Над нами живет идеальное семейство Ситрук. Муж-дантист, жена-красавица, двое улыбчивых детей, мальчик и девочка среднешкольного возраста. Они никогда не кричат, не топают, не хлопают дверьми, не сверлят стены и не роняют на пол тяжёлые предметы. Мы живем под ними уже полтора года, поэтому никогда – это действительно никогда.
Иногда они слушают музыку – классическую.
После школы мальчик осваивает акустическую гитару. Девочка тоже чистый белокурый ангел.
Мама (она не работает, ведь муж дантист) занимается вокалом на дому. Голос у неё приятный, как и всё остальное.
По пятницам в девять утра к ним приходит домработница – я слышу шум пылесоса и передвигаемых тумбочек. С улицы в окне гостиной видна двухъярусная люстра с множеством подвешенных хрусталиков. Они сверкают.
Скорее всего, у них нет телевизора: вечером по понедельникам, когда вся Франция смотрит кулинарное шоу «Топ-шеф», у них – играют на скрипке. Отсутствие телевизора в моём представлении есть недостижимый уровень идеальности семьи. Ведь там, где нет телевизора, обязательно есть библиотека. Я никогда не бывала у верхних соседей в гостях, но чувствую, что библиотека там есть. Также как гостевая спальня, столовая, операционная и что там еще нужно приличному человеку согласно профессору Преображенскому. У папы есть кабинет, где после трудных дантистовых будней он читает мемуары де Голля, а у мамы – отдельная гардеробная с отдельной полкой для сумочек «Лансель». Они ведь снимают целый этаж, эти Ситруки. Я даже не буду говорить, какая у нас тут арендная плата.
Очень сложно соседствовать с идеальной семьей. Другие могут утешаться мыслью, что таких не бывает, что они держатся только на публике, а дома у них скандалы и у каждого по любовнику. А мне приходится жить со знанием, что такие семьи есть. Даже тот факт, что Ситруки живут НАД нами, теперь кажется каким-то символичным. Ведь нижний шаман уже десятилетие судится с бывшей женой из-за алиментов. Мы с Гийомом заносчиво полагаем, что переросли эту стадию эволюции, и если решим развестись, то будем вести себя благородно, как мушкетёры.
Но вопрос, как стать такими, как Ситруки, остаётся отрытым. И мучающим.
Я записалась к папе-Ситруку на профилактический осмотр в семи автобусных остановках от дома. Были зубоврачебные кабинеты и поближе, но любопытство победило. У доктора оказались тёплые руки и вкрадчивый голос. Он принял меня по-соседски, извинился, что в кабинете нет детского уголка, и предложил Вине, повсюду меня сопровождавшему, увеличенную модель кариозного зуба для развлечения.
Кроме того, что у меня истончающаяся эмаль и десны кровоточат, и это скорее всего от стресса, я вынесла из этого визита важное новое знание. Никак, правда, не объясняющее семейную идиллию доктора, зато проливающее свет на мою анти-идиллию.
В глянцевом журнале, который я листала в зале ожидания Ситрука, удерживая Венсана морским узлом из рук и ног, мне попалась статья про burn-out. Это популярный во Франции синдром, аналогичный нашему «сгорел на работе». Он имеет все признаки клинической депрессии с членовредительством или суицидом в качестве завершающего аккорда. В обществе как раз шла полемика, считать ли эту травму производственной, то есть оплачивать ли больничный пострадавшему и лечить ли последствия за счёт корпоративной страховки. Про синдром выгорания снимали душераздирающие фильмы и устраивали ток-шоу с родственниками жертв в прайм-тайм.
Читая статью, я сначала диагностировала burn-out у мужа – с тех пор, как мы вернулись во Францию, во всём, что касается работы, он проявляет признаки депрессии и даже ходит с этим к психологу. Но потом статья сделала крутой поворот, и оказалось, что сегодня термин burn-out всё чаще применяют и к женщинам, стремящимся совмещать самореализацию, детей и домашние обязанности.
