Продолжение драматического исторического романа автора канала, Эльвиры Ясной Angry Fox "Враги народа. Затмение". Главы 35-37
35.
В небольшом деревянном доме, за чашкой дымящегося кипятка сидели трое соратников. Они, молча, обдумывали свое положение и дальнейшую тактику действий. Друзья частенько выбирались в разные населенные пункты, которые уже давно стали местом негласной дислокации. Эта изба – была одной из конспиративных квартир, предоставленных воюющими в партизанском отряде людьми. Скоро должны были подойти остальные и всем вместе нужно принять важное решение. Ситуация усугублялась постановлением о взятиях в заложники, это ослабляло моральный дух армии. Необходимо выработать мудрую, продуманную тактику. Только вот, как?
Внезапно Антонов поежился.
- Сердцу неспокойно что-то стало, а оно меня никогда еще не подводило. Враг близко, чувствую.
- Какой враг, Шур, - махнул рукой Петр Токмаков, - мы же не успели следов здесь оставить, да и не видел нас никто….
- Да, а дед хромой, который так покосился на нас, ты забыл? – с сомнением протянул Дмитрий.
- Ребята, будьте готовы ко всему, это я вам так говорю, чтобы вы были наготове. Ангел Хранитель у меня видимо сильный, не дает пропасть, предостерегает. Но, продолжим. У кого есть какие разумные идеи по дальнейшим действиям нашей армии?
Разговор прервал тихий шорох за окном.
- Это не наши… – с горечью бросил Александр, и метнулся к двери.
Действительно, дом окружала целая рота красноармейцев и местных коммунистов. Они были уверены в своей правоте и ненавидели повстанцев всей душой….. хотя как сказать душой…. само существование души они отвергали. Значит, верней сказать, ненавидели их всем разумом.
- Антоновы, Токмаков, выходите, вы окружены. Ваша песенка спета! – победоносно продекларировал один из коммунистов, по имени Григорий.
Ответа не последовало.
- Выходите, собаки вы не стрелянные! – еще громче прокричали окружающие и начали подступать к дому, чтобы выломать двери. Григорий, как самый яростный защитник коммунизма, начал вышибать дверь ногами, с разбега. В один из очередных разбегов, он в долю секунды заметил, как дверь приоткрылась и в щель просунулся револьвер. Дальше он среагировать не успел, пуля прошила его насквозь.
- Гады, сволочи, Гришку порешили! – взревели остальные. Они не стали подходить к убитому, побоявшись, что следующими, принявшими подобную участь, станут они сами, поэтому стали совещаться.
Несмотря на то, что окружавших было несколько десятков человек, они боялись троих, хоть и не признавались себе в этом, называя свой страх «сознательностью» и «разумным подходом».
- Аркадий Иванович, - проверещал плюгавого вида мужичок, пытаясь заискивать перед начальником, - а что, если поджечь избу-то? Нам их не одолеть, а так, огонь сделает свое дело. Пора эту нечисть убирать с Земли матушки, а то обнаглели совсем…
- Отличная мысль, Витька, - пнул его в плечо начальник, - и как я сам до нее не додумался. Эй, ребята, а ну пройдитесь по деревне, пусть дадут горючего и огня. Будем палить сволочей.
Не прошло и пяти минут, как несколько услужливых парней уже несли коммунистам канистру с керосином. Аркадий подхватил ее, быстренько облил избу по всему периметру и поджег. Огонь синим пламенем взвился над поляной, стрекоча, дымя, окутывая все пространство вокруг густым едким облаком. Трое осажденных уже через пару секунд поняли, в чем дело, и в панике заметались по дому: умирать так глупо, будучи сожженными, им совсем не хотелось. Как же так! Без боя? В расцвете лет?.. А красноармейцы тем временем ликовали: даже, если «враги народа» и не выйдут, чтобы сдаться, их более не придется ловить по всей стране. Кто-то уже представлял, как ему вешают на грудь орден Ленина, другие надеялись на повышенный паек или другие льготы, они с наслаждением взирали на пламя, которое охватило уже большую часть дома.
Начала трещать старенькая крыша, грозя шумно обвалиться. Уже рухнула красивая резная арка, ведущая на крыльцо.
Потихоньку собирались деревенские, одни с ужасом, понимая, что горят живые люди, а кто-то смотрел на происходящее, как на шоу, ведь никаких крупных событий в деревне не было уже давно, а посплетничать ой как хотелось…..
Прошло пять минут. Женщины причитали, дети хныкали, в сторонке стояли большевики, победоносно подняв головы, они сейчас были уверенны на сто процентов, что выполнили задание. Наконец-то! Люди, занятые своими мыслями, не сразу заметили, как распахнулись три окна, в которые сразу же мощным потоком ворвался огонь. Из окон в сторону большевиков полетело что-то…. и оглушительно взорвалось. «Бомбы», - только и промелькнуло в головах большевиков, как они посыпались в их направлении бесконечным градом. В толпе началась суматоха, крики, деревенские мигом разбежались, затаившись за соседним плетнем, досмотреть «зрелище» им все же хотелось до конца. А обезумевшие от неожиданности большевики бросились врассыпную, но, куда бы они ни бежали, в них летели убийственные бомбы.
