «крест поклали». От храма до кладбища идти метров 300 в гору. Асфальт в Татарице есть только на главной улице – все другие в сторону от нее «земляные». Поднимаясь, окинул взглядом поселок: виноградники в самом деле главное в подсобном хозяйстве казаков. Еще много чернослива, который почему-то никто не собирает – земля под деревьями усеяна плодами...
Кладбище выглядит хаотично: в беспорядке стоят разномастные кресты – деревянные, железные ржавые, блестящие из нержавейки, каменные. Потрескавшиеся от времени деревянные распятия облепили белые улитки. По старой традиции умершему положено было ставить деревянный крест – и как тот сгниет, нового не ставить, могилу забыть. Кладбище сейчас перерождается, переходит к новой традиции – вечности надгробия, ухода за могилами. Мраморный крест выделяется и на могиле отца Василия.
«Покладенный» крест – белый восьмиконечный трехметровой высоты – стоит выше кладбища у дороги в Сребырну. У основания значится, что «крест сей воздвигли в память о русских старообрядцах, поселившихся на этой земле в XVIII веке». На самом кресте с лицевой стороны привычная надпись на церковнославянском, а с обратной – оригинальная на русском: «Крест – хранитель всей вселенной». Поставили крест в странном месте: за лесополосой, тянущейся вдоль шоссе – с дороги его никак не заметить.
МИРЯНСКИЙ ЧИН И БАБКА СТЁНЯ
После 16 часов просвирня Елена открыла храм для всенощной. Церковь разделена на мужскую и женскую части, в каждую – свой вход с улицы. Икон много, почти все старинные, старообрядческие. Видно, что относятся к образам бережно: свечи в 5 сантиметрах от иконы, как, например, у некрасовцев в Новокумском, не ставят. На лавках лежат стопки небольших подушечек-подрушников для земных поклонов. Очень вдохновенно сделан голубой купол со звездами.
В церкви Елена не стала разговорчивее. Я поинтересовался, когда в храме разрешили электричество проводить. «Тепереча у нас всё, – ответила Елена, – электричество, кондиционеры – только людей нема».
Она зажигала лампады и свечи. Доливала в лампады самое обыкновенное растительное масло из магазина. Говорит, не коптит.
На службу собралось 10 человек, почти все старушки. Главная деталь церковной одежды – домотканый пояс, которым подпоясываются и мужчины, и женщины. В джинсах с таким поясом пришел и 17-летний Константин. Из молодежи он самый «ревностный»: читает богослужебные тексты, поет на клиросе, помогает в алтаре, звонит в колокола. Однако на священника учиться не собирается.
С Константином мы поднимались на колокольню по крутой деревянной лестнице почти в полной темноте. Звонарь открыл все восемь окон колокольни для благовеста. Колокола здесь старые, но не самые первые. По преданию, первые колокола были отлиты с добавлением немалого количества золота, что придавало им своеобразное звучание. Однако и с имеющимися колоколами Константин сотворил искусный благовест.
Служили мирянским чином – отец Флор на праздник приехать не смог.
Среди казаков молодежи немного. На службу приехал приятель Константина, который сейчас учится в Силистре. В свободное от учебы время его тянет петь на клиросе. А дочь Ольги Ивановой Мария только вернулась в село после окончания Санкт-Петербургского университета. «Жила я, – рассказывает Мария, – в университетском общежитии. Пришлось мне учиться говорить на современном русском языке. Слушали мой говор с интересом – вот, говорили сокурсники, какие прикольные слова у тебя. Говорю с мамой по телефону, а моя соседка по комнате в восторге: так, говорит, здорово – я почти все по-болгарски понимаю. Это был, отвечаю, не болгарский, а наш русский язык».
А сама Ольга Иванова никак не могла вспомнить, что же такое «чётик». Речь шла о некой бабке Стёне, которая на диво всем этим чётиком (видимо, небольшое тесло) огород копала. А еще в маршрутке она никогда на сиденье не садилась – присаживалась на свой костыль. Подруга Ольги заметила, что Стёня точно была ведьма: «Раз, – говорит, – она взялась из ниоткуда ночью на улице. Мы готовили ночную службу на Пасху, как на улице ветер пыль закружил, и является бабка Стёня с чайником…»
Казаки хоть и живут в паре километров от берега Дуная, сами там крайне редко бывают – только заядлые рыбаки, коих в селе осталось «на пальчиках» одной руки пересчитать. Ольга и ее подруги никак не хотели отпускать меня на Дунай одного пешком – ведьмы не ведьмы, а свирепые собаки, по их словам, меня обязательно должны были атаковать. Решили, что Ольга даст мне утром свой велосипед – так я быстро и безопасно попаду на утренний клев к рыбаку Василию. Ночью же в Татарице я нечистой силы мог не бояться: спать меня положили под иконами в хозяйственном помещении рядом с храмом.
