Яблоку упасть было некуда. Лектор и экспериментатор с забытым уже сегодня именем, который к нашему университету не имел никакого отношения, собирал по вечерам огромную аудиторию – и физиков, и лириков. Ровно до того времени, как одна из студенток пожаловалась на головную боль после опыта, в котором сама же и вызвалась участвовать. Нас разогнали, и до пятого курса девицу считали стукачкой - позорнее этого в моей юности ничего не было.
Судя по всему, молодой лектор был медиком и пытался нам рассказать, да и самому разобраться, в том, что есть «я» для каждого из нас, что есть душа, что есть ум и где они содержатся, впрочем, без всякой мистики, находясь на неоспоримых в то время официальных позициях матерьялизма.
В один из вечеров он брал интервью у студентки, введенной им в гипнотический сон. Она, с закрытыми глазами, будто вела его по забытому дому свого детства, описывала стол с кружевной скатертью, куклу и мишку, пахавозик (не выговаривая «р», как когда-то), отвечала на вопросы о звуках и запахах какого-то конкретного дня, который был вызван доктором из далёкого прошлого.
Когда говорят о какой-то второй, третьей... седьмой жизни, удивляюсь чьей-то радости от такой возможности. Ибо во второй жизни забудется первая. А ведь жизнь – и есть память, и ничего более, как становится понятно с годами.
Детство оживает неожиданно, возникает передо мной, сегодняшней старой вешалкой, маленькими кусочками, вдруг. В ответ на мимолетный знакомый запах или мелодию ты оказываешься там, со всей остротой, но очень коротко ощущая свою принадлежность к райскому свету счастливой поры.
Без гипноза я не так много могла бы припомнить. А вот этот день – что удивительно – хранится, в деталях, с именами, своей топографической картой, в особом подвальчике памяти. Не для всех, ибо здесь и стыд, и Божий страх, и ключик ко многим поступкам в моей уже сбывшейся жизни.
Имя девочки помню только в контексте. В тот день Катя, когда мы сидели рядком у кафельной печки, открыла передо мной не специальный альбом – амбарную, как их называли тогда, книгу, на двух или трех страницах которой были марки. Я видела их впервые, и они показались мне чудом красоты – крошечные картины, оправленные в рамы из зубчиков, по которым бродили слоны, помахивали перьями пальмы, проезжали незнакомки. Уже позже, обнаружив на конверте черно-белую марку с портретом человека с бородкой, я вспомнила: и он был в том, простеньком детском собрании советской эпохи - железный Феликс.
…У меня случился жар. Жар хотения, страсти, обладания. Уж не знаю, куда и зачем выходила Катя, но мои дрожащие руки вырвали один из листов, сложили его в спешке и спрятали в карман (сарафан был в маленьких букетиках, которые кто бы запомнил, не случись всё так?). Я сразу заторопилась домой, закрыв и сунув альбом подальше, под какую-то книгу. И уже стояла на огромной, сияющей солнцем кухне у себя дома, пытаясь отклеить драгоценные картинки под паром, который валил со свистом из синего чайника.
В одной африканской сказке меня, раннюю читательницу, поразила такая фраза «царь посмотрел на нее грозно, и ей показалось, будто острый меч вонзился в ее лживое сердце…». Как труба с небес, прозвучал страшный глас: «Что, уворовала?» Да-да, самым ужасным было то, что не «украла» - «уворовала!» На пороге стоял отец, в гимнастерке, портупее, – в другой одежде в ту пору мы с братцем его не видели. Как он понял всё сразу? Какая всем видимая печать лежит на человеке во грехе?!
Столько слез во мне не водилось, пожалуй, никогда позже. Но вариантов не было: «Неси назад». Не помогли моления и обеты вернуть чужое сокровище в другой раз, тайком когда-нибудь вклеить... Я должна была покаяться.
И сейчас жива память непослушных рук, которые никак не могли застегнуть сандалии. Ноги так и стремились свернуть в сторону. Раскаленный асфальт сквозь подошву жег пятки, будто чертова сковородка. Цветы у подъезда, выше моего тогдашнего роста, названия которым до сих пор не знаю, ужасались происходящему. А соседка, которая, как и отец, насквозь видела мою мерзкую сущность, сложив руки на груди, пристально смотрела вслед...
...И все-таки я, мелкая душонка, не произнесла тогда страшного слова «украла». Сказала, зарёванная и с дрожащим подбородком: «взяла случайно». Катя плакала вместе со мной. Вспомнила, как она тоже случайно положила в карман разноцветные бусики Наташи Дондук и о том забыла. Побратавшись, мы отпарили и переклеили марки на новый лист.
Какой невесомой была материя моего существа, когда я летела назад, грешница, прощенная даже не Катей, всем миром. Грешница, которая в будущей жизни, по натуре коллекционер, всегда потом боялась этого искушения обладанием. И которую ничто и никогда с того часа не заставило бы «случайно взять» чужое.