В одно ухо
кричала музыка, в другое — мир. Мир всегда оказывался громче, гудел машинами, скреб велосипедами, звенел разговорами и щекотал снежинками. Белый, недружелюбно сияющий. Фонари цвели в чёрном небе, особенно, если прищурится. Если прищурится мир, вообще, — цветет.
Снег — порошил, поначалу робко, ноги — мерзли, свозили его в некрасивые разбросанные по тротуару кучки, прилипающие к ботинкам. Лип на ботинки и Сашка. Крошки снега светились звездами под фонарями и падали на нечищенный тротуар, по частям собирали зиму, как конструктор лего — своим маленьким участием. Он хотел было посмотреть вверх, да шея мерзла — метить взглядом под ноги было теплее. Он узнавал своих сверстников по голым лодыжкам и высокомерному басовитому голосу. Короткие ботинки он презирал почти так же, как и штаны с заниженной талией, созданные вероятно тем, кто терпеть не может людей. "Тем — не той", — почему-то думалось ему.
Большая фигура маленького человека, накутанная, машет из стороны в сторону помпоном на шапке:
— Мам, зачем нам в подвал?
— Зайдём забрать...
То, что нужно было забрать отскочило в землю белым шумом — Сашка не услышал. Уж слишком предательски громко шуршали болоньевые штаны.
Снег хоронил под собой чужие следы и сиял чистым листом под тенью могучей сосны с полными, устало висящими кронами. Сумерки, холодный лампочковый след и снег, снег, снег. Он смотрел на эту идеальную нетронутую плоскость занесенного тротуара, чувствовал, будто мир — невыносимо идеален, настолько, что сказать хоть слово было так же бесчеловечно, как оставлять там свои грубые и гордые отпечатки ботинок. Вот как сильно ему не хотелось говорить.
"Люблю тебя, люблю тебя, люблю! " — громко, тихо, шепотом, серыми карандашными буквами, зимой, летом, на живущей улице и в тёмном подъезде.
"И я тебя, и я тебя, и я, " — неосознанно, виновато.
Знал бы кто-нибудь, какие разные смыслы вылетают в панике из ртов.
— И я тебя, — худой, с карими глазами.
— И я тебя, — веснушчатой.
— И я тебя, — блондинке, брюнетке, рыжой.
— И я тебя, — соседке с первого этажа, официантка в кафе, матери, бабушке, портрету Дженифер Энистон.
— Люблю, люблю, люблю...
Он отчаянно пытался вспомнить её лицо, почти так же, как пытался вспомнить себя.
Чужие короткие ботинки топтали так старательно собранную по снежинкам зиму. Слишком много ног носили слишком много голов, а в них скрипело слишком много мыслей — их отравляющий шум вываливался из ушей, затекал в чужие, катился по асфальту, пачкая чьи-то красивые брюки. Слишком много — казалось — мир вот-вот лопнет. Сашка не чувствовал пальцы на правой ноге и себя живым.
Он не помещался.
— Мама, давай лапу! — девочка была восхищёна этой фразой и говорила её как можно чаще. Так продлится ровно пока она не услышит другую от своего улыбчивого отца, который часто говорит цитатами из фильмов и сидит, широко расставив ноги.
— Даю, — ладонь доверчиво упала в ладонь.
Две тени несут снег на своих ногах, до тёплого дома, с одной жёлтой лампочкой в прихожей и тёплым запахом квартиры, в которой живут дети, донесут и оставят таять лужицей на пороге.
Кто-нибудь, дайте уже лапу.
