Мир стал чёрно-белым, потому что я пью бурбон и слушаю джаз. Хотите вы этого или нет, аромат крепкого алкоголя привлекает вас. В комнате душно, накурено, вы поправляете ворот рубашки, стало тяжело дышать. Свет отражается в моих глазах, вы рассматриваете меня с интересом, я подаю вам бокал. Треск кубиков льда, единственный звук, оглушающий комнату между партиями саксофона. Возьмёте? У вас уставший вид и сухие губы. Вот, я выпью первая, – яда нет, только бурбон. Берите, пока лёд не растаял, здесь очень жарко.
Я знаю, вы возьмёте. Ведь это мой текст.
Возможно, все зло в нашем мире из-за творцов. У меня даже есть в пример один австрийский художник. А всё потому, что любой автор — тиран и деспот. А мы и не против.
Думаю, что искусство вовсе не выход за рамки, а создание этих самых рамок. Рамки могут быть узкими, представлять из себя тесную камеру, но такую дорогую и любимую, а могут быть необъятной пустыней, в которой мы, в конце концов, утонем в сыпучих песках.
Вижу, вы не против тесноты, я подсяду к вам ближе. Хочу объяснить: чем больше автор вносит деталей, тем насыщенней убранство вашей камеры. Появляется разнообразная мебель, картины на стене, картины за окном. Потом, по желанию, камера становится домом, затем улицей, городом. К примеру: «День был солнечным». Здесь вы идёте по узкой тёмной улочке, практически наощупь. Постараемся расширить ваше пространство: «Стоял ясный полдень, солнце светило ярко, но не пекло, а нежно грело, и в лужах, что выросли у меня на глазах, пока я курил вчера вечером, сразу после ужина в гостях у брата, играли блики, заставляя меня щуриться». Вот, теперь это уже широкая дорога.
Степень нашей с вами свободы диктует не только парень с пистолетом, но и парень с белым листом. У Кинга есть отличный рассказ «Последнее дело Амни», в котором писатель вытесняет главного героя из текста и занимает его место. Читатель и есть тот самый детектив Амни, и, в зависимости от властолюбия автора, он либо гнётся под автора, либо имеет хоть немного свободы выбора.
Т-с-с-с. Слышите? Сакс замолчал. Поставлю другую пластинку, добавим немного Востока. Вам такое нравится? Понравится.
Знаете, есть уж совсем некультурные авторы, они не дают нам никакого шанса на фантазию. Половина текста у них отведена только на одежду, что тут говорить. Точный возраст, точный рост, количество и степень красноты прыщей на лице – мне ближе краткое описание персонажа, как мимолётный взгляд на незнакомца. Описание берёзок и дубрав совсем мне чуждо и противно.
Шрам на моём лице, вы хотите узнать, что он значит? Шрам — это всегда история, его не стоит пририсовывать всем и каждому ради брутальности образа. Так любят делать взрослые дяди, переписывающие историю Рутении через книжки про попаданца Сталина. Лев Гурский рассуждал о произволе автора:
«Все — с легко узнаваемыми героями: автор делает все, чтобы их опознание не заняло у читателя много времени. За «бабушкой русской демократии» Лерой Старосельской легко угадывается Валерия Новодворская, за писателем Фердинандом Изюмовым — Эдуард Лимонов, за железным генералом Дроздовым — генерал Лебедь, за редактором «Свободной газеты» Виктором Ноевичем Морозовым — главный редактор (в ту пору) «Независимой газеты» Виталий Товиевич Третьяков, за министром культуры Львом Школьником — Михаил Швыдкой, за «стенобитной машиной федерального телеканала» Иннокентием Ленцем — Константин Эрнст, за опальным олигархом Сергеем Каховским — Михаил Ходорковский. Да и президент Павел Петрович Волин (герой двух последних романов) носит сокращенное название ППВ — из чего путем несложной инверсии получается аббревиатура, традиционно обозначающая Владимира Путина… Получив в свое распоряжение столь благодатный материал, Гурский резвится вовсю, проделывая с героями все то, что не может сделать с их прототипами. В четвертом романе серии благородный ППВ оказывается послушным орудием в руках своего советника по кадрам Вани Щебнева (в коем легко узнается Владислав Сурков). И будущих губернаторов Ваня рекомендует президенту для назначений по результатам тараканьих бегов, участники которых носят имена кандидатов. И лидер партии «Почва» Тима Погодин (как не вспомнишь лидера «Родины» Дмитрия Рогозина) получает от него руководящие указания, регулярно интересуясь: «А мы еще непримиримая оппозиция или уже конструктивная?» И весь федеральный эфир у него, что называется, в кулаке, и на знаменитый вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» — он уверенно отвечает: «Кто не с нами — те не мастера, а лохи», ибо «выгнать из телеящика нам любого — что два пальца обчихать»
— Все персонажи «президентского цикла», как правило, симпатичнее своих прототипов. Почему?