Сначала мне просто понравилась метафора: во мне и правда как будто что-то перегорело.
Во мне выбило пробки.
Во мне больше нет тока.
Ведь я начинаю мечтать о сне прямо с утра, ещё до пробуждения – то есть из небытия начинаю мечтать о небытие. Раньше сон был лишь проводником в мир фантазий, инструментом, средой, и я не представляла, что он сам по себе может стать объектом мечты.
Мой биоритм никак не желает укладываться в прокрустово ложе распорядка дня молодых родителей. Пришлось перевести организм на ручное управление. Утром я вливаю в него несколько чашек крепкого кофе, чтобы завестись, вечером – пару бокалов вина, чтобы успокоиться и пойти в кровать хотя бы в час ночи. Раньше у этих напитков был вкус, теперь остались только функции.
В туалете я читаю блоги. Это единственный доступный мне жанр литературы – трёхминутки чтения, позволяющие оставаться в курсе жизни за стеклом. В блогах однокурсники развивают модный бизнес, открывают рекламные агентства, становятся главными редакторами и выигрывают международные призы по фотожурналистике. Я же в полном соответствии с французской концепцией «Работа есть необходимое зло» бо̀льшую часть времени чувствую себя балериной, которой приходится вкалывать на стройке - таскать кирпичи, тягать арматуру, месить цемент. Работа многократно превосходит её физические возможности, но все вокруг говорят, что она справится и привыкнет.
Меньшую, но тоже значительную часть времени я чувствую себя строителем, которого выпихнули на сцену Большого театра. Вот он стоит, грязный и сутулый, позади занавес с золотыми кисточками, впереди – полный зрительный зал, который ждёт от него пируэтов и какой-то душевной подвижности. Он мечтает вернуться к своим арматурам, а ему говорят – танцуй. Играй. Изображай неземную любовь, которая бывает у девушек размера ХХS и юношей с греческим профилем.
Вот так, то балериной, то строителем. То строителем, то балериной. И никогда, никогда, находясь с детьми, я не чувствую себя самой собой.
Я боюсь говорить об этом с живыми людьми, особенно на русском. С русскоязычными только попробуй усомниться в священном предназначении женщины – и тебя заплюют, закидают камнями, затопчут ногами самые нежные матери. Стараясь не оставлять даже дигитальных следов, я однажды зашла на розовый форум: не может быть, чтобы никто не поднимал этой проблемы за все годы его существования.
И действительно, робкие голоса сомневающихся в своём предназначении женщин раздавались то тут, то там, но, конечно, тонули в хоре детолюбцев. «Никто не обещал, что растить детей легко», - таково было самое распространенное утешение сомневающимся. Иногда в хоре попадались добренькие («Главное, что малыши здоровы, ты привыкнешь, надо только найти свой ритм»), иногда – здравые («Попробуйте перестать гладить и делать влажную уборку дважды в день - полегчает»), но солировали они недолго. «Добреньких» отгоняли парой грубых реплик, которые чувствительному сердцу перенести сложно, а «здравых» искусно втягивали в холивар.
Рефрен утешений звучал как «и у меня так было, это пройдёт». Посетительницы форума поддерживали друг друга тем, что всё происходящее – нормально. Но я никак не могла согласиться, что состояние полураспада, в котором я нахожусь, нормально. За день я так выматываюсь, что жизненных сил остаётся на донышке – буквально на то, чтобы не лечь и не сдохнуть. Кьяра же вместо того, чтобы помочь или хотя бы не мешать, присасывается ко мне, как клещ, и вытягивает последние капли. Ей от меня нужно всё: чтобы я чистила ей зубы, мыла её в душе, одевала её, отводила её в школу. Кажется, что она требует постоянных доказательств тому, что я люблю её больше жизни. То есть буквально: готова ли ты, мать, отдать мне последнее и умереть? Оказавшись в моём личном пространстве, она упирается пятками мне в живот, может как бы случайно заехать локтем в грудь, дёргает за волосы, тыкает пальцами в глаза, щипается и царапается. То ли вьёт на мне гнездо, то ли роет во мне нору. Образ трогательный, но мой ресурс терпения истощён, и мной двигает абсолютно животное желание избежать боли. Я перестала брать её на руки и на полном серьёзе побаиваюсь к ней приближаться.
