Здание Петровского горисполкома было двухэтажным особняком дореволюционной постройки. Когда-то оно, наверное, было красивым. Но во время борьбы против архитектурных излишеств с него посшибали все вензеля, колонночки, скульптуры, которыми богатые купцы до революции любили украшать свои дома, и в довершение всего покрасили в отвратительный коричневый цвет. В таком виде здание стало полностью соответствовать своим внешним видом своему содержимому – месту нахождения руководства исполнительного комитета Петровского городского совета депутатов трудящихся.
Кабинет секретаря горисполкома находился на втором этаже. По своему положению это должностное лицо было немного ниже заместителя председателя райисполкома, но, наверное, все же выше, чем областной уполномоченный Совета по делам религий.
Секретарь горисполкома Эльвира Свинаренко была молодой невысокой тучной женщиной с вытравленными перекисью водорода жидкими волосами. Когда Иванов вошел к ней в кабинет, то она, тяжело отдуваясь, встала из-за стола, сделала несколько шагов ему навстречу своими короткими ногами и пожала ему руку. Ладонь ее была отекшая и мягкая, как подушка.
– Что-то вы долго, Евгений Алексеевич, – недовольно сказала она.
– Так вот папу вашего пришлось в порядок приводить прямо перед дверями горисполкома, – спокойно ответил уполномоченный.
Важность сползла с лица товарища Свинаренко и сменилась неподдельным ужасом. Она как-то сразу забыла, что хотела строить разговор строго и по-марксистски бескомпромиссно.
– Что? Отец здесь? Надеюсь, он не за дверью?
– Вы его недооцениваете, Эльвира Львовна. Когда такой важный человек, да еще во фраке, ждет чего-либо за дверью!
– Во фраке? Но сейчас же зима, на улице плюс два. И он без пальто?
– Нет, только во фраке, но когда я приводил его в чувство, ему было так жарко, что с него тек пот.
– Где же он сейчас?
– Пошел к себе на работу.
– Какая у него может быть работа? – искренне удивилась Эльвира.
– В собор.
– Ах, это… – секретарь горисполкома сразу успокоилась, к ней начала возвращаться уверенность. – Тогда мы можем перейти к той проблеме, которая вынудила меня просить вас придти. Евгений Алексеевич, почему вы считаете возможным проводить действия, противоречащие решениям нашей городской комиссии?
– О чем это вы?
– Я имею в виду вопрос с открытием второго храма в Петрово.
– Не вижу здесь противоречия. Я дал отрицательное заключение, Совет меня поддержал, заявителям дан официальный отказ.
– Вы на самом деле не понимаете? Речь идет о мерах, которые предполагалось принять к двум из заявителей.
– А я здесь при чем?
– Когда вам позвонили из пединститута, вы сказали, что не нужно отчислять этого студента, … как его там…
– Я понял, о ком речь. Конечно, не нужно отчислять. Я его вызвал, объяснил, чтобы он своей религиозностью не бравировал, неизвестно еще пока, что это – подлинная вера или юношеское стремление плыть против течения. Я говорил с деканом, молодой человек учится на «четверки» и «пятерки», дисциплину не нарушает, других оснований для отчисления нет. Парень обещал вести себя аккуратнее.
– Другими словами, вы предложили ему затаиться и втихаря вредить советской власти? – маленькие глазенки Свинаренко налились кровью.
– Только не нужно пафоса, Эльвира. Никому он не вредит. Если на него не обращать внимания, то он, может быть, через год-другой и в церковь ходить не будет. А так – будет гнаться за ореолом страдальца за веру.
– Вы думаете? – уже намного тише и растерянно спросила секретарь горисполкома. Она всегда терялась перед своим бывшим преподавателем – таким спокойным, неизменно уверенным в своей правоте, стремящимся отстаивать высшие ценности.
– Не думаю, а знаю. Что еще не так?
– А зачем вы написали мне письмо, что считаете нецелесообразным откладывать выдачу ордера на новую квартиру этому…, ну как его там?
– Я понял, о ком речь. Мы живем не при Хрущеве, наши методы должны быть качественно иными. Даже и тогда не одобрялось подобное администрирование, а уж сейчас – тем более. Впрочем, данный вопрос уже исключительно в компетенции горисполкома.
