(Продолжение. Начало тут - 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7.)
Вчитавшись в книгу с названием «Костя», я теперь лишь снисходительно усмехалась утверждению о том, что мужчины – существа одноклеточные. Хотя, сутки спустя, интересоваться у Миши Шаповалова, как самочувствие травмированной ноги его шефа, пришлось, конечно же, мне.
Самому генеральному директору СП вопрос достался более существенный:
– Твой последний подвиг засчитывать за обещанный визит?
– Какой подвиг?! – Глухая озабоченность не афишировалась, но особенно и не скрывалась. – А, это... Наверное, да. Пока будет так.
«Пятнадцать минут внимания – не индульгенция за трёхмесячное отсутствие его!»
«А если нет ни одной минуты?..»
– Случилось что-то серьёзное? – я поторопилась прервать нетерпеливое молчание.
– Москвичи подвели. И налоговая устроила проверку.
– Мне поговорить с начальником налоговой? Я Борю Межерицкого немного знаю.
– Не надо. Сам справлюсь. – Телефон хорош тем, что удивительным образом позволяет человеческую улыбку – слышать. Она была снисходительной. – Если мне понадобится помощь, я обязательно обращусь к тебе.
– Но ведь не обратишься! Тонуть будешь – а не обратишься!
– Почему ты так считаешь? – Улыбка стала насмешливой.
– Потому что знаю.
Лукавила я, мягко говоря. Логически знала только то, что он – во всех смыслах не альфонс. Фактически – не знала ничего.
«А у дельфина взрезано брюхо винтом. Выстрела в спину не ожидает никто. На батарее нету снарядов уже. Надо быстрее на вираже. Даже в дозоре можешь не встретить врага. Это не горе – если болит нога. Петли дверные многим – скрипят, многим – поют: «Кто вы такие – вас здесь не ждут!» Многие лета – всем, кто поёт во сне. Все части света могут лежать на дне. Все континенты могут гореть в огне. Только всё это не по мне. Но парус! Порвали парус! Каюсь! Каюсь, каюсь!» – беспокойство забилось вдруг ассоциацией. Ему не было объяснения и повода. Но оно было – тревожное. И требовало действия – включения извечного женского инстинкта защиты.
Я решила, что не в меру разыгравшееся воображение шутит со мной нехорошую шутку. Чтобы успокоить собственные нервы, позволила себе немного потрепать нервы Светы, без предисловий и в лоб поинтересовавшись, всё ли в порядке не у «Константина Григорьевича» – у Костика... «Да ничего, нормально всё, работает. А вообще, я не в курсе – он меня в свои дела не посвящает», – услышала в принципе то, что и ожидала услышать.
Такое же сытое невозмутимое благодушие царило и над городом – курортный сезон подходил к концу. Один из ночных выстрелов в «крутом» баре обывательскую спячку не разогнал: день народ посудачил, пожалел девушку-отдыхающую, которая стала мишенью вместо какого-то из местных бандитов, и успокоился.
Милицейские обыски на квартирах двух депутатов привлекли куда больше внимания. Не безмолвствующему народу больше всего было интересно, как отреагируют его избранники на столь явный и наглый беспредел. Николай Котляревский на уши поднял прессу, прокуратуру, общественность. Владимир Кузин – промолчал.
Разыскивая как-то спонсора для развлекательного детского шоу, я нашла вместо денег откровенность одного из «богатеньких Буратин»: «Какие средства, какие дети, о чём ты? Город сезон провалил вчистую. Все друг другу должны такие суммы! Впору стрелять – поголовно или через одного!..»
Офис-подвальчик перестал отвечать на звонки. Миша Шаповалов мимоходом объяснил, что все – «ужасно заняты», а нёсший ответственность за телефон Алексей Иванович – снова болен.
Совсем погряз в своих заботах и стал абсолютно неуловимым Андрей Галкин.
Чтобы вычислить, наконец, его, а заодно и сообщить новость «мама собралась на курорт и искала, кому поручить меня», Константина Бобкова пришлось потревожить дома в семь утра:
– Ты знаешь, что под твою охрану поступил неприватизированный объект?
– Какой ещё?.. – Несонный, торопливый, с оттенком недоумения голос ясно давал понять, что его обладателю – не до юмора.
– Я, конечно, – новость о предстоящем мамином турне сама собой смялась в бумажный комочек. – Костик, я, вообще-то, по делу. Мне нужен Галкин, а ещё больше – Володя. Его ищет Брагинский – главврач роддома, говорит, что для Кузина это важно... А Андрей запретил мне искать Володю, минуя его самого. Может, плюнуть на его запреты?..
– Ни в коем случае. Постарайся нигде и никогда не перебегать дорогу Галкину. А с Володей, если получится, я поговорю сам. И перезвоню тебе, договорились?
