Жизнь, интересная штука. Вот мне уже почти пятьдесят девять, где только не мотало меня по белу свету. Но я заметил одну странную вещь. Мне никогда не снится мой дом (квартира) в Печоре, где я живу с женой уже более 25 лет. Никогда не снится мой отчий дом, где я когда-то жил с мамой и папой. Отца давно нет на белом свете, а мамуля пока жива, дай боже ей хоть какого-то здоровья. Какое там здоровье в 82 года. Из этой квартиры, из этого двора в Кривом Роге я ушёл поступать в лётное училище в далёком 1976 году. С тех пор я каждый год приезжаю к маме. Когда летал, ездил два раза в год, а теперь только раз в год. Интересно, сколько продлится этот марафон? Моё сердце тоже начинает давать сбои. У меня теперь сверхзадача – пережить маму. Ладно, будем жить.
Но есть ещё один дом – моя хата. Так её всю жизнь называли и моя бабуля Фрося и дед Севастьян, и, конечно же, так называл её и я. Бабуля говорила: «Заходь, деточка, у хату…». Дед строго вопрошал: «А чего двери в хате настежь?». Хоть её, хаты, уже более четверти века нет (снесли её, а на этом месте построили новый дом другие люди), но она всё равно существует. В моей памяти, в моём сердце. Как бывают у фронтовиков фантомные боли: руку потерял в бою, или ногу ампутировали в госпитале, а всё равно болит, будто есть она – рука или нога. Так вот, моя хата, как фантомная боль. Нет её, хаты моего детства и юности, а всё равно приходит ко мне во сне. Не часто, очень редко, но приходит. Когда мне плохо или пасмурно на сердце, вот тогда ангел-хранитель и посылает мне такие сны. Я видимо черпаю оттуда, из закоулков моей памяти силы, чтобы идти дальше. Ведь никто ещё достоверно не определил природу сна, что и почему снится человеку. А может это память моя делает свою незаметную работу и даёт опору, без которой человеку никак.
Если собрать все дни и месяцы, проведённые мною (а это детство, юность и приезды в отпуск уже взрослым человеком) в моей родной хате наберётся лет пять, пять с половиной. Это меньше десятой части моей жизни. Всего то?! А глядишь ты, что то успел сделать мой маленький дом, моя хата, что то смог заложить во мне, чтобы моя жизнь стала такой, какой она стала. Конечно, не просто сама хата, а люди в ней – мои родные бабушка и дедушка. Они никогда меня не баловали, не заваливали подарками, как это делают современные бабушки и дедушки. Дедуля был суров, от него можно было вместо подарков запросто огрести на орехи. Жили мы небогато, но я всегда знал наверняка, как то, что завтра будет день – дед и бабуля меня любят и отдают мне всё, что могут.
Моя хата, кажется, тоже наблюдала, как ребёнок растёт, превращаясь в мальчика, подростка, юношу, взрослого человека. Как могла она давала мне приют, тепло, уют, покой.
Я уже упоминал, что дед сам поставил хату в 1928 году. Дом получился небольшой, но уютный, прочный и надёжный (простоял почти 70 лет и если бы не снесли, стоял бы ещё долго). Хата у дедули получилась, как термос. В жару в ней прохладно, а в холода – тепло. Видимо всё дело в материалах. Глиняная мазаная хата, крытая соломой. Потом, когда я уже учился в шестом классе, мы с дедом вдвоём перекрыли её шифером. За несколько дней, летних, погожих, управились. Мы с дедом ползали поверху, а снизу бабуля давала советы, на что дед неизменно под нос бормоча, посылал её с советами подальше. Мне хата, крытая соломой, нравилась больше. Она была точь в точь, как на картинах художников.