– Зачем же вы направили копию в облисполком?
– Чтобы в случае разбирательства была очевидна моя позиция.
Эльвира Львовна окончательно растерялась. Мысль о разбирательстве вышестоящими органами, какой бы маловероятной ни была, немного ее напугала.
– Так как же нам поступить?
– Это ваше дело, я свое мнение высказал.
Уполномоченный немного насмешливо посмотрел на не знавшую, чего еще сказать, секретаря горисполкома и спросил:
– Все у вас? А то у меня много работы.
– Да, спасибо, Евгений Алексеевич.
Только когда дверь за Ивановым закрылась, Свинаренко поняла, что забыла предложить присесть, и все время разговора они стояли.
«Ну, хорошо, – подумала Эльвира. – Он меня убедил, репрессивные меры могут быть не только не полезны, но и вредны. Но через прессу их все-таки пропесочить надо». И она набрала телефон редактора областной партийной газеты.
Антицерковные репрессии, проводимые по инициативе Н.С. Хрущева в 1959-1964 гг., сопровождались и усилением атеистической пропаганды. В целом в несколько смягченном виде ее формы и методы сохранились до конца 1980-х годов. Она носила как идеологический, так и формальный, а еще чаще – примитивный характер. Вводилось преподавание научного атеизма в высших учебных заведениях, создавались курсы для будущих лекторов научного атеизма. Принимались резолюции партийных и комсомольских конференций и собраний. На публикациях партийных и комсомольских газет можно проследить основные тенденции атеистической пропаганды данного временного периода. Это и требования к индивидуальной «работе» с верующими, а в реальности – жесткому психологическому и административному давлению, в результате которого многие «отказывались» от своих взглядов.
Это и представление верующих людьми «второго сорта», заявления о том, что верующая мать наносит непоправимый вред своим детям, разжигание вражды и непонимания между родителями и детьми на почве отношения к религии. Это и активное выискивание различного рода негатива в деятельности религиозных организаций, причем основной упор делался на недостойное поведение священнослужителей и прихожан, а еще в большей степени – на их заинтересованность получать «большие деньги» за то, что они «ничего не делают».
Шло также создание ажиотажа вокруг, возможно, и действительно нездоровых мистических проявлений религиозной жизни некоторых психически больных людей. Выдвигались требования сделать все для изоляции от религии детей до 18 лет. Делались попытки создания своего «коммунистического» «антирелигиозного» культа, на деле являвшегося возрождением примитивных форм языческой религии.
Говорилось о том, что свобода совести – не самоцель, она является фактически лишь переходным этапом в процессе полного изживания религиозных предрассудков. Представления самих пропагандистов о религии зачастую носили поверхностный характер, страдали грубыми искажениями. Однако верующие права на ответную полемику не имели, даже свобода церковной проповеди была жестко ограничена. После отставки Н. С. Хрущева накал атеистической пропаганды спал, но она продолжала занимать значимое место в идеологической политике государства вплоть до начала 1990-х годов.
…Уже через пять минут после прощания с Ивановым Лев понял, что жутко замерз. На улице стоял февраль, температура хоть и была плюсовая, но шел противный мокрый снег с дождем. А помощник старосты был в одном фраке. Пока он находился в полубессознательном состоянии, его это мало трогало, даже прошиб жар. Но стоило придти в себя, как стало холодно, мерзко и сыро. Лев огляделся и понял, что собор находится совсем в другой стороне, и до него неблизко. Внезапно он услышал гудок машины. Обернувшись, помощник старосты увидел белую «Волгу» с «шашечками» – петровское городское такси. Из машины вышел водитель, который, судя по всему, хорошо его знал.
– Лев Александрович, садитесь скорее в машину, а то простудитесь. Куда вас везти – в собор или домой? – приветливо спросил он. Водитель много раз возил пьяного помощника старосты по городу и знал, что ему всегда заплатят если не пассажир, то церковный совет.
– В собор, – медленно сказал Лев. – А как ты меня увидел?
– Да я уж полчаса за вами по городу езжу, сигналю, а вы не слышите.
На самом деле хитрый водитель заметил своего потенциального пассажира в момент его общения с уполномоченным. Но зачем упускать хороший случай показать свои преданность и заботливость, за которые можно получить хорошие чаевые, если не сейчас, то потом.