– Да, спасибо. – В бумажный комочек вдруг сжалась и душа. – Я понимаю, я осточертела со своими вопросами, но ты скажи... Если «нет», я не обижусь... Мне тебя ещё ждать?..
– В каком смысле?
– В прямом. И в переносном тоже.
– Да.
– До дня рождения моего с делами разберёшься?
– Когда он?
– В конце сентября.
– Постараюсь. Времени ещё много.
– Ну смотри, ловлю на слове! На день рождения – из-под земли выкопаю! – Я постаралась повеселеть.
– Вот из-под земли, пожалуйста, не надо! – Он рассмеялся, но так коротко и скупо, что у меня сердце на миг споткнулось от суеверного, холодного, взявшегося из ниоткуда ужаса. – Не обижайся, мне пора идти. Я позвоню.
Безмятежность бабьего лета висела над городом тишиной. Для меня она была тяжкой, предгрозовой, удушливой. Тревожное ожидание – это кандалы. На руках и ногах, на душе и сердце. Кандалы, ключ от которых утоплен в глубинах другой души.
Я пыталась уговорить себя решать проблемы не наперёд, а но мере их возникновения. Я даже попробовала избавиться от оков.
Он не перезвонил, как пообещал, – впервые за полгода. Зато в поле зрения в очередной раз появился один из бывших любовников, пытающийся приблизиться сужающимися кругами. Взвинченная до состояния радостной истерики я решила, что поговорка «Лучше синица в руке, чем журавль в небе» создана для умных, практичных людей, и помогла остолбеневшему от такого поворота событий молодому человеку завести разговор о матримониальных планах. Но в квартиру его не впустила. Посмотрела трезвыми, насмешливыми глазами: «Иди, погуляй и подумай. И не удивляйся, если завтра я скажу, что весь этот вечер был только шуткой...» «А ты, оказывается, стерва!..» – откровенно изумился кандидат в мужья, знавший меня не один год.
Не могла я флиртовать и с малознакомыми представителями мужского пола, хотя честно старалась, даже заставляла себя делать это. Попробуй, пофлиртуй при наличии стойкого аллергического иммунитета на вид в целом, за исключением одной особи...
На работе я восторженно хлопала крыльями над новыми идеями и носилась, точно дурень со ступой, с героями зарисовок, очерков, репортажей. Почти убедила не только коллег, но и себя в том, что переживаю по меньшей мере период Болдинской осени.
Самопроизвольно нашедшийся Галкин в мгновение ока получил нежнейшее приглашение на именины.
Словно от горячего, кипящего чайника, я отдёргивала руку-предательницу, тянувшуюся к телефонной трубке, и в лес с редакционной компанией уезжала одна. А там ежесекундно мысленно рассказывала, живописала тому, кого не было рядом, тишину и покой, движущуюся стену дождя в горах, сторожевую крепостную башню, затейливо и строго вытесанную природой из древней скалы, прозрачную зелень каждого листочка ореховой рощи, фигуру редактора, увлечённо и целеустремлённо сшибающего палкой молочные орехи...
Мне отчаянно не хватало прежней брони.
Деятельная, энергичная суетливость называлась простым словом «тоска». Объяснять это я не хотела никому, даже маме. Сама понимала неизменная Кнара Ивановна. Понимала Валя – фотокорреспондент, подруга и единственный человек на земле, который знал меня без многочисленных (даже при полной внешней открытости) масок. Она заставляла меня смеяться так, как я, хохотушка, могла смеяться только с ней – не горловым придушенным кудахтаньем, а свободным, самозабвенным, рвущимся изнутри смехом. Он скакал звонким мячом по бесконечным ступенькам и уносил с собой тоску.
Но каждый новый день звучал рефреном Высоцкого: «Чтоб не было следов – повсюду подмели. Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте! Мой финиш – горизонт, а лента – край Земли, я должен первым быть на горизонте.Условия пари одобрили не все, и руки разбивали неохотно. Условье таково: чтоб ехать по шоссе, и только по шоссе, бесповоротно. Наматывая мили на кардан, я еду параллельно проводам, но то и дело тень перед мотором – то чёрный кот, то кто-то в чём-то чёрном. Я знаю, мне не раз в колёса палки ткнут. Догадываюсь, в чём и как меня обманут. Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут и где через дорогу трос натянут. Но стрелки я топлю. На этих скоростях песчинка обретает силу пули. И я сжимаю руль до судорог в кистях – успеть, пока болты не затянули! Наматывая мили на кардан, я еду вертикально к проводам. Завинчивают гайки. Побыстрее! Не то поднимут трос, как раз где шея. И плавится асфальт, протекторы кипят, под ложечкой сосёт от близости развязки, я голой грудью рву натянутый канат. Я жив! Снимите чёрные повязки! Кто вынудил меня на жёсткое пари – нечистоплотны в споре и расчётах. Азарт меня пьянит. Но, как ни говори, я торможу на скользких поворотах! Наматываю мили на кардан назло канатам, тросам, проводам. Вы только проигравших урезоньте, когда я появлюсь на горизонте!»...