Голос разучился работать полутонами. Первый раз просьбу я произношу тихонько и нежно, например, «Доченька, надень, пожалуйста, ботиночки, а то мы опоздаем в школу» и сразу – ясно же, что никто не послушает с первого раза – повторяю её громким рявканьем «Быстро ботинки надеть, я же русским языком сказала!».
Я смотрю на Гийома и удивляюсь: кажется, для него проводить время с детьми – радость, а не мучение, как для меня. Когда он отпрашивается выпить пива с приятелем, я чувствую, что полковой товарищ, которому поручено прикрывать мои тылы, бросает меня перед лицом приближающегося вражеского войска. Когда он спрашивает, не буду ли я против его поездки на двухдневный рок-фестиваль в Лилль, земля уходит у меня из-под ног от ужаса: два дня оставаться в численном меньшинстве! Я бледнею, хватаюсь за стену и отчаянно мотаю головой: никакого рок-фестиваля, если не хочешь остаться вдовцом с сиротами.
Когда же я страшным голосом сообщаю, что иду в спортзал, он просто говорит: «Д’аккор».
Вечером я тряпочкой валюсь на диван, не в силах принять душ. Моей воли не хватает даже на то, чтобы двигать челюстями: я перешла на жидкую диету из крем-супов, йогуртов и чая. Джинсы сползают до середины попы, а кофты, приятно обтягивавшие мои выпуклости до второй беременности, болтаются балахонами. Выпуклостей у меня не осталось, и это единственная радость в новом положении: можно наконец носить топики на тонких бретельках. Только вот их как назло не хочется. Ведь я солдат. Мне нужен камуфляж, чтобы сливаться с окружающей грязью, и бронежилет, чтобы сносить удары.
Я переживаю своё материнство как состояние войны. Я не думаю, чем оно может меня обогатить – я думаю, как выйти из него с минимальными потерями.
Солдату на передовой нужно выносливое тело и отключённый мозг, чтобы не задумываться над приказами и причинами. Поэтому я взялась за тренировки своего тела, этого изнеженного тела работника интеллектуального труда. В спортзал я ходила сначала раз в неделю, потом два, теперь три. Одеваюсь туда как придётся, с каменным лицом перемещаюсь от тренажера к тренажеру и чётко выполняю намеченную программу. Мне даже не приходит в голову купить модные легинсы, игриво улыбаться качкам или болтать за жизнь с соседкой на велотренажере. Зачем, если война?"
***
Это отрывок из книги "Делать детей с французом", которая просто за волосы вытянула меня из адища материнства. Привычка относиться к собственной жизни как к материалу для романа не дала мне шагнуть в окно или подсесть на таблетки.
Я начала писать ДДФ в надежде путём анализа установить неисправности своего материнского инстинкта, а закончила с пониманием, что человек - это звучит гордо, потому что щитовидка перестала быть его всесильным регулятором этого сложноорганизованного существа.
И что, скорее всего, никакого специального инстинкта у матери нет, по крайней мере не больше, чем у отца, а разница в поведении объясняется только количеством времени и усилий, которое инвестирует в родительство каждый из родителей. А вот с кого требовать время и усилия в первую очередь, как раз и регулирует общественный договор, хитро миксующий термины из биологии с понятиями из философии.
Именно после этого осознания мой бунт против гендерных ролей, традиционных ценностей, патриархального уклада и вот этого вот всего скрепного перешёл в острую фазу.
***