Смех Егоровой похож на звук бьющегося кафеля: плоский, резкий. Когда она хохочет, его осколки разлетаются по танцевальному залу дореволюционной гимназии. Бьются в лепнину на потолке, задевают люстры-бокалы: четыре мартини и один – винный. Из них по серым стенам льется на нас электрический свет оттенка топленого молока. Я стою у кровати и бросаю на матрас купюры. Будто разыгрываю партию в пасьянс – Восемь девятьсот пятьдесят пять…
Ефремова вошла в комнату с коробкой пастели и лаком для волос: -…А вот мой Кирилл всем говорит, что влюбился сначала в мои голубые глаза, которые потом стали отливать зеленью!! Правда, у него есть и альтернативная версия. Что сначала я ему понравилась из-за моей задницы!!
- Которая тоже потом стала отливать зеленью, да Лен?
Это староста вкрутила шуруп в ножку этюдника. Девочки собирают чемоданы. Рассовывают по папкам этюды. Голоса перекатываются по комнате как бильярдные шары. Скоро все это кончится. И сейчас мне нужно понять – что делать если он согласится? Как потом добираться домой? Тринадцать триста пятьдесят… А если не получится?.. В дверной проем всунулась верхняя половина Борзенковой – в черном белье и с короной из мокрого полотенца на голове:
- Вот только давайте не будем о любви! Что будет? когда мы вернёмся? Я же остаюсь совершенно одна! Мой единственный мужчина-любовник ушел в армию. Единственная женщина способная его заменить уезжает работать в Питер. Мой «бог» - счастлив в браке. Мой «враг» – не счастлив в супружестве. Впрочем, как он сам для себя и определил возможную семейную жизнь...
Катя, чьей маме на днях диагностировали третью стадию рака, мрачно домотает кольцо скотча вокруг сломанного чемодана:
- Лен! Все эти разговоры о мужчинах-женщинах. Чем-то это попахивает...
-Чем???
-Брехнёй, Лен!
Эти два слова сработают как выстрел сигнального пистолета. Услышав их Лена перейдет в колоратуру сопрано и примется доказывать подлинность изобильных любовных связей. Катя же вдруг начнет посмеиваться странным нервным смешком. А я продолжу считать деньги: Так. Есть восемь и есть три. Значит можно пытаться? А неделя музейной практики? Стоп!.. Подсчеты и крики перекроет вопль Алисовой:
- Ааааа!!! Кто-нибудь, умоляю! Уберите этого этого червя отсюда!
Староста распахнет окно, сорвет кленовый лист. Хладнокровно защипнет им червяка и отправит его на карниз: (окно с грохотом захлопнется) – Да что ж ты так орешь-то, а? И еще, блин, вы все - диетические! Что вы опять едите? Ешьте нормально! А то днём йогурты, а ночью у вас жор. Достали по ночам кастрюлями греметь, пельменями вонять непонятными! Может они из собаки! Не противно?
Лена мазнет нос старосты колонковой кисточкой: Не противно, а сюрреалистично! Привет Дали и Луису Бунюэлю, амигооооо! Я, движением пловца, сгребу деньги с кровати в рюкзак, и первый раз за вечер обернусь к ним: Ну, вы готовы? Идем?
Ростов Великий: из сухих дров, из резных домов, из тенистых дворов. Солнце похоже на круглый хлеб. Моя кожа - красная под его лучами. Лето русского севера (я с юго-запада). Кругом бурьян и турмалиновые глаза репейника. Цветовой круг взрывается зеленым. В кустах кошки. Много рыжих. Кажется, сам Ростов – рыжий кот. Ладонь скользит по кирпичам. Красно-белое тело крепости. Мы бредем по старому городу. В улицах далеких от озера, между домами, брошены в крапиву лодки. Опрокинуты брюхом вверх. Похожи на выбросившихся на берег китов. Не могу отделаться от ощущения, что я провалилась в сказку со злым колдовством. Дракон утащил город на дремучее илистое дно. На поверхности осталась только драгоценная сердцевина – крепость. Теперь она как переспелое августовское яблоко притягивает муравьев-туристов. Глухота и немота во всем. Гниёт вода в озере Неро. Камень на дне. А под ним прозрачные белые черви. Побережье в дохлой рыбе. Коты переступают по брошенным в озеро пластиковым бутылкам – пить цветущую воду и есть дохлых серебристых мальков. Уходим на площадь.
Суббота. Барахолки. С рядов торгуют дешёвой финифтью в мельхиоре, глиной и ивановскими скатертями. Девочки вначале пленэра придержали деньги, а теперь переводят пустоту дорожных сумок в тяжесть вещей. Как разномастные бусины мы сорвались с общей нитки и раскатились по палаткам – мерить, звенеть, торговаться. Подол моего сарафана летит через прилавки и окрики. Про себя отмечаю, что у местных женщин популярна черная краска для волос. Блондинок нет. Зато очень любят розовый цвет. Все в нем. Градация только в размерах маек. Взбив вокруг себя облако дорожной пыли, резко замираю между двумя гранитными валунами.
На обочине брошенное на траву одеяло. На нем, в газетах: серебряная выкладка, царские рубли, рюмочки, лампада в виде голубя, фарфоровые статуэтки, утюги на углях, векселя, фотографии, самовар… Все – не то. Глаза мои лихорадочно бегают в поисках того, что застряло в моей голове и торчит там уже две недели. Я ищу испуганные вишнёво-карие глаза. Вторую неделю, по субботам, я прихожу посмотреть в них. А хозяин антикварного барахла пялится на меня. Он обходит меня. Садиться на корточки у моих ног. Поправляет разложенное у края серебро. Его лицо гладкое, отличается от местных. Волосы густые, жесткие. Тело двигается экономно как перекормленная змея. У него вид путешественника во времени – сдернет с обочины свою тряпку с побрякушками, затолкает в багажник и исчезнет. Грустный человек осознавший свою некрасоту и смирившийся с ней.
Начинаю: - Почем отдаёте?
– Это чудотворца-то? Семь.
- Я посмотрю?
- Отчего нельзя?– обходит край тряпки - Пожалуйста, станковая живопись, 19 век, оклад - сусальное золото…
Зависаю над стариком с вишневыми глазами. И не слышу, что продавец говорит мне. Но все же машинально пускаю взгляд вслед за его рукой, когда машет куда-то в край одеяла:
- Или вот, пожалуйста, Владимирская. 16 век. Написана на железе. А вот – чеканка. А это – Радонежский...
- Нет, спасибо – машу в сторону – Мне просто нравится живопись. Отсчитываю деньги: - Вы бы рассказали про него. Есть история какая-нибудь? Как он к вам попал? Путешественник щурится на купюры: - Нууу... местный он. Ростовский. А так-то я и не знаю ничего больше.
- А принёс кто?
- Кто-кто? Не знаете что ль как бывает? Умирают старики, а у них в домах иконы остаются. Дети, внуки – атеисты…Ну и приносят их мне.
Путешественник завернул чудотворца в лист журнала «магазин на диване» и пакет «The Art of Greeсe» и мы ушли.
Из того ростовского пленэра я привезу домой старика с вишневыми глазами и купленный в филиале московского ювелирного завода золотой Маген Давид. Чудотворца отдам в коллекцию отцу. Маген Давид останется со мной.
2010. Ростов Великий