Бабуля была чистюля и прекрасная хозяйка. Поэтому хата выглядела, как картинка. Чистые беленые стены, аккуратная «прызьба» (завалинка), которую бабушка старательно «рудыла» (мазала рыжей – «рудой» (укр.) глиной). Наличники окон и косяки дверей, сами двери покрашены весёлой красно-коричневой краской. А ставни, рамы окон – беленькие, в разноцветных узорах. Три окна во двор, одно в поле (на огород) и одно маленькое оконце, с тыльной стороны, из кухни, глядело на кусты малины за хатой. А сверху жёлто-серая крыша из соломы. Из неё торчит «дымарь» (труба дымохода). Не хата, а загляденье. По крайней мере, для меня ничего лучше не было.
Знаете, есть одна особенность в сельском доме. Поскольку он одноэтажный и отделён от улицы (двора) только сенями, то ты сразу попадаешь из дома на улицу, или с улицы в дом. Когда входишь в подъезд многоэтажного, многоквартирного дома, то пока идёшь вверх по лестнице или едешь в лифте, тебя окружают чужие запахи. Запахи подъезда, подвала, запахи из чужих квартир. А здесь только шагнул через порог, и сразу попадаешь в родной дом с его уютом и родными запахами.
Самые чёткие воспоминания – зимние. Раньше, в годы шестидесятые-семидесятые, на Украине были нормальные зимы. Бывали морозы до минус 20-25 градусов. Бывали снега, как и положено зимой. Хата стоит заснеженная, как на рождественской открытке. Сверху на крыше толстый слой снега, из него торчит дымарь, из которого к небу поднимается ровный столб дыма. Значит, в хате топится груба или печь. Весь сад, огород и колхозное поле за ним укрыты ровным-ровным, толстым (порой до пояса) покрывалом белого и пушистого снега. Не высокое, ярко оранжевое солнце стоит над селом, окрашивая снег в красивые розовые тона с голубыми тенями от деревьев и строений. Когда подходишь к хате, снег звонко поскрипывает под ногами, и ты уже ощущаешь холод, который подбирается к пальцам ног. Но ещё пара шагов и ты толкаешь дверь в сени хаты. А за дверью на тебя наплывает запах керосинки, на которой тонко посвистывает чайник. Бабуля керосинку терпеть не могла, повторяя: «Як вона мне в душу впеклась, та чёртова керосинка – на ней чайник час закипает…». А дальше, из сеней, вторая дверь уже в саму хату. И ты с мороза попадаешь в кухню. А там настоящая печь, в ней потрескивают дрова, в топке видны языки пламени. И ты, как лунатик, тянешь руки к огню, ощущая пальцами его благословенное тепло. Вот это ощущение – быстрого перехода из враждебной среды (холод и мороз) в уютное тепло своего родного дома, где тебя всегда ждут, уже столько лет отзывается в сердце сладкой болью воспоминаний.
Если перейти через улицу, пройти через соседский двор бабы Усти, спуститься по её огороду вниз, там за огородом ставок (пруд). Зимой он промерзает, тем более у берега, где камыши торчат, мелко. Вот на этом месте мы, сельские пацаны с нашей улицы, расчищали от снега площадку, чтобы играть в хоккей. В валенках, в фуфайке, подпоясанной дедовским ремнём, шапка на затылке, рот до ушей, щёки горят. Носишься с самодельной клюшкой (из ствола деревца с корневищем, пока сделал – упарился), падаешь на лёд, забиваешь шайбу. А уже сумерки, шайбы почти не видно, она иногда залетает в камыши, погода начинает портиться, снег пошёл всё гуще, ветер разгулялся. И вот, когда уже совсем играть невозможно, шатаясь, бредёшь через огород бабы Усти, через улицу в свой двор, в родную хату. Вломился в сени и замер. Бабуля Фрося охнув, запричитала: «Боже, та ты ж весь задуб, як снежная колобашка…». Начинает меня рассупонивать, потому что у меня пальцы уже не гнутся. Из сеней переходишь в кухню. А печь уже нагрета, в ней на угольях стоят чугунные горшки, которые бабуля ловко передвигает ухватом. Я смотрю на её лицо, освещённое багровым отсветом угольев из печи. В хате тепло, уютно и пахнет вкуснющей картошкой, запечённой вместе со шкварками в чугунке. Бабушка скоренько собирает на стол, дед, перекрестившись на икону, со словами «дурю-бурю» (дай боже здоровья), глотает свою вечернюю «румку» самогона. Набегавшись на морозе, я лопаю картошку, аж за ушами трещит. Бабушка приговаривает: «Сашик, та ты хоть жуй, а то ковтаешь, як качка!».