ПОД ВАЛЬС ВОДОВОРОТОВ
Велосипед Ольги действительно оказался быстрым: с первыми лучами солнца я примчался к высокому берегу Дуная. Вот только разыскать «хатку» Василия не представлялось возможным. Эти «хатки» – летние пристанища рыбаков – попадались там и тут, а мобильный телефон Василия был недоступен. В общем, стоял я над обрывом, слушая «вальс дунайских волн». Только не при луне, как в песне поется, а на восходе: чайки парили над лесистым островом, солнечная дорожка на воде, тихое бульканье водоворотов…
Не прошло и получаса, как загудел мотор – за островом показалась лодка. Рассекая водную гладь, она двигалась прямо ко мне. Не зря я выбрал единственную «хатку» с признаками жизни – оставленным у дерева мотоциклом.
Дед Ехимий – так звали рыбака – в тот день оказался единственным казаком на Дунае. Вытаскивая сетки и вытряхивая из них мелкую рыбешку, Ефим вел неспешный разговор: «Я тебе во что скажу, Лексей: при коммунизме рыба была. Я раз сома поймал – 100 кил. На вентер поймал. А то 20 кил сомов ловил. Теперь при демокрации нема сома и 10 кил – одна моряшка такая во. А как хорош велик сом. Делали из его тягайки – такими ребрами, как палец – болгары кажут на его сатч. Сперва трошке ялейцу (масло) дашь и покладешь его на скаре. Как сварится, трошке постоит, простынет. После нарежешь кусочками… у-у-у вкусно! Из головы делали щербу (двойная уха). Я того сома на 100 кил продавать не стал – дочке дал, сыну, в Румынию балдезам (своякам) отвез.
Отец был рыбак: тут рыбалил, на Камчи, на море ходил. Я – рыбак. Эту лодку мы с отцом сорок годов как купили – самая старая лодка тут. Сын со мной ходил рыбалить. Давно бросил. Мене, говорит, твоя рыба так не кормит. Работает по домам: кому стену подделает, кому печку залепит в бане. Меня спросят: не надоедает рыба? Никогда. Да я ж одной рыбой не кормлюсь. Оставлю себе 2 кила, остальную продам: облец то или селедка (скумбрия) из моря заходит – по ресторанам разберут. Куплю себе брынзы, кебаб, тамат. А что делать? Пенсия 200 лева (100 евро)… Приду сейчас рыбу поправлю. После попышу обирать, после – сливу синенькую. Карату́ны (небольшие тыквы) было растил – на поплавки. Они, как высохнут, кофейные стоят. При демокрации уж все пластиковые поплавки стали. А я вентер сам плету, крюки – сомов меньших ловить; кубарь делаю – корзина такая, рыба у ее середку заходит. А сочма́ знаешь что? Сетка такая со свинцом на концах – ее как на воду кинешь, она тонет, сжимается».
«А зимой как рыбу ловите, – интересуюсь я, – река не замерзает?»
«Как не замерзать, – отвечает Ефим, – вода сладкая. Какая зима лютая – враз замерзает. Один год и лодки примерзли, не успели убрать. Но ловить тут нельзя – течение сильное. Потому лед горами стоит – 2 метра вышина. Толщина такая, нельзя рубать его. Ловишь только у плавни – там вода стоит, лед потому ровно кладется. Топором его прорубишь и тогда ловишь».
Мимо нас то и дело проплывали моторные лодки, нагоняя волну. Мешали Ефиму, раскачивая лодку, и его единственной спутнице – рыжей кошке на берегу, пытавшейся лапой выудить из воды рыбешку.
«Это всё болгары катаются, – объяснил Ефим. – Теперь не рыбалить – отдыхать ездят. Пляж на острове вон какой песчаный. Из города приезжают на катерах да яхточках. Наши липованчики тоже тут отдыхают. Вот что хорошо при демокрации – GSMы. Раньше кричали с острова, чтоб их забрали. Теперь же позвонить можно… Гхапки (таблеток) тож много при демокрации. А лучше от их не стало. Раньше простынешь – пойдешь, возьмешь пенициллин или струптомицин. Помогало. Нет его теперь: я и в городе, и в Румынии пытал – нет струптомицину».
Дед Ефим отправился другие сетки проверять. Меня не взял. Без шенгенской визы здесь вообще лучше от берега далеко не заплывать – граница с Румынией проходит посередине Дуная, пограничники, бывает, на катерах появляются. Да и самому Ефиму ловить разрешается только до середины реки.