Это продолжалось достаточно долго и порой думалось, что не закончится никогда. Столпы дыма, копоти и пыли, поднятые взрывающимися ежесекундно бомбами, превратили воздух в хаотичное, беспорядочное нечто.
Грохот оглушал, выворачивая наизнанку. Такого захватчики уж точно не ожидали. В итоге, после долгой битвы красные были отогнаны от дома на приличное расстояние, в ту же секунду дверь с безумным воем вылетела вон, и наружу выскочили трое повстанцев. На них горела одежда, волосы также частично были взяты огнем, руки и лицо были сильно обожжены, кожа уже омертвевшая, коричневая, свисала жуткими лохмотьями, но они, казалось, еще не чувствовали всей силы боли, их мысли и чувства были заняты только одним, желанием вырываться из этого проклятого окружения, адского котла.
Швыряя бомбы без счета, мужчины расчищали себе путь, глаза горели пугающим огоньком, они сейчас были похожи на загнанных в угол зверьков, которые готовы драться до последней капли крови. Вскоре Антоновы и Токмаков скрылись в неизвестном направлении, скорее всего, подавшись вновь в непролазные леса, которые знали, как свои пять пальцев. Шум стих, и, как ни странно, живые большевики (все, за исключением убитого Григория), постепенно поднялись с земли, не веря своим глазам и тому, что они вновь упустили врага №1.
36.
В тюрьме, где томились отец Иоанн и Митька, атмосфера накалялась с каждым днем все больше. Вроде бы и с соседями по камерам они уже нашли общий язык, за исключением того зэка, которого Митька в первые дни хорошенько проучил, мокнув носом в парашу. Вроде бы и стали привыкать к холоду, голоду, тесноте во всем, да сырости. Ко многому привыкает человек, даже к самым кошмарным условиям, одного только не выносит, унижения, жестокости, насилия. Но именно это вновь вернулось сюда, да еще и в большем объеме. Единственного порядочного следователя увезли на Соловки за слишком мягкое ведение дел, этого человека обвинили в пособничестве терроризму и врагам народа, что было очень страшным обвинением, приравниваемым к смертному приговору.
Семен Никифорович понимал, что ждать милости от власти ему не стоит, но все же, он ни разу не пожалел о том, что не продал свою душу из-за страха, а в таком случае, даже смерть не страшна, так он к Господу уйдет, а, если бы сломался и озверел, то перед ним лежала бы только одна дорога, в ад.
Совсем недолгим было затишье в этом мрачном, удручающем заведении. Теперь же леденящие кровь крики раздавались, чуть ли не ежесекундно. Арестантов водили на допросы. Назад приволакивали обезображенные, еле дышащие, а иногда уже и не дышащие тела. Вот и этим утром вновь вызвали одного из камеры отца Иоанна, бывшего начальника строительной бригады, Петра. Он чем-то не угодил вышестоящим и теперь был вынужден медленно сходить с ума от побоев и не проходящего страха. Уходя, Петр долго смотрел невидящим взором в стену, будто бы силясь преодолеть эту преграду и оказаться где-нибудь далеко-далеко от всего этого кошмара, подальше от ненавистной охраны, бесчинствующих следователей, от смрада, который постоянно стоит в камере, от которого постоянно раскалывается голова, от всей этой, такой тяжелой и безрадостной теперь жизни. И только зычный голос охранника вывел Петра из ступора. Его увели.
Спустя три часа Петр уже лежал в углу, ловя воздух окровавленным ртом.
- Батюшка, - с трудом прошептал он.
Отец Иоанн пулей подлетел к несчастному, он всеми силами хотел помочь ему, поддержать, но в такие минуты, лучше не мешать, не трогать, это мудрый батюшка понимал очень хорошо. Но теперь Петр сам позвал его.
- Батюшка, они хотели, чтобы я стукачом стал. Но я не стал. Они меня били, сильно, больно. Заставляли подписать какие-то документы, которые полкамеры, в том числе и вас, подвели бы под виселицу. Я не стал подписывать. Но они не успокоятся. Даже, если я умру, им все равно, они будут выбивать показания из других, и из вас тоже. Так что будьте готовы ко всему. Они пытают. Ломают череп, подвешивают ласточкой. Батюшка, я больше не могу…
Отец Иоанн еле сдерживал подступавшие к горлу слезы. Как он негодовал на этих палачей, как он метался от горя и незнания, что делать в такой ситуации. Помолчав немного, он также тихо ответил:
- Я буду молиться за вас. Нет, мы, мы все должны молиться сейчас. Ребята, сломите вашу гордость. Вы видите, что происходит. Только общая молитва, искренняя, пламенная, может победить эту беду, когда об одном просят Господа много людей, такая молитва обретает невероятную силу, это я знаю точно.
