Так получается, что мои родители уже старики. Старики из тех, кто еще работает, но уже следит за сахаром, знает цены в каждой аптеке, не выходит на улицу без нитроглицерина.
Когда возвращаешься домой раз в три месяца, нужно многое сделать: помыть полы, окна, купить картошки. И еще – май же уже - съездить на кладбище.
Я тащу стулья к нашему участку. Тишина невообразимая. Я попала в прилепинскую Россию. Не к оппозиции и радикалам, а в деревню, к старикам Саньки, в тишину, в мучительный покой.
Навстречу мне идет совершенно незнакомый дед.
«О, Москва! Как у вас там это оно? Нормально все? Кино, это самое, Мосфильм? Ну… Златоглавая…Лена…Лёня…
Дедом оказывается дядя Коля, вдовец маминой сестры Валентины, которая умерла от рака в 33 года. Я получила эту скромную информацию только что от мамы. Дядя Коля почему-то знает намного больше: мой город, семейный статус, примерное материальное положение и ближайшие планы на будущее.
Дядя Коля живет в Рубежке. В Рубежке нет оптоволокна и еле тянет мобильный интернет. Как-то так случается, что дальние родственники знают обо мне ряд подробностей, не прибегая к помощи социальных сетей, когда я даже об их существовании не подозреваю.
Это называется, наверное, внутренняя пустота.
- Ууух…аааах…
Дядя Коля убирает мусор и громко вздыхает.
Внутренняя пустота – великая трагедия.
Мой дядя мешает черную краску с растворителем, очень медленно. Газета еле дергается от ветра. Будем, говорит, ограду в порядок приводить. Я сразу думаю – когда дедлайн?
Время остановилось.
Мы сидим на стульчиках и проходим второй раз по ржавым вензелям. Красим моим бабушке и дедушке. Старательно – я, мама, дядя, его сын - мой двоюродный брат. Коллективно молчать тяжело. Знаешь, о чем думают все - как хоронили, кто плакал. Возня с заказом, поминки. Месяцами потом отходили. Мама денег не могла заработать, до смерти деда жили на его военную пенсию. Два года в доме пахло лекарствами, мочой, старостью. После его ухода выкинули вещи – пахнуть перестало. С запахом ушел и смысл - то ли борьба с неизбежным, то ли борьба со временем, то ли молитвы о спасении, то ли об уходе – и так два года, всем тяжело, все мучаются.
- Краска хорошая.
Молодые снимают болевой синдром, все выдыхают.
- Хорошая, вообще!
- Хорошая, и ложится хорошо.
- Ложится очень хорошо.
- И цвет такой…
- Цвет шикарный, черный, шикарный.
- Это вот в Леруа…
- Ну, Леруа да.
- Леура вообще!
- Там ремонт – одно удовольствие.
- Одно удовольствие.
- Я как приду, ну, только вроде зашел, смотрю – ба, уже, пол пятого.
- Да ужас сколько там всего.
- Ну вот и краска оттуда.
- Видно, что оттуда, хорошая, да.
- Черная, шикарная.
И так еще очень долго. Потом вспоминают опять. Мать хоронили – снегопад был. Отец летом ушел. А памятник-то стоит! Несколько лет назад поменяли, вандалы снесли какие-то. Все стоит. Так ему и стоять. Долго будет стоять.
- Долго, долго.
- Стоять долго будет.
Дядя Коля вспоминает, как хоронили жену. Пьет. Ругается на могильщиков, они бездушные, твари, ни выкопать, ни закопать не могут, черт бы их побрал. Лицо этого, раздутое от жары, помнит с лета 76 года. Все, говорит, красное лицо было. А у Валечки бледное.
Моя банка с краской заканчивается раньше всех. Я расточительная, ничего не поделаешь, особенно на фоне родственников. Дядя Леня умудряется покрасить полтора метра, а потратить только капельку с ребра крышечки. Это называется давно никому не нужная экономия. Мне, тем не менее, объяснить это тяжело. Приходится огребать упреки, что гречку-то я ем в Москве как раз потому, что полбанки потратила за пятнадцать минут.
Это, конечно, неправда.
Дядя Коля пинает своего внучатого племянника, чтобы ровнее ставил новый крест с фотографией. Новое фото прибивали долго – и так, и эдак, так неровно, тут края не туда. Племянник терпит, дядя Коля нервничает.
- Ну вы вообще все тяп-ляп, - плюет дядя Коля.