— А я всегда стараюсь сделать своих персонажей лучше, чем их прототипы. Автор — он ведь демиург, он может все. Например, есть у меня персонаж — Фердинанд Изюмов, которого я очень люблю. Первоначально он отталкивался от человека по имени Эдуард Лимонов, который мне не слишком приятен. Но Изюмова я нежно люблю! Я старался изобразить очень симпатичного человека. Да и президента мне хотелось изобразить таким, каким мне бы хотелось, чтобы у нас был президент. Мне не хочется писать антиутопии, мне хочется писать утопии. И сравнивая утопию с реальностью, понимаешь, что мы потеряли. — О чем будет новая утопия? — О президенте России. Но это будет альтернативная история: как могло бы быть, если исправить ошибки прошлого. Мой герой этим и занимается, и он исправил вообще все! Остался 1991 год. Остался 1993-й — но без жертв.
В 1994 году нет войны в Чечне, потому что вместо танков в Грозном Ельцин устраивает состязание по танка — японской поэзии. Дудаев выигрывает и получает свободу. Правда, потом частично возвращает ее обратно. Не было «Норд-Оста». Не было Беслана, то есть он был — но совсем другой. В общем, все, что можно исправить, мой персонаж исправляет. К тому же он наделен некоторыми дополнительными возможностями. В детстве его ударило по голове метеоритом, и у него открылись некоторые сверхъестественные способности.»
Вся прелесть в том, что, открыв книжку такого дяди, вы можете кричать, плакать, пустить в книжку пули, облить керосином и сжечь все копии, до которых сможете дотянуться, но никак и никогда не исправите ту реальность, пусть и убогую, которую создал данный дядя. Чтобы победить дракона, нужно стать драконом. По этой причине и появляются такие дяди и такие тёти с фанфиками на фанфики. Им не нравится наша реальность, им не нравится чужая выдумка, книжка с плохим концом, и они правят то, что править не нужно. Тирания тёть немного проще: в основном, они насаживают принца себе на руку и заставляют жить долго и счастливо с прекрасной замухрышкой. Хотя и тёти начали кривить прошлое, вспомните прогремевшую историю про татарку, открывающую глаза. Но именно у авторов женского пола чаще всего подробно расписана внешность и характер, отдельным листом, который никогда не действует, как должно.
В этой комнате тошно дышать. Я покурю ещё.
Мы оставим глупость позади. Поговорим о мастерах. Хороший автор, если говорить именно о внешности персонажа, опишет кратко, только самое важное, ведь даже цвет волос, любимый пункт у прекрасных писательниц, может нести какой-либо смысл (рыжий — страстный, агрессивный, смелый, глупый; брюнет – угрюмый, скрытный, романтичный), либо оставит столько подсказок и сравнений, что голова пойдёт кругом, и, с каждым прочтением, персонаж будет становиться ярче и ярче. Как у Набокова в «Лолите»:
«На другой день астматическая женщина, размалёванная, говорливая, пропитанная чесноком, с почти фарсовым провансальским выговором и чёрными усами над лиловой губой, повела меня в своё собственное, по-видимому, обиталище и там, предварительно наделив звучным лобзанием собранные пучком кончики толстых пальцев, дабы подчеркнуть качество своего лакомого, как розанчик, товара, театрально отпахнула занавеску, за которой обнаружилась половина, служившая по всем признакам спальней большому и нетребовательному семейству; но на сцене сейчас никого не было, кроме чудовищно упитанной, смуглой, отталкивающе некрасивой девушки, лет по крайней мере пятнадцати, с малиновыми лентами в тяжёлых чёрных косах, которая сидела на стуле и нарочито няньчила лысую куклу».