- Эх, батюшка, да как она поможет? – с болью протянул Михалыч, один из самых уважаемых заключенных в камере, уважаемых не из-за воровского чина, а из-за сильного характера.
- Поможет. Другой надежды у нас больше нет. Когда мы можем что-то сделать сами, мы должны, прося защиты у Всевышнего, самостоятельно прилагать все силы, чтобы выполнить свое дело. Когда мы уже бессильны сделать что-либо, все упование только на Него. Либо нам и вовсе погибнуть поодиночке.
Не сговаривавшись, люди встали, как один, и стали неумело, но всё же, произносить молитву за Иоанном.
37.
Франция, 1919 год.
Наступили долгожданные выходные, которые Мишель и Люк решили, как и много лет назад провести вместе, в лихих задумках и интересных мероприятиях. Румянец радости стал возвращаться на лицо девушки, грусть уходила, но только появилось что-то новое, необъяснимое: если она смеялась, то слишком громко, если шутила, то слишком бурно, как заигравшийся актер, и лишь изредка она становилась самой собой, какой ее знали и любили окружающие. Вот такой, доброй, милой она была и сегодня. Впервые за долгое время на ее душе было свободно и светло, что не укрылось от глаз внимательного Люка.
- Ну, Слава Богу, я вижу мою дорогую подругу, а то всё думал, а не ошибся ли я, это ли моя Мишель или, может быть, инопланетянин, похитивший ее и облекшийся в ее образ…
В ответ Люк получил обворожительную улыбку, отчего затих на мгновение. Это мгновение, как оно было прекрасно, ценно, значимо для него, он более всего боялся спугнуть его, хотел удержать, задержать, сберечь, как самую высшую ценность.
- Смотри, кафе, помнишь, как именно в этом кафе ты мне впервые сказала, что я тебе нужен?
- Помню, конечно же, помню. На мне еще был смешной сарафанчик, и ты постоянно посмеивался надо мной, говоря, что маленькая девочка загулялась в мечтах. Помню, вот тебе сейчас, получи, за эти насмешки…
Неожиданно Мишель подлетела к красивому, городскому фонтану, мимо которого они проходили, набрала горсть воды и швырнула ее в Люка. Случайные прохожие тоже нечаянно получили свою порцию воды, но это не произвело эффекта разорвавшейся бомбы, напротив, на минуту все стали маленькими, шаловливыми детьми. В этой всеобщей суматохе Люк взял Мишель за руку, аккуратно, бережно, нежно и притянув к себе. Сердце бешено заколотилось, готовя выпрыгнуть наружу… причем не только у Люка…
- Милая, родная, дорогая моя Мишель, оставайся же со мной навсегда. Я никогда не причиню тебе зла, я всегда буду рядом. Я хочу, более всего на свете я хочу, видеть каждый твой шаг, помогать тебе, защищать тебя от всех и от всего. Ты же видишь… нет ничего ты не видишь, если бы видела, не мучила бы меня так… посмотри, Мишель, пожалуйста, взгляни, увидь меня… ведь я так сильно люблю тебя!
Как странно. Еще пару дней назад Мишель и слышать бы не захотела этих слов, сердце жгло что-то болючее и жестокое, но сейчас… сейчас этого не было, ушло. В груди что-то взлетало и замирало, в ожидании чуда, счастья. И с Люком… было так тепло и хорошо, спокойно, весело…
- А почему бы и нет, - игриво ушла от ответа Мишель, даже не пытаясь высвободиться из крепких, бережных объятий.
- Не играй со мной, как кошка с мышкой, пожалуйста, просто скажи, «да» или «нет», чтобы я мог либо надеяться, либо смириться…. хотя, нет, смириться у меня вряд ли получится…
- Хорошо, - более серьезно, тихо прошептала Мишель, - я согласна.
Люк медленно поднял глаза к небу в безмолвной молитве. Как же он был счастлив сейчас, он прокричал «Спасибо тебе, судьба, за всё» и закружил свою возлюбленную, как на бешеной карусели. Случайные прохожие залюбовались этой картиной чистой и страстной любви, такой редкой, такой нежной. Засмотрелся на них и еще один человек, внезапно появившийся на площади.
Застегнутый на все пуговицы, с поднятым воротником легкого плаща, несмотря на то, что на дворе стояла чудная погода сентябрьского бабьего лета, молодой мужчина стоял неподвижно, как каменный истукан. Его взгляд одновременно метал искры ярости и загорался огоньком боли, неведомого прежде отчаяния.
Продолжение следует...