Слава тебе, господи, затихла блогосфера, журналисты в газетах и телевизионные ведущие после «феерического» выступления мальчика Коли из Нового Уренгоя в стенах Бундестага. Даже мэм теперь такой возник – «КоляизУренгоя». Иногда возникали в глубинах интернета довольно интересные мысли: убрали из школьной программы «Молодую гвардию», вместо неё разместили «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, вот и получите теперь Колю из Уренгоя. Как говорится – сначала идут Солженицыны, чтобы переписать историю, а за ними приходят Чубайсы, чтобы переписать имущество. А по мне, так это даже хорошо, что вся страна увидела и услышала это выступление российского школьника перед немцами. Это, как в драке пропустить удар по мордасам. Губа разбита, кровь из носа пошла, зато в голове от злости некое просветление, будто ватку с нашатырём под нос сунули. И все забегали, мол, куда смотрит «семья и школа». Помянули всю систему образования России, Новоуренгойскую гимназию в отдельности, спонсора «Газпром», губернатора Ямала и т. д. и т. п. Вот мы и приплыли, дорогие товарищи! Куда дальше?
Мудрые люди давно заметили – хочешь потерять страну, доверь воспитание своих детей врагу. Когда наши руководители увидели воочию, как рядом, под боком, в моей родной Украине «онижедети» хором скандируют «москаляку на гиляку!», вот тут и началось. Вспомнили про патриотическое воспитание, создают юнармейское движение, технопарк «Патриот» соорудили, водят экскурсии подрастающего поколения. В 90-е годы, названные бедной литераторшей вдовой Наиной – «святыми», любой журналист, не только либерального толка, норовил пнуть российскую армию, офицеры от безденежья и бардака стеснялись носить форму. А теперь все прозрели, вспомнили слова: «Не хочешь кормить свою армию, будешь кормить чужую». Слава богу, опомнилось государство и теперь на армию, флот, авиацию любо дорого глянуть. Самые восторженные зрители, ИГИЛ-овские бармалеи на своей шкуре испытали всю мощь и «ласковое» прикосновение российских ВКС, флотских «Калибров», и всяких других «железок», которые умеют делать наши оружейники. А простым парнем Александром Прохоренко восхищается весь мир.
Уже более четверти века нам вдалбливают в головы и души со всех сторон западные «общечеловеческие» ценности – моя хата с краю, главное индивидуализм, личный успех, материальное благополучие, деньги, деньги, престиж, бла-бла-бла! А тут, бац! И молодой щуплый лейтенант, совсем не «рембовской» фактуры выходит в эфир: «Вызываю огонь на себя!».
Всё-таки странно, с одной стороны Александр Прохоренко, а с другой – выступление Коли из Уренгоя. Президент Сирии Башир Асад сказал: «Я не представляю, как русские могут сражаться за Россию, если они так сражаются за Сирию».
Я к чему всё это рассказываю. В том же интернете, на ленте я увидел короткую заметку одной женщины из Ленинграда, для меня навсегда этот город останется Ленинградом, а не каким ни Санкт-Петербургом. Ведь люди защищали город Ленина, терпели муки мученические и умирали за этот город. Да, и в истории есть только понятие «блокада Ленинграда», но не как не Санкт-Петербурга. Так вот, я мельком увидел эту заметку, глаз мгновенно зафиксировал этот махонький текст, думал, вечером рассмотрю подробнее, но жаль, потом не нашёл. Но основной смысл я запомнил намертво. Женщина пишет, что стала понимать – для её дочери 1992 года рождения, Великая Отечественная война, это что-то такое далёкое, как история про 300 Спартанцев. И, проехав в «Поезде Памяти» до Бреста, и проведя всего одну ночь в Брестской крепости, мама поняла, что теперь для её дочери та война, это не просто война, а это её личная война, ставшая для этой девочки «своей».
Вот я думаю-думаю, а когда для меня, седого, почти пятидесяти девяти лет от роду, мужика, та война стала «МОЕЙ». И сколько ни думаю, мне кажется, что это было всегда. Как я говорил, наверно на генетическом уровне, с молоком матери мне передалась та боль и тот ужас, который несёт в себе война.
Да ещё, видимо, рассказы моей бабушки Фроси, маминой мамы. Простая крестьянка, писавшая корявыми буквами и читавшая медленно, бормоча себе под нос, ведь прошла только «Ликбез» (курсы ликвидации безграмотности, советская власть хотела, чтобы в СССР не было неграмотных), не рассказывала мне сказки, как обычно рассказывают их своим внукам бабушки. Она рассказывала о своей жизни, о жизни семьи, о соседях, о родственниках. Её рассказы сплетались в удивительную картину, иногда весёлую, иногда грустную, а порой – страшную. Бабушка вечно была занята, всегда что-нибудь делала – то чистила картошку, то мыла посуду, то варила варенье, то, просто, перед сном расчёсывала гребешком свои седые волосы и тихим голосом, без всякого пафоса и надрыва, кажется монотонно, говорила. А я слушал, запоминал и впитывал, как губка. Жаль, тогда не было диктофонов, голос бабушки остался бы со мной навсегда. Но я до сих пор помню каждую интонацию, каждую паузу...