Обе женщины видятся мне явно, но описание никак не насилует меня излишней подробностью и даёт пространство развернуться.
Но то была картина, теперь поговорим о том, что мы чувствуем, разглядывая её. Я наполню ваш бокал, хорошо? Вы всегда так податливы? Мне это нравится.
Роман-воспитание, что может быть хуже? Я не имею проблем с добрым, светлым, вечным, и вещами типа «Над пропастью во ржи», но морализаторство, натягивание автором своих истин, вызывает отторжение. В основном авторы подобных произведений ущербны, неуравновешенны и верят в рептилоидов.
Автор, в любом случае, донесёт свою мысль, но в его силах дать возможность выбрать, собрать пазл из изречений персонажей, проанализировать их поступки, чтобы решить для себя, в чем заключается ответ на поднятый вопрос.
Первые (и последние) постмодернисты сбросили с себя титул демиурга и дали возможность персонажам и читателям делать свой выбор. Дело не только в открытой концовке, но также в выборе концовок. У Джона Фаулза в «Женщине французского лейтенанта» было так:
«Все, о чем я здесь рассказываю, — сплошной вымысел. Герои, которых я создаю, никогда не существовали за пределами моего воображения. Если до сих пор я делал вид, будто мне известны их сокровенные мысли и чувства, то лишь потому, что, усвоив в какой-то мере язык и «голос» эпохи, в которую происходит действие моего повествования, я аналогичным образом придерживаюсь и общепринятой тогда условности: романист стоит на втором месте после Господа Бога. Если он и не знает всего, то пытается делать вид, что знает. Но живу я в век Алена Роб-Грийе и Ролана Барта, а потому если это роман, то никак не роман в современном смысле слова.
Возможно, вы думаете, что романисту достаточно дернуть за соответствующие веревочки и его марионетки будут вести себя как живые и по мере надобности предоставлять ему подробный анализ своих намерений и мотивов. На данной стадии (глава тринадцатая, в которой раскрывается истинное умонастроение Сары) я действительно намеревался сказать о ней все — или все, что имеет значение. Однако я внезапно обнаружил, что подобен человеку, который в эту студеную весеннюю ночь стоит на лужайке и смотрит на тускло освещенное окно в верхнем этаже
Мальборо-хауса; и я знаю, что в контексте действительности, существующей в моей книге, Сара ни за что не стала бы, утерев слезы, высовываться из окна и выступать с целой главой откровенных признаний. Случись ей увидеть меня в ту минуту, когда взошла луна, она бы тотчас повернулась и исчезла в окутывавшем ее комнату сумраке.
Лишь одна причина является общей для всех нас — мы все хотим создать миры такие же реальные, но не совсем такие, как тот, который существует. Или существовал. Вот почему мы не можем заранее составить себе план. Мы знаем, что мир — это организм, а не механизм Мы знаем также, что мир, созданный по всем правилам искусства, должен быть независим от своего создателя; мир, сработанный по плану (то есть мир, который ясно показывает, что его сработали по плану), — это мертвый мир. Наши герои и события начинают жить только тогда, когда они перестают нам повиноваться. Когда Чарльз оставил Сару на краю утеса, я велел ему идти прямо в Лайм-Риджис. Но он туда не пошел, а ни с того ни с сего повернул и спустился к сыроварне.
Да бросьте, скажете вы, на самом-то деле, пока вы писали, вас вдруг осенило, что лучше заставить его остановиться, выпить молока… и снова встретить Сару. Разумеется, и такое объяснение возможно, но единственное, что я могу сообщить — а ведь я свидетель, заслуживающий наибольшего доверия, — мне казалось, будто эта мысль определенно исходит не от меня, а от Чарльза. Мало того, что герой начинает обретать независимость, — если я хочу сделать его живым, я должен с уважением относиться к ней и без всякого уважения к тем квазибожественным планам, которые я для него составил».
Но какую бы волю мы ни давали персонажам и читателям, они всё ещё находятся в нашей власти. Прости, но здесь нет сигарет с ментолом. Все равно? Славно. Автор может создать песочницу, по которой будет перемещаться читатель. Упомянутая выше «Женщина французского лейтенанта» имеет три концовки. В «Чёрном принце» Мёрдок, мы натыкаемся на письма других персонажей, которые трактуют историю по-другому, заставляя нас сделать выбор, что же произошло на самом деле.
