Рассказала мне это моя прабабушка, когда мне едва восемнадцать исполнилось. Речь пойдет о годах давно минувших, тем более, что мне теперь уже самому шестой десяток. Попробую пересказать, частично сохраняя её речь и стиль. Что получится — на суд моих слушателей. Родилась бабуля моя еще в 1897 году в семье небогатой. Ну, скажем, относительно бедной. Мать была домохозяйкой, воспитывавшей троих детей, отец работал забойщиком и откатчиком в шахте. О том, сколько он зарабатывал, не вспомню, тем более как это сравнить с расценками за труд и ценами на жизнь в те годы рассказать не смогу. Не владею историческими документами. Пусть те, кто владеет прояснит. Ну, а я попробую за бабулю рассказать её словами.
— Сполнилось мне, унучек, годков семь, отдала меня мать «в люди». Наш помещик, что, у центре города, дома ищё осталися, там жил с семьёй. Там иде теперь библиотека. Пристроили меня у кухню девчонкой, сначала щепок насбирать, чтоб самовар зажечь, воды принесть. Ну и пошло так помАлечку, чистила я картошку, рыбу потрошила, вёдры, ой какие, по полпуда тягала, дитё ить, а куды?… Так повыросли мы с такими жа дитями, уже и к своим-то редко показывались. Жили у катухе за кухней. Лавки дровяные с соломенными матрасами. Кушали, правда, хорошо, что врать не буду. Хозяин добрый дядька был, прижаливал нас малых, но и дармоедства не терпел. Так мы и мордашками закруглели, на Рождество пряников бывало сыпнёть в корзинку, что на рынок ходют, ну молочка там по кружке, да ты что..! С кухни мы всё доёдывали! Иде мяска, да картошки, дак прямь, у сковородке. Шкребём её сухарями добела. Не, врать не буду! Сыты всегда бывали. Ну так мы вставали до петухов, а ложились посля их.
Посуду натирала я ихнюю до блеска, ну это, когда уже подросла. А вилки кухарка заставляла так начищать: зажмёшь у зубы уголок тряпицы, другой край рукой натянешь и кажную зубочку туды-сюды между их гоняешь, да не дай бог соринка какая осталася! Секли нас. На дню, другой день… хлыстика сывы (с ивы) как жиганёть пониже колен, а то по рукам! Рукава засучены! Визжать не моги! Не дай бог ихние дети услышут, ды плакать начнут. Разбудишь. Ой, унучек, всяко над нами кухарки смывались, над малёнками. Ить сами же не барыни были, кто с хутора, кто с балки… А воспитывали не жалкуя дюже. Ну можить, так и надо было. В работе да труде и думать о глупостях некогда…
С вашего позволения, дорогие слушатели, перейду я на привычную речь, потому, как мне уже больше домысливать приходится, чем точность сохранять. Те рассказы, записать бы мне на пленку, так теперь уже и плёнок не сыскал бы тех. Продолжу.
— Стала я уже девушкой большенькой, тогда замуж рано отдавали, но это тех, у кого сладилось да ладилось, а мы подневольные. Захочет барин (помещик) отдаст за конюха или лодочника, либо за подрядчика своего, ну это прямо, считай, в барыни, если за десятника или управляющего сынка какого. То ты уже на мужнину кухню хозяйкой пойдешь, не рабыня, а жена венчанная. Ну, в понятном смысле. Все равно, что так, что так не в дворяне…
Читать я научилась только годов в шестнадцать, не до книжек было. Буквы знала кой-какие, что хозяина на вывеске над крыльцом висела, ну и улицы наши на табличках были. Имя свое писала по буковкам. Ну и всё.
Вот год семнадцатый пришел, когда революция-то случилась. Нет, позже, наверное, когда смута-то на Дону пошла. Хозяин наш чуял — худо дело! В эмиграцию собрался. Подводы с барахлом грузить не стал, понятно, что утянут они его как камень в реку. Продал, что успел, а полтора пуда серебра столового замотал в рогожи да привез на двор, где я с мужем первым то жила. Муж на Дону был, на промысле, не хотел он ему секрет-то доверять так сразу. Просил: не рассказывай ему, Полинка, спрячь, в погребе под кадушкой или под яблоню зарой. Продержатся большевики год-другой, а там, гляди, назад всё вернется, уж я тебя, Полюшка, не обижу, если всё уладится, вернусь, всё восстановлю — работать не будешь. Чем уж я ему показалась, а может он нескольким доверился, по частям добро припрятал? Теперь уж никто не узнает.. А завернула я рогожи то эти еще в мешок да рванинку от шкур и утопила в яме выгребной за туалетом. Там не глыбоко было с метр или чуть больше. Когда там где какие ямы копать да прятать. Через год с мужем туалет на новое место перенесли, яму повычерпали под деревья и засыпали. Так я боялась, что муж заметит эту захоронку. Но ничего. Место приметила.
Так и дожили до двадцать седьмого года, уже и гражданская кончилась, ясно стало, что Советская власть навсегда пришла. Созналась я мужу, что добро хозяйское в яме зарыто, страшно было, а уж сколько упреков от него наслушалась! Ну откопали мы серебро помещиково, помыли-почистили, стали в торгсины сносить помаленьку. Федька (муж) леса накупил, гвоздей. Глины привезли с балки, камня с карьера и стали дом свой строить.
— Вот этот дом, внучек, прадед твой и строил. С братом своим и нашими племянниками, кто выжил тогда после голода и гражданской.
Я ошарашенно повел глазами по стенам! Я знал, конечно, что дом наш старый, аж войну пережил, но, чтобы вот так! Хотите верьте, хотите нет, а простоял он почти 80 лет! А о том как в войну фрицы в нем жили, пока их после Сталинграда не погнали, расскажу в следующий раз. Это уже мне бабушка рассказывала, дочь моей прабабушки Полины Кузьминичны.