Сотрудники Музея гидроэнергетики на протяжении нескольких лет ведут работу над проектом «Пылинки во Вселенной», в котором собраны данные о заключенных Волголага —лагеря, созданного в 1935 году для строительства Угличской и Рыбинской гидроэлектростанций.Через судьбы заключенных, через их воспоминания мы сможем наиболее полно представить то далекое время в истории Углича и нашей страны в целом.
Сегодня мы продолжим рассказ о нашем "интеллектуальном богатстве" — профессорах, арестованных по так называемому "Делу Ленинградских ученых", которые отбывали наказание в Волголаге. Начало можно прочитать, перейдя по ссылке: https://zen.yandex.ru/media/id/5e41255ae678cb0ce06eba40/pylinki-vo-vselennoi--proekt-muzeia-gidroenergetiki-chast-v-delo-lenigradskih-uchenyh-nachalo-5fe4640d9fa5af00d10b504d
Виноградов Николай Павлович родился 5 декабря 1886 года в семье дворянина, статского советника. После окончания в 1904 году курса классической гимназии был принят в число студентов Петербургского университета по физико-математическому отделению. В 1905 году университет оставил и по конкурсному испытанию зачислен студентом Санкт-Петербургского технологического института, который окончил в 1914 году с отличием. Был оставлен в институте для подготовки к научно-педагогической деятельности на кафедре строительной механики, а затем избран преподавателем по сопротивлению материалов Санкт-Петербургского политехнического института.
Практическая инженерная деятельность Н. П. Виноградова началась с должности старшего инженера в Управлении Волховской гидросиловой установки, где он руководил разработкой проекта линии электропередач Волхов-Ленинград. В 1926 году руководил проектированием первой в СССР 220 кВ линии электропередач Свирь-Ленинград. Позже руководил работами по проектированию линии электропередач Днепропетровской энергосистемы, работал над проектированием переходов линий электропередач через большие реки, Нева, Ока, Волга, Днепр и др.
В 1930 году Николай Павлович был назначен заведующим кафедрой строительной механики Машиностроительного института. Одновременно под руководством Н. П. Виноградова работала специальная лаборатория при Электрофизическом институте, которая занималась комплексным решением вопросов, выдвигаемых строительством линий электропередач. Лаборатория стала школой и центром научной мысли мирового уровня в области проектирования и сооружения линий электропередач.
В 1935 году Н. П. Виноградов стал деканом механического факультета и заведующим одной из кафедр Ленинградского политехнического института, занимался вопросами прочности металлических конструкций. В 1941 году ему была присуждена ученая степень доктора технических наук без защиты диссертации.
С августа 1941 года Николай Павлович занимал должность зам. директора Политехнического института по научно-учебной части, проводил организацию производства военной продукции в институте.
Из воспоминаний Николая Павловича о работе в Институте в начале блокады:
«…По мере того, как ухудшались условия жизни в Ленинграде, дирекции Института приходилось прилагать все более значительные усилия для поддержания бодрости духа и целостности коллектива работников Института, причем большая часть этих усилий по отношению к преподавательскому составу падала на меня, поскольку я, как старый работник Института, лучше чем кто-либо другой знал этот состав.
Приходилось мне заботиться и о сохранении материальных ценностей лабораторий и других учебных учреждений Института, поскольку мне было поручено возглавить Комиссию для разработки мероприятий по консервации Института и для подготовки плана развития его работы после ликвидации блокады. Эта работа была в основном выполнена, но не доведена до конца, так как 18 февраля 1942 года я был арестован органами НКВД».
Воспоминания Николая Павловича Виноградова об аресте и осуждении сохранились в «памятной записке», направленной профессором в Комиссию Партийного Контроля при ЦК КПСС в 1957 году в связи с проводимым Комиссией расследованием преступной деятельности работников Ленинградского Управления НКВД в годы Второй мировой войны.
Из воспоминаний Николая Павловича об аресте, допросах и вынесении приговора:
«После произведенного в моей квартире обыска, который носил довольно поверхностный характер и не дал никаких результатов, я был направлен во внутреннюю тюрьму НКВД в Ленинграде и помещен в одиночную камеру.
Через несколько дней я был вызван ночью на первый допрос, который, как и все последующие, проводил следователь по фамилии Артемов. При допросе мне не было предъявлено никаких обвинений, и следователь упорно предлагал мне сознаться в своих преступлениях, не давая даже намека на то, в чем они заключаются. Он заявлял при этом, что органам НКВД все известно, что мне ничего все равно не удастся скрыть, и, раз я арестован, значит, я виноват, так как НКВД не ошибается. Поскольку я не знал за собой никакой вины, я не мог удовлетворить требование следователя и после двух-трех часов бесплодных пререканий я был отправлен им обратно в камеру «подумать».
