Лиепайская тюрьма — одна из новых в Латвии. Во времена СССР тут был лечебно-трудовой профилакторий. Потом комплекс пустовал. А с 1994 года рай для алкоголиков превратили в ад для уголовников.
Первого смертника в Лиепайскую тюрьму привезли 14 ноября 1996 года. Прямо из зала суда, где вынесли расстрельный приговор.
Приговоренным оказался Лесик Владимир Яковлевич, 1963 года рождения. Он был одним из участников тройного убийства в магазине «Званиньш». Это было громкое дело, история, потрясшая весь город. Сразу после суда Лесика поместили в отдельную камеру — 109-й карцер. Там его держали до ближайшего этапа и 23 ноября отправили в Рижскую тюрьму, где смертников прятали в отдельный блок.
Я в это время за отказ от пищи находился в 110 угловом, почерневшем от сырости, карцере, и так вот оказался по соседству с человеком, которому дали «вышку».
В первые минуты было мне не по себе, но потом я понял, что мне выпала удача и решил во что бы то ни стало взять у нового соседа интервью.
Беготня в коридоре началась задолго до приезда смертника. Сто девятую камеру тщательно обстукивали и обыскивали, напротив камеры приткнули тумбочку и табуретку, значит, дополнительно установили пост.
Я недоумевал, с чего такой переполох. Карцеры были в ноябре пустыми.
После ужина, когда движения на коридоре стихли, я решил разговорить дежурного, который неотлучно находился справа от меня, напротив 109 камеры. Я видел его в щелку двери.
Дежурный оказался не словоохотливым, но все-таки я выведал, кто новый мой сосед.
В первый вечер у меня не вышло ничего. Смена оказалась больно уж дерьмовой. Едва после отбоя я забрался к ночной лампочке и громким шепотом позвал: «Лесик! 109 трюм!»-как дежурный возле тумбочки зашевелился, зашуршал газетами.
— Кончай базары, слышишь, Смирнов, а то получишь еще 15 суток. Тебе это надо?
— А тебе?
— Вот и кончай базары.
— Ладно, воин, бди, чтобы у тебя на опохмелку не было. — Чертыхаясь, я по внутренней решетке слез на пол.
Жаль, конечно. Интересно было бы узнать, что у приговоренного к расстрелу делается на душе сегодня. А может это к лучшему и не стоит сейчас к человеку лезть?
Я лег на нары, руки заложил за голову.
На ночь, на время сна нары опускаются, а днем они приторочены цепями к стене. Теперь, при свете ночника, цепи отбрасывали на стену увеличенную тень, и эта черная тень была связующим звеном между днем сегодняшним и средними веками.
В ту ночь я долго не сомкнул усталых глаз.
А на другой день мне повезло чуть больше. Пост возле смертника на каких-то полчаса остался без дежурного и я не прозевал.
— Лесик! Лесик! 109-й трюм!
— Ну?!
— Ты залезь на решетку и через нишу говори, а то слышно, как из ямы!
Послышалось лязганье железа, и голос Лесика теперь под сводами зазвучал отчетливо.
— Кто это говорит?
— Лесик, привет. Это 110 трюм! Володя Смирнов, бывший редактор газеты и террорист по совместительству, ты, может быть, слышал?
— А-а, да-да, знаю, слышал, Володя, говори!
Я затараторил.
— Хорошо! Теперь так, а то времени в обрез. Ты знаешь, что я издавал газету на свободе, мне это дело нравилось, и я хочу взять у тебя интервью, хочу задать тебе несколько дурацких вопросов, но я не хочу тебя обидеть, ты пойми, случай неординарный, не каждый день доводится со смертником поговорить…
Лесик засмеялся и коротко сказал:
— Ничего, спрашивай!
Голос у него был твердым и чеканным.
— Тезка, я не желаю тебе зла и хочу предупредить, что наше интервью я напечатаю в газете!
