(подробности по тегу "закреп")
Такое впечатление, что, оставшись здесь, я мог каким-то способом уберечь свои руки от чужой крови, и не запачкать их, ни разу не надев при этом белых перчаток. Одна только история с Шоном, освобождением Пугалки и с оборудованной шлангом с распылителем канистрой с кислотой должна была говорить мне о том, что вот так просто, без причинения вреда и насилия, выпутаться из этой истории невозможно. Слава Богу, думал я тогда, что Пугалка предпочитает держать рот на замке касательно того метода, при помощи которого я и Жанна высвободили его из устроенного ему свихнувшимся Шоном плена, и что Лизи и прочие, заявляющиеся иногда навестить его и нас тоже, до сих пор думают благодаря этому, что мы просто сумели как следует поработать кулаками, да, быть может, ещё припугнуть Шона до такой степени, чтобы он удрал из склада попросту без оглядки; но вот если бы они знали, как всё обстояло на самом деле... Нет, безусловно, Шон, безумным ли он был, или же нет, являлся в первую очередь законченным ублюдком, особенно после того, что он сделал, но заставить его отвечать за всё, что он сделал, вот так, кислотой в лицо... Чем это в конечном счёте было лучше отрезания почти всех пальцев на всех четырёх конечностях несчастного, ни в чём не повинного человека? В конце-концов, я наверняка сделал его слепым инвалидом и уродом на всю оставшуюся жизнь, и никому не было ведомо, где он сейчас, как выживает, и какие ощущения испытывает, быть может, даже медленно умирает в это самое время, сослепу напоровшись на что-нибудь острое животом или спиной. Отвечало ли это тем принципам гуманизма и толерантности, которые вдалбливались нам здесь, в интернате, а большинству из нас и ещё раньше, пока мы находились у себя дома, в уютных либерально-демократических странах Европы и Нового Света, где даже пойманные и посаженные в тюрьму убийцы и насильники питались диетической пищей, читали модные романы и рубились в телевизионные игровые приставки в свободное от безопасных и в меру лёгких работ время? Что мы разменивали, таким образом, на случайно встреченное нами зло? Разве не зло другое? Разве не это могла увидеть та же Лизи, носившаяся, будто квочка с цыплёнком, с израненным и изувеченным Пугалкой, который, по сути (хотя и не по своей воле), держал в страхе все остатки населения Интерната, не давая им возможности приблизиться к складу с едой, и таким образом утолить свой голод? А другие? Даже Донни, который, как я был уверен, уже немного недолюбливал нас с Жанной за наше довольно-таки циничное отношение ко всем его жалобам и недовольству, нашёл бы повод попенять нам за это — просто потому что мог.
Да, это было хорошо, что Пугалка, то есть Сантьяго, молчал насчёт всего этого.
Впрочем, это вовсе не означало, что он всё так же находился в состоянии запуганного аутизма, в каком мы привели его к нам сюда. Постепенно он приходил в норму. Его ответы становились всё более продолжительными и внятными, он всё больше и больше задавал вопросов сам, постепенно словно бы заново учился общаться, шутить, говорить спокойно, а не дёргано и отрывисто, постоянно таращась из стороны в сторону, то на дверь, то на стены своей комнаты, словно там, за ними, в коридорах и соседних комнатах, кто-то притаился, или крался, чтобы внезапно вломиться к нему и напасть, сошвырнув его с кровати и прикончив его прямо на полу — в общем, постепенно приходил в норму и превращался в обычного, более-менее вменяемого и адекватного человека, кое-чего пережившего, но предпочитающего всё же не держать это в своей памяти. Он даже пытался вставать с кровати и ходить по комнате — кое-как это у него получалось, но не дальше расстояния вытянутой руки, с помощью которой он держался или за спинку всё-той же кровати, или за другие предметы поблизости. Лизи, узнав об этом, хотела было достать ему костыли, и я даже помог ей добраться до медицинской комнаты, чтобы поискать их там, но там ничего не нашлось, и поэтому мы взяли оттуда последний из остававшихся там стульев, и принесли ему его, чтобы он ходил, опираясь на него. Увидев, что мы ему его приволокли, Сантьяго немедленно пошутил, что теперь будет похож на восьмидесятилетнего сгорбленного инвалида, путешествующего по коридорам дома престарелых при помощи ползунков, а позже, когда Лизи ушла, поинтересовался у нас с Жанной, не будет ли он нам мешать, если, пользуясь этой штукой, будет постоянно громыхать её ножками об пол, но мы его утешили — нет, не будешь. Никакой утешительной ложью это, разумеется, не было, ибо нас в нашем нынешнем состоянии не стало бы раздражать даже если бы он вдруг вздумал репетировать концерты на скрипке или барабанной установке, так что какие бы опасения у него в голове по этому поводу не возникли, все они были напрасными.