Такие допросы с одинаковыми результатами повторялись каждую ночь, а иногда и дважды в ночь с небольшими перерывами. Допросы раз от разу делались более мучительными, поскольку они протекали при возрастающем грубом нажиме со стороны следователя и сопровождались разного рода угрозами, направленными не только ко мне, но и к моей жене, находившейся на свободе. Длившиеся по несколько часов ночные допросы, протекавшие в весьма напряженной обстановке, лишали меня ночного отдыха, а спать в камере днем даже в сидячем положении не разрешалось, за чем тщательно следили надзиратели.
Поскольку я попал в тюрьму уже истощенным зимними месяцами блокады, и это истощение усиливалось вследствие весьма скудного тюремного питания, я стал быстро терять силы.
Вместе с тем обращение со мной следователя становилось все более грубым, оно сопровождалось разного рода угрозами и оскорбительными действиями. Он угрожал перевести в карцер с применением мер воздействия, которыми добиваются правдивых показаний и признаний от бандитов. Что это были за меры, мне было известно, так как почти каждую ночь, когда я находился в камере, я мог слышать дикие вопли истязуемых людей, доносившиеся из коридора.
В моменты острых столкновений со следователем, как правило, заходили в его кабинет лица из числа работников НКВД, которые принимали участие в допросе, поощряя грубые выходки следователя и поддерживая их своими репликами.
В этот период следствия из различных реплик следователя я мог понять, что моя деятельность по сохранению жизнедеятельности Института расценивается как желание сохранить Институт к моменту прихода немцев.
Примерно через 15–20 дней после ареста, на одном из очередных допросов я упал в обморок, и для приведения меня в сознание потребовался вызов врача. После указанного случая мне стало ясно, что моей жизни угрожает опасность и что спасти ее я могу, лишь встав на путь ложных показаний.
Первые же мои попытки в этом направлении встретили живую поддержку со стороны следователя. Когда же я стал давать подробные от начала до конца вымышленные показания, отношение ко мне со стороны следователя резко изменилось к лучшему: он стал помогать мне развивать намеченную мною линию и одновременно заботиться об улучшении условий моего существования в тюрьме. Меня стали кормить во время допросов, увеличили хлебный паек, разрешили получать передачи от жены, мне было позволено отдыхать днем после ночных допросов.
Были случаи, когда мои показания, длившиеся несколько ночей при явном одобрении следователя, после их окончания объявлялись им ложными (таковыми они и были) и имеющими целью запутать следствие, после чего мне приходилось придумывать какой-нибудь новый вариант лжи, удовлетворяющий следователя.
Под постоянным нажимом нравственного насилия я «признал» не только то, что являлся организатором контрреволюционной группы научных работников Политехнического Института, но и входил в центральную организацию научных работников Ленинграда и, наконец, возглавлял правительство, которое было составлено этой организацией на тот случай, чтобы в момент прихода немцев в Ленинград сотрудничать с ними и взять власть в городе в свои руки.
Мне было, конечно, ясно, что следователь и руководящие им люди не верят ни одному слову моих показаний, но сознательно и планомерно плетут чудовищную сеть лжи и обмана, преследуя какие-то темные цели.
После окончания следствия и прекращения допросов для обвиняемых наступил период отдыха, в течение которого следственные органы производили обработку и оформление следственного материала, внося в него те или иные поправки. После их оформления мне, как и всем обвиняемым, была предоставлена возможность ознакомиться с этими материалами. Они составляли несколько томов, поскольку содержали показания всех обвиняемых по делу контрреволюционной организации научных работников Ленинграда. Ознакомившись бегло с титульным листом, предшествующим следственным материалам, из которого я узнал, что по нашему «делу» привлечено к ответственности около 300 чел. научных работников, среди которых я нашел много лиц, известных мне как выдающиеся ученые и преданные Советской власти люди.
После соблюдения всех формальностей был назначен день заседания Военного Трибунала, на котором должно было рассматриваться наше дело. Мне было ясно, что отказ от данных мной показаний повлечет за собой новое следствие, которое будет вестись теми же методами и лицами, как и первое, и рассчитывать на иные его результаты ни в коем случае не приходилось. Наоборот, моя забота в то время заключалась в том, чтобы суметь удержать в памяти уже данные мною показания, что при многочисленных и всегда ложных их вариантах было весьма затруднительно, особенно если учитывать полное истощение организма и значительное ослабление памяти.
Характерным для заседания суда, что следует отметить, было то, что все подсудимые признали себя виновными и никто из них не пытался отказаться от своих показаний. Все обвиняемые, кроме одного, были приговорены к высшей мере наказания. Таким образом, поставленная следствием цель — изъять из жизни группу научных работников — была успешно выполнена.