А непогода разгулялась! Слышно, как ветер воет в дымоходе, да сквозь стёкла окон видно, как снег вихрится по двору. Замигала лампа под потолком кухни. Помигала-помигала и погасла. Видать на электростанции что-то с дизелями, или что там у них работает. Бабушка берёт с приступка печи керосиновую лампу. В отблесках жара углей из печи видно, как бабуля снимает стекло лампы и зажигает спичку, поднеся её к фитилю. Огонёк лампы устойчиво горит этаким маленьким золотистым гребешком. Отрегулировав уровень огонька, бабушка, чуть нагрев стекло, устанавливает его на лампу. В хате уютный полумрак, тепло, из углов выползают длинные тени. Дедушка с бабушкой ведут неспешный разговор, она убирает со стола. А я уже потихоньку плыву. Набегался на свежем воздухе, попал в тепло, налопался, как крокодил. Бабушка замечает, как я начинаю клевать носом. «Лезь, деточка на печь, я там уже постелила тебе, только ночью осторожно, не свались». Я становлюсь на лавку, отодвигаю занавеску на печи и забираюсь в уютное тепло. Под головой подушка, лежишь на толстой подстилке, в ногах одеяло. Пахнет печью, углями, немного извёсткой. Слегка качнулась занавеска. Это кошка Машка запрыгнула на печь и подвалилась мне под бок. Она любит так спать. Привалилась ко мне и заурчала, затарахтела своим убаюкивающим похрапыванием. Ветер гудит в дымоходе, над крышей хаты закручиваются снежные хороводы. Но ты уже ничего этого не слышишь, проваливаясь в сладкий сон детства.
Вы все видели фильм «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Как красива зимняя ночь перед Рождеством! Вот и наше село выглядит так же, как в фильме. Заснеженные крыши хат, только дымы подымаются из труб в ночное небо. Звёздное зимнее небо, серп месяца повис над землёй, заливая всё вокруг серебряным призрачным светом. Только Солохи и Чёрта не хватает на небосклоне. В хатах уютно светятся окна. Бабуля пошлёт принести из погреба миску квашеной капусты и несколько солёных огурцов из бочки. Мухой сгоняешь в погреб, а потом стоишь на пороге хаты, слегка озябнув в накинутой на плечи фуфайке, хрустишь огурцом и смотришь на ночное село. В воздухе пахнет чистым снегом, дымом из трубы хаты, потягивает запахом навоза и коровы из хлева, и далеко, где-то на соседнем кутке (углу) слышится звонкая песня. Какая-то подвыпившая компания возвращается из гостей. В морозном воздухе звук разносится далеко-далеко. Картинка, как в мультфильме, который появился, когда я уже был взрослым, называется «Жил был пёс». Красота!!! Озябнув, вваливаешься в тёплую хату, а дед бурчит: «Ты шо, за капустою у сельпо бегал?!».
Знаете, как пахнет свежее бельё, занесенное бабушкой в хату с улицы морозным зимним днём? Я до сих пор помню этот запах. Да никакая «морозная свежесть» стирального порошка Тайд и близко не стояла.