– Это ты молодец, – одобрил Лев. – А я что же – ничего не слышал?
– Нет, пока мужчина вам лекарство не дал, – сориентировался таксист.
Через десять минут они въехали во двор собора. Помощник старосты почувствовал себя опять хуже, и шоферу пришлось проводить его до соборной канцелярии. Там был накрыт небольшой стол, за которым сидели староста Александр Николаевич Береникин, регент архиерейского хора Петр Борисович и священник Георгий Грицук. Все они были в изрядном подпитии.
– О, кого к нам привезли! – воскликнул староста и, заметив таксиста, сказал: – Сейчас я с вами расплачусь.
Отпустив шофера, Александр сказал Льву:
– А мы отца Георгия провожаем на приход…, – тут он заметил тяжелый взгляд своего помощника, налил ему полный стакан водки «по рубчик», который тот залпом выпил и сразу как-то посвежел, и продолжал: – Нашли на кого гадости писать! На такого прекрасного человека!
– Нет ни совести у них, ни стыда, – мрачно подтвердил священник Георгий, задумчиво крутя по столу рюмку. – А ведь разве есть кто-нибудь здесь лучше меня?
– Ну, это безусловно, – улыбнулся насмешливый Петр Борисович. – Причем по любым параметрам. Если по пьянству, то вот Лев Александрович лучше тебя, а если как священник, то, наверное, почти все остальные…
Георгий было вскинулся, но Береникин его успокоил.
– Не нужно ссориться, – примирительно сказал он. – Может вместе нам и не придется больше работать, давайте хоть расстанемся по-хорошему.
С таким доводом нельзя было не согласиться.
– А кто же у нас вместо тебя будет священником? – совсем уже деловитым здоровым голосом спросил Лев Александрович, с аппетитом жуя, наверное, уже пятнадцатый бутерброд (до этого он несколько дней не ел).
– Да какого-то нового будет владыка рукополагать, – задумчиво сказал Александр Николаевич. – Отец Анатолий его, правда, знает, хвалит.
Отец Георгий опять хотел что-то сказать, но сдержался. Посидели еще около часа. Наконец, сильно захмелел и Петр Борисович и, как всегда, когда он был сильно пьян, начал рассказывать об известном украинском церковном композиторе Веделе, горячим поклонником музыкального творчества которого он являлся. По его словам выходило, что Артемий Ведель был монахом, но очень строптивого нрава. Однажды его заставили написать музыкальное произведение по случаю юбилея местного архиерея. Ведель наотрез отказался, и тогда его посадили в карцер на хлеб и воду. Наконец, он потребовал перо и бумагу. Ему их дали, через некоторое время получили назад аккуратно сложенный лист. Когда же развернули, то увидели, что на нем написано только одно слово из трех букв…
Был ли этот случай правдой или плодом фантазии самого Петра Борисовича, неизвестно, но он его сильно впечатлял. Регент все мечтал, что какой-нибудь архиерей заставит его написать музыкальное произведение, а он возьмет да и напишет слово из трех букв… При этом Петр как-то не учитывал того факта, что современные ему архиереи не имели никакой возможности посадить его в карцер на хлеб и воду, да и не нужны абсолютно никому, не только архиереям, были его музыкальные фантазии. Да если бы они хоть на самом деле были! А то ведь слово из трех букв регент еще в детстве в совершенстве научился писать, а вот собственной музыки так и не смог написать ни строчки. Это его очень уязвляло, Петр мучался, а что поделаешь? Оставалось только переписывать ноты произведений любимого Веделя и затягивать богослужения за счет исполнения сочиненных им продолжительных музыкальных произведений. Петр Борисович всем давно надоел со своим Веделем, раз двадцать уже про него рассказывал, поэтому его никто не слушал. Александр Николаевич вдруг засобирался:
– Сегодня отец Петр может в собор заехать.
Козлевича боялись все. Поэтому застолье быстро свернулось. Староста подарил регенту бутылку водки и отпитую бутылку коньяка, а Льву Александровичу и отцу Георгию по ящику с двадцатью бутылками «Солнцедара» в каждом. После этого он вызвал такси, которое развезло всех по домам. Естественно, что вся эта щедрость была проявлена за счет собора.