На другой день после суда следователи стали настаивать, чтобы я подал ходатайство о помиловании в Президиум Верховного Совета СССР. Несмотря на то, что такое ходатайство вновь означало признание мною своей вины, я таковое ходатайство подал. В результате мне и всем другим подсудимым высшая мера наказания была заменена заключением в исправительно-трудовом лагере сроком на 10 лет».
Из воспоминаний Николая Павловича об пребывании в заключении:
«В конце июля 1942 года я был из Ленинграда направлен в Рыбинский исправительно-трудовой лагерь и сразу же, как больной дистрофией, помещен в лазарет, где и пробыл до конца ноября.
По выходе из лазарета стал работать как инженер в Отделе главного механика Рыблага и после возобновления работ Волгостроя — в Техническом отделе Управления Волгостроя, где руководил проектными работами в области механического оборудования заводов и механизации строительных работ, подъемно-транспортного оборудования и металлических конструкций. За свои работы, которые позволили значительно снизить стоимость строительства, я был неоднократно премирован.
В конце 1949 года, когда по отношению к политическим заключенным стали применяться репрессии, я был этапирован из Рыблага в Дубравный лагерь, находящийся в Мордовии. В этом лагере по отношению к заключенным применялся более строгий режим.
Здесь я был назначен на должность начальника Конструкторского бюро при Управлении лагеря. На этой работе я пробыл до конца срока заключения, однако по истечении этого срока в феврале 1952 года я освобожден не был, и в тюремном вагоне через несколько пересыльных тюрем я был вывезен в Северный Казахстан. По прибытии на место мне было объявлено, что мне назначена бессрочная ссылка. Местом ссылки оказался животноводческий совхоз в Кокчетавской области. Никакой работы, соответствующей моей специальности и квалификации, совхоз мне предоставить не мог, и я в течение нескольких месяцев работал в должности ночного сторожа на скотном дворе».
В 1955 году Николай Павлович был освобожден из ссылки и полностью реабилитирован.
В этом же году он вернулся на работу в должности профессора Ленинградского политехнического института, где продолжил работы по вопросам прочности металлических конструкций и Линий электропередач.
В 1956 году в связи с семидесятилетием Николай Павлович был награжден орденом.
Скончался Николай Павлович Виноградов в апреле 1961 года.
Вместе с супругой Еленой Николаевной Виноградовой (Смирновой) он был похоронен на Шуваловском кладбище в Санкт-Петербурге.
Вместе с Виноградовым Н. П. и Страховичем К. И. по Делу Ленинградских ученых проходил и металлург доцент Ленинградского политехнического института Денисов Евгений Иванович.
Денисов Евгений Иванович был арестован в марте 1942 года. В мае этого же года приговорен к 10 годам ИТЛ.
Краткое изложение обстоятельств «следствия» по «делу» Денисова Евгения Ивановича также сохранилось в «памятной записке», направленной им в Комиссию Партийного Контроля при ЦК КПСС в 1957 году.
Из воспоминаний Евгения Ивановича:
«За месяц до моего неожиданного ареста был арестован мой сосед по дому — профессор Ленинградского Политехнического института Л. В. Клименко (см. статью: https://zen.yandex.ru/media/id/5e41255ae678cb0ce06eba40/pylinki-vo-vselennoi--proekt-muzeia-gidroenergetiki-chast-v-delo-lenigradskih-uchenyh-nachalo-5fe4640d9fa5af00d10b504d) , с которым я был знаком недавно и очень поверхностно.
К счастью, за несколько дней до показаний Клименко произошла организованная и полная эвакуация профессорско-преподавательского состава института и все перечисленные им в списке лица были уже за пределами непосредственной досягаемости следовательского аппарата, что и спасло их от моей участи.
После первого же допроса я понял, в насколько безвыходное положение я был поставлен. Несмотря на мои настояния, мне не предъявлялись конкретные обвинения, а требовались собственные признания в каких-то неизвестных мне преступлениях. Следователь с первых слов заявил мне, что у него есть неопровержимые доказательства моей «антисоветской» деятельности и что я должен оставить всякую надежду вырваться из eго рук, поскольку в его следовательской практике еще не было случая оправдания подследственного, и я не буду исключением.
До дня своего ареста, в течение всей зимы, я добровольно и безвозмездно один работал в своей замерзшей лаборатории над изготовлением медикаментов для ленинградских госпиталей. Показывая следователям свои распухшие (от ожогов и обморожений) и израненные руки, что было неизбежно при работе в тех неописуемо тяжелых условиях 41–42 года, я убеждал следователей в невероятности того, чтобы враждебно настроенный человек добровольно тратил остатки своих сил для помощи своим же врагам. В ответ я встречал лишь издевательскую насмешку со стороны допрашивавших меня и слышал, что эта работа не что иное, как маскировка моей антисоветской деятельности.