ЖИТЬ ЗАДОЛЖИ́ТЕЛЬНО
Возвращался в село другой дрогой – вдоль поля кукурузы. Шустрый велосипед вывез меня за пределы квартала Татарица – собственно в Айдемир. Как оказалось, не случайно. У дороги увидел настоящую казацкую хату. Прямо иллюстрация к Гоголю: покосившиеся стены и окна, широкое крыльцо, выбелена на совесть. Точно из «земляного кирпича». Крыша только не камышовая, а черепичная. Хозяйничала в заповедной хате болгарская женщина. Когда какие казаки тут жили – ничего не знает…
Напоследок пошел я по совету Николая «пытать деда Карпо». У храма – центр жизни в том числе и светской. Прямо напротив церковных ворот небольшой магазинчик и кафе. Потягивающий чай болгарин направил меня к нужному дому.
Карпо Степанович Демедьянов встретил меня спокойно и приветливо – с журналистами ему беседовать не впервой.
«Хата пустая не остается, – сразу взялся за наболевшее старик, – сын младший, Иван, со мной живет. Ему 45 годов, а жену на постоянно не может найти. Тепереча видишь как: пять лет живут – разойдутся, потом других – год-два, и с теми расходятся. Нема, как мы раньше, чтоб сразу жанился и продолжали до гробу. Ни браку не делают, и детей, говорят, не надо. А у нас завсегда строго было: если разведется, семь лет не разрешено венчаться. И при коммунистах строго смотрели: венчаться в церкви хошь не хошь – твое дело, а брак должен сделать. Как демокрация пришла – никакого порядку.
Жена моя померла, до 55 годов не дожила – сам живу один уж 22 года. Мне находилися такие, чтоб жениться, но я не стал. Это ж позор: младший сын неженатый, а я буду жениться?
Невест мы завсегда из своих семей держали. Село больше было, с четвертого колена в родстве разрешались браки. С Казашко невест брать не любили. Бывало, с Румынии привозили. Редко, когда из болгар – только дуже набожных брали».
Не сказать, что сам Карпо «дуже набожный». А все же он – единственный в селе носит бороду.
«Старообрядец задолжи́тельно бороду оставляет, – объяснил хозяин. – Без бороды в церкви и под крест подойти нельзя. Какие болгары – тоже раньше бороды носили. На службу задолжительно было в поддевке ходить – зимняя и летняя поддевки у каждого. Тепереча бороды бреют, в церкву не ходят. Я сына учил церковной грамоте – не схотел учиться. Заморенный он – трактористом-механизатором работает».
«СЕЮ, ВЕЮ, ПОСЕВАЮ»
Карпо Степанович рассказывает, что в его детстве была только церковная школа. Учили церковнославянскому языку и знаменному пению. До армии Карпо рыбачил с дедом на Дунае. Служить пошел моряком в Русе. Ходил по Черному морю, 9 месяцев пробыл в Севастополе, где его поразил разбитый после войны город.
«С армии пришел – мне 24 года, – вспоминает дед Карпо. – Думал, похожу еще. Но отец сказал строго: хватит ходить, разбалуешься еще – жанись. Добрая жена мне досталась, пятерых родила. Я в пароходстве в Силистре работал. До демокрации по Дунаю много плавали: пароходы, буксиры, плоскачи, шлепы. Мы до Моджару (Венгрия) плавали. Хату эту построил в 1964 году и пошел на завод работать – потому хозяйство большое».
Хозяйство и сейчас у старика немалое. Постройки окружают виноград и фруктовые деревья: черешни, айва, яблоки, груши, сливы, персики.
Помимо дома имеется «летняя хатка», «хатка для голубей» и старая баня, но уже не «курная», хозяин приспособил в ней современную печку.
Обстановку в доме Карпо старается сохранять старую: на полу и стенах ковры и тканные половики; в каждой комнате – святой угол с иконами и вышивки покойной супруги. Архивных фотографий почти нет, а имеющиеся висят почему-то в предбаннике и темном углу коридора.
Вспоминал хозяин, как в селе проходили праздники: «Весёло тут было. Как выходной, девки, хлопцы выходят, песни играют. На Масляной неделе хлопцы на лошадях с лентами как соберутся по улице… Красота была! На Рождество, Богоявление – ходили Христа славили. На Новый год – посевали:
Сею, вею, посеваю –
С Новым годом поздравляю,
На Елену поглядаю,
А она хороша –
Даст мене два гроша!
Тепереча все забылось, будто сон один приснился… А так скажу: не живу плохо. Хоть это – старость, да люди добрые рядом, не остался без хлеба, не остался без воды. Раньше стаканчик вина выпивал. Благодарение Богу – как надо проживаем. Сына только жалко, что неженатый».
Отвлекла старика от воспоминаний его племянница Оксана. Студентка университета приехала погостить на родину к отцу. Интернета в доме родителей нет, а у сына Карпо «все настроено» – за тем и пожаловала. Хозяин повел Оксану в дом к компьютеру.
В самом деле, неплохо живет Карпо Степанович, раз к нему молодежь за Интернетом приходит…