Живая совесть (уроки Ф.А. Степуна)
Только теперь, после всего, что приключилось с Россией,
поняли мы все, какая она у нас была красавица,
сколько в ней было непередаваемого очарования,
сколько ни с чем не сравнимой прелести.
Нынешнею нашею болью о ней мы как бы впервые
влюбляемся в нее и, всматриваясь в ее осунувшееся…
встревоженное лицо, всею душою чувствуем,
что нет для нас жизни, кроме как в ней.
Ф.А. Степун
Еще один аспект биографии Ф.А. Степуна, также глубокий, порой весьма противоречиво представленный в “Бывшем и несбывшемся”, имеет, на наш взгляд, самое непосредственное отношение к сложному историософскому заданию замечательной мемуаристики писателя. В предельно обобщенной форме эта весьма интересная для исследователей творческого наследия Степуна проблема может быть представлена следующим вопрошанием: почему же Степун всю свою жизнь после разлуки с Россией думал о ней, мучился ею и не мог забыть ее как нечто дорогое и сокровенное, но навсегда утерянное? При этом, напомним, жил писатель после окончания Второй мировой войны в благополучной Западной Германии, был уважаемым и почитаемым профессором, читавшим с большим успехом курсы по русской культуре и философии, пользовался благоговейным уважением своих коллег и учеников и, разумеется, обо всех перечисленных благоприятных обстоятельствах жизни не мог бы и мечтать, окажись он на Родине.
Возьмем на себя смелость предположить, что именно голос совести, сложным образом переплетенный и оформленный историософскими штудиями и наблюдениями, не давал Ф.А. Степуну нравственного покоя: мыслитель чувствовал личную вину перед своей Родиной, ибо, без сомнения, был как раз одним из тех великодушных, исполненных преобразовательного энтузиазма и почти безграничной веры в свои возможности людей, кто пытался разрешить историософскую драму России на свой страх и риск, без оглядки на исторический опыт, социокультурные основания бытия великой страны, пренебрегая сложными духовными законами ее исторической судьбы, не поддающимися прямолинейному рационалистическому “выпрямлению”. Именно на чужбине, пережив ностальгию в особо острой форме больной и страдающей совести, Степун, наконец, осознал безусловную катастрофичность для России всякого варианта идеологически постулируемого западничества. Будучи неокантианцем в первый период своего философского творчества, а значит, неизбежно и носителем либеральных идей, он безусловно внес свой особый “вклад” в дело разрушения духовного тела России, ее государственности и культуры.
Так, наивно, с почти религиозной одержимостью Ф.А. Степун горячо приветствовал Февральскую революцию, которая, по его же словам (правда, сказанным после прозрения), уже изначально в своем ненасытном чреве несла бремя Октябрьской революции. Вот как заканчивается известная книга писателя “Из писем прапорщика-артиллериста”: “Писать дальше не могу. Сейчас приехал командир из лазарета и прислал за мной своего денщика, который утверждает, что будто есть сведения, что в Петрограде революция… О если бы это оказалось правдой!” [8, с. 190]. Вне всяких сомнений, здесь налицо чисто моралистическая реакция, выраженная в отрицательном отношении к самодержавию, и столь же моралистическая, но с положительной оценкой, реакция на революцию, с которой тогдашняя либеральная интеллигенция связывала неоправданные надежды на счастливую жизнь. Весь последующий опыт жизни Степуна представляет собой постепенное, но верное освобождение от морализма, поверхностно оценочного восприятия действительности на пути одухотворенного и религиозно освященного видения глубины, парадоксальности и непредсказуемости общественной истории и судьбы отдельного человека в ней.
Но, видимо, так уж устроен человек, что то, чем он обладает в настоящем, кажется ему данным навечно. Слишком часто он не задумывается о том, что вожделенное с необыкновенной страстью со временем может не только не получить, но и при этом потерять решительно все, чем обладал прежде. Эту черту крайне сильного вожделения к самым фантастическим идеям и абстракциям, причем осмысляемым в качестве вполне реализуемых житейских проектов, подметил еще Н.А. Бердяев, увидев в ней одну из фундаментальных черт русского национального типа: “У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть” [1, с. 217]. Жажда чего-то иного из сиюминутного недовольства тем, что есть, и мелочного резонерства по поводу “вечного” неустройства России зачастую приводили и приводят русских к самым разнообразным и неразрешимым антиномиям идей и планов, поступков и форм существования, воззрений и принципов ― святости и праведности, нигилизму и анархизму, западничеству и славянофильству, религиозному сектантству и богоискательству, бунтам и революциям, ― что в действительности всегда было чревато вспышками тотального ресентимента, как явного, так и подавленного и почти никогда не оставляющего сознание русского интеллигента.
Однако вновь зададимся вопросом, ставшим уже на теперешнем витке нашего исторического бытия почти роковым: чем же так недоволен отечественный либеральный интеллигент, почему, никак не успокоившись, постоянно переносит терзающую его сознание внутреннюю драму на бытие страны в целом ― ее историю, культуру, религию, образ жизни, населяющие ее народы и, наконец, на сам принцип ее существования в границах человечества?! Осмелимся предположить, что именно русскому либеральному интеллигенту как особому антропологическому и культурно-историческому типу во все времена его существования в пространстве родного Отечества (будь то период царского самодержавия, советская эпоха или нынешнее постсоветское безвременье) отчаянно не хватает какой-то абсолютной и отчасти выдуманной им свободы. Русский либеральный интеллигент почему-то судорожно ищет эту свободу вовне, желая избавиться от того, что, как ему представляется, ограничивает его во всей безусловности его неотъемлемых жизненных прав: политических, экономических, социальных, личных и пр., ― удовлетворить которые в условиях “этой страны” не может ни при каких обстоятельствах.