Мои объяснения причины, по которой я не эвакуировался с составом института, также категорически отвергались следствием, заявлявшим мне, что я оставался в городе «в ожидании прихода немцев», хотя они видели, что дома лежит моя больная мать (скончавшаяся после и в результате моего ареста), и имели в руках мои эвакуационные документы, полученные мною еще в феврале 1942 года.
На допросах, ввиду того, что я продолжал упорствовать, не признавая за собою никаких преступлений, мне был поставлен ультиматум с угрозой привлечь мою жену для моего «изобличения». Эта угроза была для меня, безусловно, реальной, ибо если был арестован я, не знавший за собой никакой вины, то с таким же основанием могла быть арестована и моя жена. После эвакуации сотрудников института у нас не оставалось никаких знакомых, на участие которых в отношении оставшейся семьи можно было бы надеяться в случае ареста жены. В семье в этом случае оставалась бы лишь тяжелобольная старушка мать и двое моих детей, из которых дочери было 4 года, а сыну 10 лет. Предоставить их самим себе в тех тяжелых условиях без пищи, топлива и помощи не только на неопределенное время, а даже на день было бы немыслимо, не говоря уже о возможной перспективе допроса, ожидавшего жену, пример которого я уже испытал.
Таким образом, действиями следователей были созданы совершенно дикие условия, при которых дальнейшая защита себя и попытки восстановить истину оказывались не только бессмысленными, приводившими лишь к невозвратной потере остатков физических сил, но и аморальными, ибо грозили гибелью всей семьи.
Из этого положения не было никакого выхода и оставалось сделать лишь самый отчаянный шаг — взвалить на себя отвратительную роль антисоветского человека. Я недолго колебался в этом и заставлял себя сделать первый шаг по пути, на который толкали следователи.
Вырванное у меня показание о том, что я «признаю» себя «антисоветским» человеком их совершенно не удовлетворило, ведь в задачу, поставленную перед собою следователями, входило отнюдь не установление истины, а совершенно сознательное, строго обдуманное создание эффектного и полностью фальшивого дела. Требовалось вовлечь в дело как можно больший круг людей путем приписывания им всякого рода антисоветских разговоров, пораженческих настроений и т. п. Примеры такого рода «разговоров» и «слухов» следователь приводил мне сам, по-видимому, не слишком надеясь на мою собственную фантазию. Для меня только оставалось разнообразить их содержание и придумывать обстановку и «собеседников». Я совершенно отказался от упоминаний здравствовавших лиц, поскольку им могло грозить такое же положение, в каком оказался я. Поэтому все свои вымышленные показания я связывал только со своими знакомыми, уже погибшими к дню моего ареста.
Попытки же ограничить свои показания вызывали такое озлобление следователя, более не стеснявшегося в своих действиях, что сопротивляться ему было равнозначно сознательному и быстрому уничтожению остатков своих физических сил.
В мае 1942 года суд вынес свой приговор, и с этого момента никто из нас уже не видел своих следователей, моральный облик которых сливается с обликом закоренелых уголовников.
Несмотря на, казалось бы, полную безысходность своего положения, каждый из нас, уходя в лагерь, уносил в себе твердую уверенность в том, что рано или поздно высшие власти обратят внимание на это беспрецедентное по своей лжи «дело» и настоящие преступники, создавшие его, будут жестоко наказаны».
По воспоминаниям заключенных в Рыбинском лагере Евгений Иванович Денисов руководил химико-фармацевтической лабораторией.
Реабилитирован он был в 1955 году, а с 1959 по 1974 год возглавлял кафедру аналитической химии Ленинградского политехнического института.
Закончить наши публикации о "Деле ленинградских ученых" нам бы хотелось словами Евгения Ивановича Денисова:
«Все эти люди, сознательно шедшие на гнуснейший обман государства и пренебрегшие ради карьеры и собственного материального благополучия высшим доверием Партии и Правительства, совершили тяжелое преступление не только против всех нас, пострадавших или погибших в результате созданного ими «дела».
Значительно более тяжкое преступление они совершили против самого Государства, лишив его в самое тяжелое время войны знаний и опыта ряда таких виднейших инженеров страны, какими были Страхович, Виноградов, Клименко, и другие, что было в потенциале, вероятно, равносильно уничтожению ряда нужнейших военных заводов, ибо каждый из этих лиц был бы, будучи на свободе, в состоянии создать в своей сфере любое предприятие, столь нужное тогда для обороны Родины».
Источники:
Ждем Ваши комментарии! Подписывайтесь на наш канал!
Впереди Вас ожидает много новых и интересных публикаций!