К горизонту хотелось прорваться безумно, до визга. Поэтому Валино недоумение: «Почему ты до сих пор не пригласила Костю?» упало на благодатную почву. В повергавшем маму в трепет списке гостей человека, нужного мне больше всех, вместе взятых, нужного мне больше всех на свете, за пять дней до именин – ещё не было. Дурацкий гороскоп в газете обещал Весам и Стрельцам неделю безоблачного сумасшедшего счастья. И я решительно взялась за диск старого верного телефона – сыграть в орляночку с обстоятельствами. Последний раз.
Уже по голосу Светы я поняла, что Константин Григорьевич Бобков дома, – слишком уж скучным и недовольным был её голос: о том, что его нет, она всегда сообщала мне куда с большим удовольствием и оживлением.
– Слушаю!
– Добрый вечер.
– Ты?! – На удивление, это была неприкрытая радость.
– Нет, не я. Кто-то обещал найти Кузина...
– Тогда сразу не получилось, а потом не было даже времени перезвонить...
– Ладно, проехали. Ты в гости, солнышко, уже собрался?
– Знаешь...
– Знаю. Но повод, извини, перенести не могу.
– Повод?
– День рождения, вообще-то...
– Буду. Когда?
– В четверг, в девятнадцать. Запиши, а то забудешь. – Оставалось только облегчённо и недоверчиво рассмеяться. –Костик! Да неужели? А как же дела? Это ж все звери в лесу от изумления помрут...
– А также птицы в небе и рыбы в воде, – он тоже тихо рассмеялся. – Сказал, буду.
– Я очень рада. – Куда делся спасительный сарказм.
– Я, кажется, тоже. – И поинтересовался с неожиданным любопытством: – А кто ещё придёт?
– Запланирована, в принципе, толпа, но... –Я виновато растерялась. – Тебе, наверное, будет немножко скучно – ты никого не знаешь... Ах да, разве что Галкин...
– Андрюха? Ну-ну... – Не упустил повода успокоить: – Не переживай, всё будет хорошо.
«Вряд ли счастье прописку имеет... Ничего, что сижу на мели. Даже птицы летать не умеют – просто падают в небо с земли»... А ещё счастье – это, оказывается, понимание: живи в настоящем, думай о будущем, чтоб не винить потом прошлое. А ещё – умение держаться над пропастью жизни. И восточная мудрость: «Счастье человеческое причисляется к страданию теми, кто умеет различать». Несчастье трудно переносить. Счастье страшно утратить. Одно другого стоит.
Мне было настолько страшно утратить надежду на счастье, что накануне не выдержала, перезвонила. Голос Светы был почти лишён звука, сух и сморщен, как осенняя опавшая листва. Его – обычно мало эмоциональный – голос почти звенел.
– Ты что, без работы остался? – Чем больше мне радуются, тем больше я становлюсь похожа на дикобраза.
– Почему?!
– Время даже не детское – младенческое, восемь вечера, а ты вдруг опять дома...
– А-а, это... Да нет, нормально пока.
– Ничего не изменилось? Не забыл? – Высшим наслаждением было следить, как мои настроения, интонации, ощущения передаются и чутко принимаются.
– Нет, вроде. Должен быть. В девятнадцать ноль-ноль. Правильно?
– Что значит – «должен»? – Когда мужчины начинают разговаривать подобным тоном, женские особи обычно сразу в наглую пытаются сесть им на шею. – Костик, а пораньше нельзя? Хотя бы на часик, пока гости соберутся – пообщаться же хочется!
– Значит, постараюсь пораньше.
– А ты не боишься?
– Если всего бояться, лучше вообще не жить, верно? – Голос подобрался и затвердел.
– Тем более – возможных бабских истерик и упрёков?
– Тем более.
Спрашивала я, как всегда, – о другом. Спрашивала, не боится ли он моей любви. Опустошённая предвкушением счастья, я задумчиво пришлёпала на кухню, где, несмотря на проблемы с поломанной три месяца назад ногой, мама творила чудеса:
– Он сказал, что придёт...
На сковороде и в кастрюлях всё зашипело и зашкворчало ещё громче и энергичнее.
Очень хотелось быть «белой и пушистой» – то есть просто красивой.
Мама подарила подарок в тон к дате – золотой крестик, и он требовал соответствующего обрамления – открытой шеи, груди, плеч. Но канадский костюм с платьем-декольте я почему-то решительно отвергла, (хотя был он любимым и шёл мне отменно!), потянулась к брюкам и белой блузке – элегантной, но абсолютно монашеской. Хотелось демонстрировать не оправу, а содержание. И только одной паре глаз. Которая видела слишком многое, чтобы чего-то в жизни бояться, потому и не испугалась моей любви.
(Продолжение следует.)