-«Сашик (она меня всегда так называла), немцы налетели, бомбят аэродром, а он через одну улицу от нашей. Там горыть, там горыть, дым до нэба. Я дитэй сховала пид пичью и сама сховалась. Страшно. Дед на фронте, шо я сама буду делать с тремя детьми, мал мала, меньше?».
А дальше без кавычек, как от первого лица. Пшеница в поле горит, огонь по полю гуляет, сахарный завод горит, ветер доносит запахи жжёного сахара, железнодорожный мост разбомбили. Я бегаю туда-сюда, там зерна успеть набрать, там сахара, детей же надо будет чем-то кормить.
Потом пришли немцы, прикатили на танках с крестами. Едут, лыбятся, гогочут. Курка, яйка, млеко, тут же курей жарят, свиней режут, молоко дуют. С непривычки нажрались всего свежего много. Обделались, сняв штаны, усаживаются на краю дороги гадить, не стесняясь женщин и детей. А чего им стесняться будущих рабов и быдла, они же арийцы, сверх нация (это уже моё замечание, извините, не сдержался). Пронесло их сволочей с украинских харчей. Прокатила первая волна, потом ещё пришли немецкие части. Наши отступили, сначала бухали взрывы на востоке, потом всё стихло. В хату на постой впёрлись три немца, заняли горницу, я с детьми до холодов жила в летней кухне, потом перебралась в комору (кладовую), там и бедовали.
Двое немцев молодые, дурные. Всё ходят, лыбятся, на детей пальцем показывают: «Пух-пух, Москва капут». А старший, лет сорока пяти, долго рассматривал фотографии на стенах (они все под одной рамкой), потом показал на фотографию деда (мужа) и на ломанном русском спросил: «На фронте?», понятно – на фронте, где же ему быть. Потом достал из кармана кителя фотокарточку, показал «фрау, киндеры». Жена его и трое детей. Помолчал и тяжело вздохнул: «Война, пльёхо, плёхо кончиться!». А на тех двоих, ты мол, не обращай внимания, молодые дурачки, ничего не понимают. Видать, где-то от наших уже огребли, пока топали до Киева, вот старший и стал уже задумываться.
Потом эти ушли, приходили другие. Как-то в хате бабы Саньки (это бабушкина подруга), очередной немец потребовал борщ, мясо. А моя бабуля, которая зашла по делу к бабе Саньке, неосторожно сказала себе под нос: «Говна тебе с кровью, а не борща с мясом». Немец услышал, видать по-русски уже немного кумекал. Подошёл к бабуле, поднял стволом автомата подбородок, и, глядя злыми глазами, прошипел: «Матка, за такие слова можно и к стенке!». Передёрнул затвор, но стрелять не стал. Немцы уходили и приходили, село оказалось как-то в стороне от основного направления их передвижения.
Глубокой осенью, ночью в окно хаты тихонько постучали. Слава богу, в те дни в хате была только бабушка с детьми (с моей мамой и Веней и Фёдором – её братьями, моими дядями). В селе были только полицаи и какая-то немецкая комендатура или участок, я так и не понял, а может бабушка сама не знала. Вернулся из плена мой дед Севастьян Амвросиевич. За 28 дней он по тылам немецких армий дошёл из-под Москвы под Киев, в село Узин. Через линию фронта перейти не смог, пришлось возвращаться тайком в родной дом, который он построил своими руками. Дед про войну никогда ничего не рассказывал, только хрипел, задыхаясь, до самой смерти, но бабуля говорила, как он при помощи какого-то бревна переправился через Днепр. Пришёл контуженый, завшивленый и качался, как осенний лист. Бабушка рассказывала, видимо ей дед кое-что говорил, немцы не успели обустроить лагерь для военнопленных капитально, поэтому деду удалось бежать. Людям, обезумевшим от холода и голода, лежащим на холодной земле, сытый немец с вышки бросал буханку хлеба, а потом поливал пулемётными очередями, и в осенней грязи лежали трупы и буханка хлеба вперемешку с кровью.
Когда бабушка увидела деда, от него была одна тень. Она содрала с него всё хламьё, которое шевелилось от вшей, и всё сожгла в печи. Потом отмывала, отшпаривала, отскребала деда в корыте с горячей водой. Потом он кидался к столу, увидев хлеб и картошку, а бабушка отшвыривала его, понимая, если он налопается – ему конец. Если бы дед не был так слаб, она бы с ним не справилась. Она маленькая, а он здоровый, по крайней мере, до войны был таким. Потом она его постепенно отпаивала куриным бульоном, не всех курей немцы успели сожрать, размачивала хлебные мякиши, смотрела, чтобы он ел по чуть-чуть, иначе помрёт.