Предельным упованием указанного культурно-исторического типа была бы, разумеется, абсолютная свобода самовыражения решительно во всем — от политической трибуны до спальни. И если же возможностей для ее удовлетворения не оказывается или они (возможности) почему-либо запаздывают с реализацией, в ход идут громогласные упреки в подавлении творческого потенциала самодостаточного и свободного субъекта, для полноценного существования которого “здесь и теперь” нет ни исторического времени, ни социального места. В строгом смысле слова типичный русский либеральный интеллигент в этом уникальном притязании продолжает полностью соответствовать самым радикальным особенностям (убрали слово «упованиям») национального характера, которые сам же с неослабеваемой яростью оскорбляет и третирует.
К сожалению, подобные странные аберрации интеллигентского сознания, имеющие роковые историософские последствия, Ф.А. Степун полностью осознал и воспринял, уже будучи в изгнании. Именно там писатель безоговорочно определился с несомненной констатацией: чтобы русское понимание и переживание свободы носило подлинно конструктивный характер, его необходимо воссоединить с религиозным опытом и христианской духовной традицией. В противном же случае искание абсолютной свободы на земле, как и искание абсолютного добра кем бы то ни было, будет приводить к очередному фатальному рабству (какой-нибудь общественной идее, технике, моде, кумиру и т.д.) и, как следствие, дальнейшему искажению исторического пути страны и ее историософского предназначения в целом. Поняв и восприняв это, мыслитель не мог не обрести свободу внутри себя, облагородившую его достойно прожитую жизнь, однако горечь ошибок молодости и муки совести, приобретшие таким образом историософскую глубину и выразительность, не покидали его до конца жизни.
Будучи честным русским немцем (оставить так) испытавшим к тому же глубокое влияние кантовской философии и неизбежно вместе с ней кантовского же ригоризма, Ф.А. Степун был способен на удивительные признания, несомненно делавшие ему честь и как бывшему политику, и как человеку. Его мюнхенская ученица В. Пирожкова вспоминает эпизод, связанный с приездом в Мюнхен А.Ф. Керенского: «Слишком большую горечь испытывала я при встрече с теми, кто проиграл Россию большевикам. Тогда, у Степуна, я сказала ему: “Если бы я встретила Керенского, я дала бы ему пощечину”. К моему ужасу, признаюсь, Степун ответил: “Можете начинать с меня, я стоял за его спиной, когда он подписывал ордер на освобождение Троцкого”» [4, с. 639]. Судя по всему, чувство личной ответственности, разочарование и стыд либерального политика Степуна за события 1917 года в России был гораздо глубже и мучительнее угрызений совести просто либерального интеллигента, желавшего демократической революции в нашей стране и испытавшего на себе все “прелести” падения самодержавия, разгула революции, большевистского захвата власти и последующих кровавых событий гражданской войны и военного коммунизма. Только в этом подлинно трагическом историософском контексте можно понять во всей полноте и значительности критику Степуном всякого морализма и прекраснодушия, в особенности в политике, и уж тем более его личные переживания об оставленной и прекрасной, но измученной и в каком-то смысле потерявшей себя России. Видимо, слишком хороша была дореволюционная Россия в своем ослепительном многообразии, полифоничности, естественной мощи, красоте и величии, чтобы всю жизнь так мучиться о БЫВШЕМ и жалеть о НЕСБЫВШЕМСЯ.
Представляется, что многосложный, горький, исполненный скорбей, разочарований, потерь и мучительного обретения истины историософский опыт жизни и размышлений Ф.А. Степуна не может остаться втуне. И чтобы не пришлось горько и безнадежно сожалеть о прошлых наших ошибках и грехах, о лени и бездеятельности, не предотвративших очередной катастрофы исторического бытия России, мы должны помнить это имя и эту судьбу, не допуская, чтобы бывшее стало несбывшимся, а следовательно, источником горестных потерь, непроходящих мук совести и неисцелимых разочарований.
Литература
1. Бердяев Н.А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М.: Наука, 1990.
2. Бердяев Н.А. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого // Бердяев Н.А. О назначении человека. М.: Республика. 1993.
3. Блок А.А. Возмездие // Блок А.А. Соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Худ. лит. 1955.
4. Пирожкова В. Несколько слов о моем учителе // Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. М.: Прогресс-Литера; СПб.: Алетейя. 1995.
5. Сабиров В.Ш., Соина О.С. Идея спасения в русской философии. СПб.: Дмитрий Буланин. 2010.
6. Сабиров В.Ш., Соина О.С. Нравственный ум человека // Философия и этика: Сб. науч. тр. к 70-летию акад. А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М, 2009.
7. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. М.: Прогресс-Литера; СПб.: Алетейя, 1995.
8. Степун Ф.А. Из писем прапорщика-артиллериста. Томск: Водолей. 2000.
9. Степун Ф.А. Мысли о России // Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: в 2 т. Т. 1. М.: Искусство, 1994.
10. Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. Из глубины. М., 1991.
[1] В критике морализма Ф.А. Степун следует традиции, сложившейся в среде русских религиозных философов
Серебряного века. Высказывание С.Л. Франка вполне отражает существо этой традиции: “Это умонастроение, в
котором мораль не только занимает главное место, но и обладает безграничной и самодержавной властью над
сознанием, лишенным веры в абсолютные ценности, можно назвать морализмом, и именно такой
нигилистический морализм и образует существо мировоззрения русского интеллигента”[10 , с. 174].