Слово и звук. Музыка и текст. На первый взгляд кажется, что это далеко не самые очевидные для рефлексии в своей соотнесенности и взаиморасположенности категории. Даже для последних двух веков, характеризующихся междисциплинарностью и диффузией, осмосом, перетеканием всего во всё – слово и звук не первоочередная пара понятий для осмысления. Именно по этой причине так любопытны идеи П. Булеза, о которых стоит поговорить ныне.
Мы начнем экспликацию булезовских смыслов с того его замечания, в котором обозначена тесная взаимосвязь мира текста и мира звуков. Булез отмечает, что обыкновенно считают, будто бы развитие музыки происходит в современном западном обществе с довольно серьезным опозданием, по сравнению с другими отраслями искусства. Однако подобное мнение исследователей не совсем справедливо. Да, несомненно, музыка взаимосвязана с выразительными моментами речи, особенно с поэзией, тем не менее, «основания музыканта, по которым он избрал тот или иной текст, не обязательно совпадают с большей или меньшей литературной ценностью этого текста»[1]. Это означает, прежде всего, довольно своеобразную и весьма независимую эволюцию музыки, ее самодостаточность и уникальность как вида искусства. Булез приходит к тому выводу, что развитие музыки нельзя рассматривать в форме «простого параллелизма» с развитием языка, однако и отрицать тот факт, что поэзия вызывает сильнейший резонанс в истории самой музыки, тоже не имеет смысла.
Рассматривая современное положение в обоюдной эволюции пары «слово-звук», Булез отмечает, что для нашей эпохи как никогда становится важным понятие структуры. Более того, если мы и хотим связывать развитие поэтическое и музыкальное, нам стоит это делать исходя из значимости структуры. Представляется, что подобная позиция мыслителя является одновременно как достаточно оригинальной, так и весьма консервативной. Оригинальна она потому, что Булез мог бы устремиться в сторону возвышающегося концептуального явления хаоса, но не сделал этого. Так, Булез упоминает Джойса, а именно он ввел понятие хаосмоса, в котором отныне помимо космического порядка (тавтологично, не правда ли?) присутствуют виртуальность хаоса и диффузии осмоса. Говорит Булез и о Малларме, вполне себе ломающим традиционные структуры, экспериментирующем, неклассическом. Соответственно, возникает подозрение, что на этой волне вполне заманчиво уйти в неструктурность и хаос, чего Булез не совершает. И именно поэтому его позиция так же и консервативна, как и оригинальна, ибо оставаться в структуре значит держаться за прежние традиции культуры, фундированной на строгой иерархии.
Впрочем, никто из нас не станет называть приверженность структуре чем-то неактуальным, устаревшим, изжившим себя и попросту «немодным». Наоборот, желание порядка может удерживать нас на грани бездны, коль скоро мы решили изучить ее. Например, структура не позволяет нам полностью обрушиваться в аффекты, если следовать мысли Булеза. Но это лишь осколок витража куда большего масштаба. На самом деле Булез поднимает чрезвычайно острую проблему, а именно – вопрос о возможности «чистого» бреда, чистой стихийности, истинной импровизации. И его позиция сводится к следующему: «для того, чтобы сотворить действительный бред, его надо проанализировать и четко организовать»[2]. С одной стороны, сторонникам чистого необузданного хаоса хотелось бы восстать против подобных суждений, ибо они потенциально отрицают саму возможность существования великой безграничной бездны, во тьме которой скрывается все и все в ней же исчезает, захлебываясь в волнах неорганизованного. Однако, с другой стороны, такая мысль Булеза парадоксальным образом избавляет нас от бинарной иерархии, и, прежде всего, от иерархии нормального и патологического. Позиция Булеза отдаленно напоминает нам рассуждения, например, Кангилема или Фуко, о том, что патология есть не обратная сторона нормы, ее тень и ее бездна. Наоборот, патология есть особый род структуры. Это такая же организация, но иного порядка, нежели у нечто, называемого нами «нормой». Можно сказать, что обозначенное Булезом «бредовое» в искусстве есть как раз такая особая структура, структура другого порядка. И глубина позиции Булеза в отношении защиты порядка и организации состоит именно в том, что он выступает дальше просто деструктурирования, - в сторону реструктурирования, нового собирания смыслов, которое выглядит как бред только в оппозиции старым формам, но по существу таковым не является.
Нам остается теперь только слегка усилить парой важных дополнительных моментов все вышеизложенные экспликации булезовской философии. И здесь мы упомянем с самого начала, пожалуй, мотив встречи, который соответствует идеи необходимости и значимости структуры. Вновь очевидна многокомпонентная и сложная позиция Булеза. Он отрицает наивную иерархию и простой параллелизм, но всецело выступает за то, чтобы структура дала поэзии и музыке возможность порождать из самих себя нечто невероятное. Встреча внутри структуры – это перетекание между действием и размышлением. Это сложная диалектика, выходящая за пределы простого противоречия и одновременности. Структура позволяет сбываться и выражаться как реальности, так и виртуальности искусства поэзии и музыки, которое мы пытаемся соотнести и понять. Вот, что значит момент встречи.
Завершим, наконец, наши размышления Булезом, ссылающимся на Малларме в конце своей статьи «Поэзия – центр и отсутствие – музыка». «Согласно Малларме, центр и отсутствие (центральная точка пучка) - это сменяющие друг друга стороны Идеи» - именно так пишет Булез, и здесь мы снова видим его неординарность для эпохи, готовой ринуться в бездну. Почему подобные изречения кажутся нам подлинно глубокими? Потому, что здесь отсутствует власть крайностей. Центр и отсутствие, бред как структура – все это есть подлинное философское балансирование, удержание самого себя, мысли своей и глобальной, от обоих типов падения – как в темную пугающую бездну, так и в распоряжение закостеневшим однобоким пределам порядка.
[1]Булез П. Звук и слово. С. 128
[2]Там же. С. 134