— Валяй! Я и сам хочу все написать.
Я торопился.
— Володя, тебе вчера вынесли смертный приговор, и как ты себя чувствуешь сегодня?
— Вчера был убит, а сегодня у меня подъем. Еще не все потеряно, буду писать жалобу, поборюсь еще. Ну а расстреляют, так расстреляют, саму смерть я не боюсь, когда меня брали…
Он частит, как будто сам себя заводит, и я его перебиваю, прошу говорить помедленней, а то гул стоит. Он продолжает не так быстро.
— Я говорю, что саму смерть я не боюсь. Когда меня приходили брать, то я себя семь раз ножом в живот ударил, потом в шею один раз и после этого выбросился из окна третьего этажа. Меня с Божьей помощью в реанимации еле откачали.
— А ты веришь в Бога?
— Да. Я Его даже видел.
— Но тогда, значит, и ад есть, ты об этом думал?
— Я это понимаю по-другому.
— А как ты видел Бога? Какой Он?
— Это было в реанимации, это долго рассказывать.
— Ладно, Володя, давай на сегодня расход, а то у меня после голодовки руки сами разжимаются, нет больше сил висеть.
— Хорошо, потом крикни, если что.
Я слез на пол и тут же принялся записывать, о чем мы говорили, стараясь ничего не упустить.
С Лесиком поговорить в тот день больше мне не удалось, зато после ужина я перемолвился с дежурным, который ни на шаг не покидал свой пост.
— Командир, чего ты тут сидишь? Тут все от сырости позеленело, иди на воздух, подыши, а то ты словно каторжник.
— Нельзя. Мне положено через каждые 15 минут заглядывать к смертнику.
Я удивился.
—Да-а? А чего так?
— А вдруг он вздернется? Что у него на уме? За ним особый контроль нужен.
Мне почему-то расхотелось разговаривать с дежурным, хотя спроси меня, в чем он-то виноват, я не сказал бы ничего определенного.
На следующий день я опять улучил момент и позвал соседа.
— Володя! Лес! 109-й трюм!
— Да! Говори! — отозвался он не сразу.
Голос у него был будничным.
Дорожа временем, я взял с места в карьер.
— Володя, кто у тебя был адвокатом?
— Суркова.
— Она ведь пожилая уже, опытная, да?
— Хуже некуда.
— Почему?
— Она не прёт и с делом не знакомилась, я ей все подсказывал. Просто никто другой не брался меня защищать.
— А кто был прокурором?
—Опинцане.
— И что она за человек?
Лесик был категоричен.
— Она змея. Я подозреваю, что её купили. Я ведь ничего не помню, что в ту ночь произошло, может быть Терентий бочку катит на меня. (Терентьев — подельник Лесика и младший брат директора самого крупного в городе завода).
— Но ведь Терентий получил 12 лет, — возражаю я. — За деньги можно было откупиться или получить не очень большой срок, как ты думаешь?
— Для Терентия 12 лет — мало. Он был организатором и на нем два трупа из трех.
— Откуда ты знаешь? Ты ведь сам сказал, что ничего не помнишь?
— Это можно все установить логически.
Я не стал вдаваться в подробности и чинить новое следствие. Меня интересовал Лесик. Лесик — человек. Лесик — убийца. Лесик — мученик и Лесик — смертник.
— Володя, а кто у тебя судьей был?
—Берзиня.
— Везет тебе на баб. И как она, на твой взгляд?
— Черт её знает, я до конца так и не разобрал.
— Володя, а кого ты больше всего любишь, есть такие люди?
— Трудный вопрос. Не знаю даже.
— Но ведь у тебя жена и двое детей.
— Не знаю.
— А тех людей, которых ты убил, ты раньше знал, какими они были?
— Нет, не знал.
— А ты жалел когда-нибудь, что погубил их?
— Да. Первые полгода я молился Богу, чтобы Он их забрал к себе, потому что они невиновные.