Сидишь на полу, на чистых половиках, играешь с маленькими пузатыми котятами. Глазки у них уже прорезались, розовые рты раскрыты, пузико тёплое, толстое, хвостик дрожит. Они ползают вокруг тебя, тыкаясь в ладонь своими мордочками. Дед вечером читает толстую книгу, сидя на кровати. Он сидит в чистом нательном солдатском белье. Старый солдат, прошедший три войны не признавал никакого «исподнего» (трусов и маек), кроме кальсон с завязками и нательной рубахи. Котята время от времени залезают на пальцы его босых ног. Дед прекращает бормотание над книгой, отрывается от чтения и, глядя поверх очков на котят, произносит с непередаваемым выражением: «От же, гыдота…» (т. е. гадость). У меня на всю жизнь передалась от деда такая же привычка. Глядя на всю эту пушистую братию – котята, щенята, тигрята, я тоже говорю: «Гыдота!» и улыбаюсь при этом. Бабушка сидит на широкой лежанке возле грубки. В грубке потрескивают дрова, и по всей хате идёт ласковое тепло. Бабушка расчёсывает длинные седые волосы костяным гребнем. Волосы издают тихий шелест и слегка потрескивают. Вот эта картина навсегда в моей памяти и подсознании называется «мир и покой».
Я же говорил, что дед сделал хату, как термос. В летнюю жару в хате стоит прохлада. Она особенно приятна, когда ты половину дня напечёшься на солнцепёке, шагая по полю за коровой, а потом медленно причапаешь домой, снимешь сапоги, отмотаешь портянки и, ступая босыми ногами по чистым половицам сеней, подойдёшь к ведру, накрытому фанеркой, зачерпнёшь ковшиком вкуснейшей колодезной воды и пьёшь, наслаждаясь, глядя из полутёмных сеней на двор, залитый ярким полуденным солнцем. В хате пахнет травами, чистотой, немного керосином тянет из сеней и лёгкий летний ветерок шевелит беленькие занавески на открытых окнах. А под окном куст сирени и мальвы цветут, над соломенной стрехой шелестит старая шелковица. Тёмной летней ночью, когда лежишь в хате, а на улице ни огонька, то такая звенящая тишина сгущается вокруг и такая темнота стоит, что если поднести пальцы к самому носу, то ничего не видать. И кажется, что ты один во всей вселенной. Но тут гавкнула собака в своей будке, и ты радостно улыбаешься в темноте. Ага, всё-таки не один, есть ещё собака, а вместе мы не пропадём.
Когда уже взрослым человеком, после окончания училища я прилетал в отпуск и бывал дней по десять, максимум две недели в родной хате, я замечал одну странную вещь. Работа лётчика предполагает аккуратное обращение со временем. Часы и минуты полёта, расчёт остатка топлива, расчёт времени прибытия до минуты, время вылета в наряде, часы месячной саннормы. Ты, как белка в колесе, бежишь по кругу, а над тобой властвует неумолимое время и календарь.
А тут, прилетел, приехал, дошёл до родной хаты, переоделся с дороги, умылся. Бросил часы на стол и время, как бы останавливается. Родная хата говорит: «Успокойся, Сашик, ты уже дома, никуда спешить не надо, остановись, отдышись, у тебя впереди вечность!». Рядом родные люди, роднее не бывает. Попил с дедом самогона, поспал на горище (чердаке) на сене. Дышишь воздухом родины, над головой шумят яблони старого сада, походя можно набрать за хатой горсть малины и запихнуть её в рот, наслаждаясь нежным вкусом и ароматом. Ходишь босиком по траве от колодца и до дедовой пасеки. И на хрена тебе те часы? Солнце встало – значит утро, солнце садится за старый осокорь – значит вечер. Какой сейчас день недели – среда? Или пятница? А тебе какая разница? Оно тебе надо? Живи и радуйся. Ты дома, а это главное. И такая умиротворённость в душе, такой покой на сердце. Вечером сидишь на пороге хаты, привалившись плечом к косяку, смотришь на заходящее солнце, слушаешь тихий разговор бабушки с дедом, видишь, как по улице возвращается стадо коров с выпаса, ласточки низко летают над хатой, а вокруг такой покой, что и не передать.
Много-много лет прошло. Нет уже бабули и дедули. Нет старой хаты. Всё осталось только в моём сердце. Навечно. Как планета Земля отпускает в межзвёздное пространство свои космические аппараты, так и моя старая хата с моими родными людьми отпустили меня в дальний полёт по жизни. Звезда давно погасла, но свет её лучей до сих пор летит в пространстве и времени, удерживая меня на правильном курсе. И пока я продолжаю лететь, так и будет.