Позже книги стали интерактивными: делая выбор, читатель перемещался на определённую страницу, таким образом создавая свою историю. Но, какую бы свободу ни давал автор, пусть он даже оставляет пустые места, пустые страницы с линеечкой для читателя, мы всё равно действуем на его территории. Мы помещаемся в рамки, заданные создателем и играемся по его правилам и его игрушками. И я не против. Мне нравится, когда ловкий фокусник обманывает с помощью ловкости рук.
Самые широкие рамки, которые мы можем получить, относятся к абстрактному искусству. Видите ту картину напротив двери? Это Кандинский. Он не вкладывал никакого сюжета или смысла в работу, а считал, что человек должен прочувствовать её, увидеть в цвете музыку. То есть, художник открыл нам пустыню, песком которой мы, в наше время, перенасытились. Всё чаще я замечаю людей, рвущих на себе волосы из-за нераскрытых тайн произведения. Мне это нравится.
Сюрреализм создан самим Ид, то есть, подсознательным, в принципе он не должен иметь интерпретаций. Автор лишь достаёт со дна глубоководную тварь и показывает её нам. Что это? Оно доброе? Оно злое? А это не важно. Любуйтесь и гадайте, что скрывается на дне вашей души. Ещё налить? В бокал стоит добавить льда. Сюрреалисты использовали автоматическое письмо – входили в транс во время написания текста или картины. Вот, что получилось у Филиппа Супо в стихе «Воскресенье»:
«Ткет самолет телефонные провода
но ручей напевает как в давние времена
Кучера потягивают оранжевый аперитив
но глаза машинистов белым-белы
а дама гуляя в лесу обронила улыбку»
Папа сюра дадаизм вовсе воплощает собой пустоту и бессмысленность жизни, как таковой. Веселенькие «Песенки Дада» были у Тристана Тцара:
» I
эта песня дадаиста
сердцем истого дада
стук в моторе не беда
ведь мотор и он дада
граф тяжёлый автономный
ехал в лифте невредим
он мизинец свой огромный
оторвал и выслал в рим
лифт за это
вот беда
сердцем больше не дада
вода нужна всегда
прополощи мозги
дада
дада
отдай долги
II
эта песня дадаиста
ни опти ни пессимиста
он любил мотоциклистку
ни опти ни пессимистку
муж негаданно-нежданно
обнаружив их роман
в трёх шикарных чемоданах
выслал трупы в Ватикан
не крути
с мотоциклисткой
ни с опти ни с пессимисткой
воде нужны круги
мозги твоя еда
дада
дада
отдай долги
III
песенка мотоциклиста
дадаистого душой
потому и дадаиста
что в душе дада большой
змей в перчатках и в белье
закрутил в горячке клапан
и руками в чешуе
римский папа был облапан
и скандал
был большой
проклял он дада душой
мозги не с той ноги
мозги одна вода
дада
дада
чулки туги»
Хотя и здесь виден сюжет. Дадаизм правит легко и непринуждённо.
Признаюсь, одно время я не могла писать: в моей голове играла мысль, что язык настолько несовершёнен как инструмент, что им попросту не стоит пользоваться. После, я решила, что нужно лишиться всякого стиля и превратить текст в лай псов – все фразы должны быть коротки и ясны, больше диалогов, больше дела, и скорый конец. А потом, я повстречала его, Экзюпери, и он сказал: «Я ни разу не встретил тщеславного садовника, если он на самом деле любил свой сад». Встреться с ним, он ждёт в Цитадели.
Иногда мы рады быть ведомыми, обманутыми, ведь даже наше прошлое — это история, которой мы подчиняемся, становясь теми, кто мы есть сейчас. Хороший автор — это хороший тиран, любящий своих приближённых, свой народ. Проработанный мир, персонажи, их выбор и логичный (в мире текста) исход, это то, что должно быть в любом произведении, насколько свободным пространство теста ни было бы. Вкус бурбона не освободить десятками страниц с повторяющимися буквами «А», ему нужно больше, чтоб раскрыться на языке. Увы, он кончился. Принесёте ещё?