— Володя, скажи честно, ты был пьян в ту ночь?
— Нет, я выпил бутылку пива.
— Но, согласись, что вы сделали — это страшно. Такой грех взять на душу. И неужели трезвые?
— Да, я был трезвый. У меня замкнуло, когда я увидел кровь. Это Протас начал (Протасов — второй подельник Лесика). Потом ничего не помню.
На этом интервью в тот день прервали. И опять поговорить с Лесиком мне удалось только в день его отъезда.
Я торопился с расспросами, говорил невпопад, понимал, что в любой момент могут помешать разговору.
— Володя, ты сегодня уезжаешь на этап, ты знаешь?
— Да.
— Ты знаешь, что тебя ждет одиночка, полная изоляция и повышенный контроль?
— Знаю. На меня это не действует. Я ко всему готов.
— А почему ты резался, когда за тобой пришли, почему выбросился из окна? Знал, что плохо кончится?
— Да, знал, что дадут «вышку»
— А чем ты увлекался на свободе?
— Любил закаляться. Зимой ходил на море и купался, когда все шубы и пальто носили.
— Володя, в старину убийц звали душегубами. Знаешь, почему?
Вместо Лесика ответил надзиратель. Подкрался, вырос как из-под земли.
— Кончай базары!
Услышав привычный окрик, я принялся уговаривать надзирателя. Мне очень хотелось напоследок поговорить с Лесиком по душам, но дежурный был неумолим, и я стал прощаться.
— Володя, ты меня слышишь?
— Да.
— Начальник, видишь, не дает добро.
— Да, я слышал.
— Ну что, Володя? Я тебе желаю жить до ста лет! Ты меня понял?
Лесик рассмеялся.
— Да.
— Ну, пока!
— Давай!
Я слез на пол, услышал, что и Лесик за стеной проделал то же самое.
Я был искренен, когда пожелал ему, приговоренному к расстрелу, жить до ста лет. Я убежден, что никто, ни один смертный не имеет право отнять у него жизнь, ни один человек, в какие бы мантии он не рядился.
Кто знает, какой крест Бог возложил на Лесика и не нам препятствовать перерождению души.
Повесть Льва Николаевича Толстого «Фальшивый купон» знаменательна своим финалом.
«Прошло десять лет.
Митя Смоковников кончил курс в техническом училище и был инженером с большим жалованием на золотых приисках в Сибири. Ему надо было ехать по участку. Директор предложил ему взять каторжника Степана Пелагеюшкина.
- Как каторжника? Разве не опасно?
- С ним не опасно. Это святой человек. Спросите у кого хотите.
- Да за что он?
Директор улыбнулся.
- Шесть душ убил, а святой человек. Уж я ручаюсь».
…Сам я уезжал из треклятой Лиепайской тюрьмы 13 апреля 1997 года и, так получилось, что одним этапом со мной, только в изоляции, ехали в Ригу, на апелляционный суд подельники Лесика — Протасов и Терентьев. Мы встретились в битком набитой камере Рижской тюрьмы и перед обыском пробыли вместе несколько минут. Я знал, что в доме, где они совершили тройное убийство, был еще ребенок — пятилетний мальчик. Он спал, пока родителей и бабушку за стенкой убивали. И я спрашивал у Терентьева, и у Протасова, как бы они поступили, если бы мальчик проснулся? Мороз по коже пробегал, но я допытывался, был дотошен.
Они оба менялись в лице, наверное, и прежде не один раз думали над этим и благодарили многажды судьбу, что хоть тут их пронесло, но оба в один голос уверяли, что ребенка бы они ни за что не тронули... Верилось с трудом.
Протасов, когда-то бронзовый призер чемпионата по борьбе, выглядел предельно изможденным: серое окаменелое лицо, впалые щеки и блеск лихорадочный в глазах. Он был близок к умопомешательству и держался из последних сил.
