Эльвира Свинаренко вот уже месяц беспробудно пила. Неприятности посыпались на нее одна за другой: сначала обанкротилось российско-китайское предприятие «Панда», во главе которого был поставлен ее муж Ремир Виленинович Свинаренко. Причем обанкротилось так, что результатами этого воспользовались совсем не те люди, которые предполагались; огромные суммы ушли посторонним. Потом сам господин Свинаренко перенервничал и умер. Его жена, с одной стороны, была вроде бы ни при чем: официально она в «Панде» никем не числилась. Но господин Баранов не поверил, что Эльвира ни при чем. Сначала он убрал ее из горисполкома, а когда она лишилась официального статуса, уже совсем другие люди попытались вытрясти с нее деньги. Но дело в том, что Эльвира Львовна действительно не имела отношения ни к банкротству, ни к растворившимся капиталам. К их личным с покойным мужем сбережениям претензий не было: они были накоплены за тридцать лет, и все заинтересованные лица об этом знали. Тем более, что Эльвира пока еще входила в негласный список лиц, обладающих определенной неприкосновенностью. Поэтому, раз она оказалась ни в чем не виновата, ее через некоторое время оставили в покое, дав, однако, четко понять, что дальнейшая активная деятельность для нее закрыта. На скопленные за жизнь сбережения она попыталась открыть один ларек, затем другой, но оба сожгли. Эльвира потеряла почти все, кроме квартиры. И с горя она сделала то, что обещала себе никогда не делать, имея пример своего отца: запила. Наследственность не подвела: она стала алкоголичкой с первой рюмки. И вот целый месяц в одиночестве она пила и пила в своей квартире, вспоминая свою жизнь.
Эльвира Львовна многим людям сумела поломать судьбы, видимо, пришла пора платить по счетам. Как легко она почти тридцать лет лишала людей возможности получить квартиру, высшее образование, хорошую работу! А с каким удовольствием она преследовала людей за их религиозные взгляды, организовывала отправку в психиатрические больницы за свободу взглядов, лишение родительских прав за религиозное воспитание детей. Особенно товарищ Свинаренко гордилась тем, что незадолго до начала перестройки комиссия под ее председательством приняла решение о сносе одной из сохранившихся в Петрово церквей. Это было сделано, когда подобные разрушения храмов практически уже не практиковались. Теперь, во время запоя, в страшных галлюцинациях образы прошлого приходили к ней. Эльвира как безумная металась по квартире, не находя нигде спасения. Она выпивала стакан, другой, забывалась полным кошмаров сном, чтобы очнуться от него к еще более жуткой реальности. Эльвира Львовна перестала понимать, что происходит на самом деле, а что ей кажется. Иногда сознание ненадолго возвращалось к несчастной. Она думала: может быть, нужно покаяться? А образы того, в чем каяться, стояли у нее перед глазами. Вот ведь и отец не только покаялся, но даже и не пил два года перед смертью. Правда, он стал каким-то не таким…– думала Эльвира. Но все в ней противилось покаянию. Целый месяц она мучалась, но так и не решилась ни в одну из минут просветления позвонить в церковь и попросить, чтобы священник пришел ее поисповедовать. В одну из таких светлых минут она вызвала «скорую помощь», которая отвезла ее в наркологическую больницу, где Эльвира Львовна и умерла.
А ведь ее отец, который пил буквально с детства, прожив семьдесят четыре года, не нажил себе никаких катастрофических болезней. Более того: за два года до смерти он полностью отказался от алкоголя и умер в полном разуме, примиренный с Богом, людьми и своей совестью. Как это произошло? Сам Лев Александрович считал, что это чудо; все, кто его знал, не могли считать иначе. Просто однажды он почувствовал, что может больше не пить. Хотя Лев никому в этом никогда не признавался, на самом деле ему жутко надоело, что с пятнадцати лет он каждый день пьяный. Ему хотелось какой-то другой жизни, а какой именно, и сам не смог бы объяснить – просто не знал. Лев Александрович был по натуре человеком очень добрым, склонным ко всему хорошему. Даже полвека пьянства не смогли в нем этого истребить. Он искренне плакал, когда говорил с теми, кого считал праведными людьми: митрополитом Исайей, епископом Анатолием, протоиереем Александром. Отец Александр часто за него молился, может быть, это помогло? Но однажды Лев Александрович сумел не выпить очередной рюмки. Как ни странно, он легко это пережил: только поболел с неделю, как при гриппе. И с тех пор помощник старосты начал меняться прямо на глазах.
Из «двадцатки» ему пришлось уйти, потому что он больше не хотел принимать участия в махинациях. Стал жить на скромную пенсию. Впрочем, квартира у него была, одежда тоже, еда в то время хотя и была в дефиците, но продавалась по доступным ценам. В самом начале восьмидесятых пенсионер вполне мог самостоятельно прожить.
