Меня призвали в 1942 году. Попал в пехоту, и в первом же бою, получив осколочное ранение, попал в госпиталь. Начальник госпиталя, как-то увидев мой почерк, засадил меня заполнять различные документы и формуляры. Я закончил восемь классов, и для тех времен считался образованным человеком. Почерк у меня был красивым, четким, легко читался вот и посадили меня за делопроизводство.
Пришло время выписки, но начальник госпиталя не хотел меня отпускать. Ему понравилось, что я навел порядок в документации, и все было разложено по полочкам, как положено. Найти нужный документ не представляло трудностей. Он даже хотел оставить меня в госпитале санитаром. Но я был патриотом и рвался на фронт. Так и попал, сначала на командирские краткосрочные курсы, а потом, после окончания принял взвод во вновь формируемой дивизии.
Под Сталинградом шли ожесточенные бои, а мы находились в тылу. Мы считали, что скоро нашу дивизию перебросят под Сталинград, на помощь защитникам города. Чаша весов колебалась, казалось, что еще чуть-чуть и город падет, но мы верили, что город Сталина выстоит.
Стояла осень 1942 года. В одну из ночей меня разбудил сержант и сообщил, что меня вызывают в Особый отдел. В груди неприятно екнуло, хотя грехов за собой не чувствовал, но понимал, что так просто туда вызывать не будут.
В землянке особиста было три человека. Особист, лейтенант госбезопасности, сидел за грубо сколоченным столом и что-то читал.
-Проходи лейтенант Сазонов, присаживайся.
Я сел на самодельный табурет, гадая, о чем же пойдет разговор. Особист еще почитал какие-то бумаги, потом начал меня расспрашивать о доме, о том, как воевал, о друзьях.
Рассказывать особо было нечего. Я родился и жил в небольшом уральском городке, Троицке. Мама была учительницей. Отца не было, и мама воспитывала меня одна. О своем боевом опыте тоже особо нечего было рассказывать. Учебный полк, потом фронт, первая атака и ранение.
Выслушав все это, особист неожиданно протянул мне бумагу. Это был большой лист хорошей бумаги, а не те серые листки, на которых мы писали домой письма.
-Чей это почерк и кто это все написал?
Я взглянул на бумагу.
-Почерк мой, но я не помню, чтобы я писал на подобной бумаге.
-А ты ознакомься с содержимым письма.
Я начал читать и покрылся холодным потом. На этом листке моим почерком был написан призыв к бойцам Красной Армии сдаваться в плен, вести борьбу с жидо-большевистским режимом всеми возможными способами. Говорилось о том, что после победы над кровавым сталинским режимом будет образована по-настоящему свободная Россия. В общем, много чего было написано в этом воззвании, и каждая строчка, по законам военного времени, тянула на высшую меру.
-Ну что скажешь, Сазонов? Для кого ты это писал? Кто тебя надоумил? Где и кому читал? Не верю, чтобы такое письмо ты придумал. Назови сообщников. Долго мы тебя вычисляли, все письма, что шли из дивизии родственникам, проверили.
-Товарищ лейтенант госбезопасности, письмо написано моим почерком, но я не писал этого!
-Ты кому сказки рассказываешь? Три человека сравнивали почерк и все пришли к одному выводу, что это писал ты.
Меня заставили сдать оружие, и теперь шел самый настоящий допрос. Особист то кричал на меня, требуя признания, то переходил на спокойный тон, то снова хватался за пистолет, обещая выбить мне мозги прямо здесь в землянке.
Меня заставили переписать это воззвание заново. И я, если бы листки бумаги не отличались по качеству, сам бы не понял, где писал я, а где неизвестное мне лицо.
Допрос продолжался несколько часов, а потом меня взяли под стражу. Я был в панике. У меня не было никакого доказательства своей невиновности. За вражескую подрывную агитацию мне трибунал вынес бы один приговор: «Высшая мера». На штрафное подразделение можно было не надеяться.
На следующий день меня снова вызвали к особисту. Все началось по-новой. Те же самые вопросы, требования в признании и выдаче пособников. А мне нечего было сказать. На третий день моего ареста, вызова на допрос не было. Я решил, что дело уже закончено и теперь осталось только ждать заседания трибунала. Хотелось выть от бессилья. Это был самый длинный день в моей жизни.
А потом конвойный снова меня повел на допрос к особисту. Зайдя в землянку, я увидел его сидящего за тем же столом, а на столе лежал мой ТТ в кобуре.
-Забирай, Сазонов свое оружие. Все подозрения с тебя сняты. Все, свободен.
Я не мог поверить своим ушам, ноги у меня задрожали от слабости.
-Вы нашли того, кто написал это письмо?
-Вообще-то, тебе этого знать не положено, но скажу. Нет, не нашли. Но скажи спасибо начальнику Особого отдела дивизии. Он вчера послал меня в Горький, в областное управление НКВД, чтобы я там провел срочную графологическую экспертизу. Там не хотели делать ее, сетуя на загруженность. Сказали, что надо ждать неделю. Хорошо, удалось пробиться к начальнику управления. Он отдал приказ, и в течение трех часов результат был готов. Эксперт сообщила, что твой почерк и почерк на письме, абсолютно разные.
Больше он мне ничего рассказывать не стал. Но я был и этому рад. Лишь через несколько лет после войны, на встрече ветеранов, я вновь спросил у него об этом. И он мне ответил:
-Эксперт сказала, что мы, являясь дилетантами в вопросах графологии, искали в почерке сходство. Да, это так и было. Почерки сравнивали три человека, и у всех было одно мнение. Но, оказывается, необходимо было искать не сходство почерков, а их различие. Она проверила и выдала категоричный результат: почерки неидентичные и написаны разной рукой. Автора письма так и не нашли.
Да, действительно, за это сходство в почерках, я едва не лишился головы. И лишь благодаря тому, что особисты подошли к этому делу не с формальной стороны, все решилось благополучно. Вот только думаю, что если бы это случилось на фронте, то результат был бы для меня плачевным. Никто бы не повез письмо на графологическую экспертизу. Так я, из-за своего почерка, едва не попал под трибунал.