Позже сделала потайную стенку в коморе, за которой прятала деда, когда немцы и полицаи шастали по хатам. А дед простужен, закашляет – тогда всем конец. С тех пор и на всю жизнь у бабули сохранились приливы крови, если разволнуется, вся красная и говорит: «Кров пэче!».
Когда наши освобождали Узин, а побитые немцы убирались в свой рейх, они уже были не такие наглые, как летом сорок первого года. С Россией воевать, это вам не по Елисейским полям маршировать. После освобождения деда проверили, признали негодным к дальнейшему прохождению службы (контузия и прочее), малость подлечили и оставили восстанавливать порушенное войной. Дед хороший плотник, столяр, каменщик, сам и дом построил, и печь сложил, так что работы ему нашлось ого-го. Разбомбленный железнодорожный мост возле села восстанавливать, сахарный завод пришлось поднимать из руин.
Рассказывая, бабушка Фрося не плакала, даже не всхлипнула ни разу. А тихий голос доходил до меня, как гром с ясного неба. Я не мог поверить: в этой, моей любимой хате, знакомой до последней трещинки на косяке дверей, были немцы, оккупанты. Такого слова я тогда не знал, да и бабушка его не говорила, но что-то мерзкое, как холодная змеюка, ощущалось в моём сознании. В моём детском понятии почему-то отразилось, что во время войны не было цветов, а всё было только чёрно-белое, как в фильмах про войну.
Другая бабушка – Надя (мама отца) ничего про войну не рассказывала, только несколько раз обмолвилась, что с двумя малыми детьми (сыновьями Вадимом и Витей, моим папой и моим дядей) пережила оккупацию в селе под Кривым Рогом. Моего деда Шурку (Александра Ивановича) призвали, он ушёл на фронт, пришла пара писем и потом пустота. После оккупации, после войны бабушка получила бумагу, что дед мой пропал без вести. Осталась только фотография на стене, где они с бабушкой молодые и красивые. А меня, родившегося почти через четырнадцать лет после Великой Победы, назвали в честь моего деда, тоже Шуркой, т.е. Александром. Я никогда не видел своего деда Александра, всю жизнь видел старую фотографию на стене, но думаю – не зря он где-то сложил голову, раз дал возможность появиться на свет мне!
Так что, когда ещё первоклашкой, в день Победы, стоял у Вечного огня в парке, я уже знал, что эта война «МОЯ» и всегда будет «МОЕЙ», пока я жив. И по-другому быть не может никогда.
А насчёт примирения поколений и всепрощения, о котором так любит говорить просвещённая Европа и «Коляизуренгоя», вспоминается ещё одно. В 1986 году, в марте месяце, мы с экипажем (вчетвером, без штурмана) были в Хатыни. Когда стоишь посреди заснеженного поля, на месте сожжённой деревни и видишь и только печные трубы и памятник - старик держит на руках тело мальчика, а над всем этим плывёт колокольный перезвон, то сердце колотится в груди и волосы шевелятся на голове. Мы, четверо здоровых мужиков, смотрели на всё это, молчали, стараясь не глядеть друг на друга. И тишина, страшная давящая звенящая тишина. И только траурный перезвон. Мне только одно приходило на ум. Слова Петра Лопахина (в исполнении Василия Макаровича Шукшина) из моего любимого фильма «Они сражались за Родину»: «Ты его бей, пока он руки не успел поднять, он мне тут сука нужен мёртвый, а не пленный…». Они все, и немцы и прочие «эуропейцы» (итальянцы, румыны, французы и т. д.) пришли сюда убивать и грабить. А поэтому пусть их черти в аду прощают. Особенно тех бандеровцев, что сожгли Хатынь. «Культурные» немцы организовали, но самую грязную «работу» поручили этим нелюдям. А правду из документов мы узнали через много-много лет. А я не намерен прощать, тем более что война не окончилась. Они снова пришли на нашу землю. Только не на танках с крестами, теперь они умнее, понимают, что в лоб не возьмёшь. Теперь они пришли по нашу душу, нас и наших детей. Всё, что мы видим, всё, что сейчас происходит в стране, идеально укладывается в «план Аллена Даллеса против СССР». Кое-кто говорит, что этот план – фальшивка. Но тогда почему, всё, что происходит сейчас, буковка в буковку совпадает с этим адским планом. Если не устоим, получается, зря деды свои головы сложили?!
И ещё. Когда я слышу «Вставай, страна огромная…» и «Этот день Победы…», у меня мурашки по телу бегут. Это мои песни. Это, как у нас в авиации, система опознавания « свой-чужой». Я очень надеюсь, что с каждым годом «своих» будет больше. Иначе нельзя.