Лев Александрович, протрезвев, увидел, что прожил всю свою жизнь совсем не так, как ему хотелось бы. Он вроде бы и старался никому не делать зла, да оно само как-то получалось. И вот Лев, избрав отца Александра своим духовным отцом, стал каждую неделю у него исповедоваться. Прошлое всплывало постепенно, каждую неделю вспоминалось что-то еще. А в своей новой жизни Лев Александрович старался не делать ничего такого, что тяготило бы его совесть. И постепенно он достиг состояния полной умиротворенности: никто и не верил, что благостный старик – это тот самый полусумасшедший пьяница, который сумел стать чем-то вроде визитной карточки не только собора, но и всего города. Только его дочь Эльвира – активная атеистка – была крайне недовольна проснувшейся религиозностью отца, пыталась сдать его на принудительное лечение в психиатрическую клинику, да что-то у нее ничего не получилось.
Лев Александрович поначалу даже попытался петь и читать на любительском клиросе, но уже вскоре по мере того, как рассудительность просыпалась в нем, от этих попыток отказался. Дело в том, что хотя голос у бывшего помощника старосты сохранился громогласный, но слуха у него не было, читал он с ошибками в каждом слове. Да еще постоянно совершал какие-нибудь оплошности. Например, однажды надел вместо стихаря архиерейский саккос, так что даже пришлось задержать начало богослужения, пока искали, во что же облачать владыку. А превращать службу в посмешище Лев не хотел. И он просто стоял во время службы, молился за себя и за свою дочь «заблудшую Эльвиру», как он ее теперь называл.
Лев Александрович не только сам отказался от алкоголя, но и помог бросить пить своему соседу – Григорию Ильичу Перачеву. Тот был бывший врач, недавно отметивший свое шестидесятилетие и вышедший на пенсию. Григорий Ильич около десяти лет был пациентом наркологии. Ему пришлось оставить врачебную практику, перебиваться случайными заработками. Жена умерла, дети не общались. Зависимость от алкоголя страшно тяготила его. Но он не знал, что можно как-то сопротивляться, во всем разуверился. Пример Льва Александровича вселил в него надежду. Под чутким контролем старшего товарища Григорий прервал очередной запой, впервые за последние годы, выйдя из него без помощи врачей. Он стал носить крест, сходил на исповедь, но постоянным прихожанином не стал, лишь изредка заходя в церковь. Впрочем, Лев Александрович был доволен уже тем, что его новый друг бросил пить. «А до церкви ты, может быть, пока еще не дорос», – доброжелательно сказал он.
Григорий увлекся литературной деятельностью. Он написал пронзительную книгу о судьбе алкоголика, задыхающегося от бездуховности советского общества. Вся она была основана на реальных фактах. В ней были места сравнительно забавные. Например, как герой, запертый в похожей на камеру палате наркологической клиники, в которой не было окон, а только массивная металлическая дверь с зарешеченным окошком, сумел выбраться из нее по вентиляционным трубам. Внутри них он и прополз, как герой американских боевиков, о которых ничего не знал. Были места и страшные, хотя и оставляющие место для надежды. Герой книги, отчаявшись, затягивает себе петлю, но потом вспоминает, что не успел допить полбутылки водки. Он допивает, засыпает. Пока он спит, приходит жена, вызывает «скорую», и просыпается неудавшийся самоубийца в наркологии, получив еще один шанс начать новую жизнь…
Григорий желал свое творение издать, о чем сказал Льву Александровичу. «Я в этом не понимаю, – честно сказал тот. – Но лучше ты со своими писаниями сильно не высовывайся, а то скажут, что совсем с ума сошел на почве пьянки. Вот у нас ходит в собор один поэт, давай я с ним договорюсь, чтобы он почитал».
Тот почитать согласился, а, прочитав, пришел в ужас. Дело в том, что Григорий за время пьянства стал ужасным матерщинником, а как он думал, так и говорил, также и писал. Время, когда в России книги Эдуарда Лимонова будут превозноситься как изящная словесность, еще отстояло лет эдак на десять. Поэтому поэт рукопись категорически забраковал.
«Представляешь, – жаловался другу Григорий Ильич, – говорит, что я писать по-русски не умею, что у меня половина слов матерные. А чего же тогда Лев Толстой считается знаменитым писателем? Он ведь тоже толком по-русски писать не умел. Вот я почитал у него книгу, «Война и мир» называется, так там тоже половина слов на другом языке, только не на матерном, а на французском. А какая, спрашивается, разница и где справедливость?» Впрочем, через какое-то время Григорий успокоился и начал даже ходить в церковь. Правда, многое его здесь не удовлетворяло. Он все высказывал Льву, что вот это нужно было бы сделать так, а вот это совсем по-другому. Но Лев Александрович только посмеивался. Впервые в своей жизни он обрел трезвый разум и душевный мир, впервые у него начали строиться отношения с людьми совсем на иной, чем раньше, основе. И он был счастлив.