Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12, Часть 13, Часть 14 романа "Юродивый и смерть" в нашем журнале.
Автор: Юрий Солоневич
4.1. В штопоре
За четыре часа, пока ехал в поезде, я допил всю водку из плоской бутылки. Этого мне было мало, и с вокзала, взяв такси, я поехал прямо в ресторан. Мне казалось, что я был абсолютно трезв. По крайней мере, до тех пор, пока не провалился в плотную, звенящую темноту.
В темноте, далеко-далеко, где-то у самого горизонта, светился одинокий огонёк, и я пошел прямо к нему. Кто-то бежал рядом: то ли собаки, то ли волки. Я слышал их повизгивание и шумное дыхание, но не обращал на это никакого внимания. Собака — это друг, да и волк тоже желанный, дорогой друг. Особенно тот волк, который уводил людей от логова, где были волчица с маленькими волчатами. Уводил, зная, что впереди у него неизбежная смерть. Но так было надо. И он бежал до тех пор, пока, обессиленный, не упал на снег. И засмеялся, когда охотники на снегоходах окружили его и ослепили фарами. Он смеялся от счастья, такого огромного, что даже смерти было не под силу отнять его.
А людям казалось, что волк озлобленно скалил клыки...
По мере приближения количество огней увеличивалось. Поначалу мне показалось, что я попал на заброшенный пустырь или в какое-то урочище, которых много в поймах полесских рек.
Но вдруг зазвучала музыка. Вначале тихая и робкая, как весенний ручеек, она становилась всё громче и громче, заполняя собой всё пространство. И на заброшенном пустыре вдруг всё преобразилось. В мгновение ока выросли по сторонам великолепные, раскрашенные небывало яркими цветами высокие китайские пагоды, и множество небольших фонариков висели на стенах, на деревьях и порхали прямо в воздухе подобно огромным светлячкам. Вокруг царила атмосфера праздника и радости. А внутри пагод, под чудесным образом загнутыми многоярусными крышами, я это чувствовал, меня ждало исцеление, постижение истины и блаженство успокоения.
Сон был прекрасным и, как всё прекрасное, эфемерным. Я просто физически ощущал это. Чувствовал, что весь этот иллюзорный мир так нежен и хрупок, что одно неосторожное, резкое движение разрушит его, карета вновь превратится в тыкву, а скакуны — в шныряющих по свалке крыс.
Я не хотел этого разрушения и в то же время ощущал: оно вот-вот произойдёт. Мне не хотелось просыпаться. Я старался удержаться в сновидении, цеплялся за него изо всех сил. И вдруг краем глаза, боковым зрением увидел, что моя машина едет по самому краю бездонной пропасти. И я резко повернул руль. В тот же миг всё рассыпалось на мелкие осколки, разлетевшиеся в разные стороны.
Я проснулся и почувствовал жажду. Но в холодильнике было пусто, и я просто попил из водопроводного крана, припав к нему пересохшими, растрескавшимися губами.
Мне было плохо, хотелось выйти из дома и идти в ночь, в темноту, идти по дороге, не останавливаясь, до тех пор, пока я не найду это место. Мне казалось, что я знаю, где это. Это перед Брянском. Точно. Надо свернуть вправо перед Брянском...
От отчаяния я стал метаться по квартире. Мне хотелось выпить, но в доме не было спиртного. И я кое-как напялил на себя первое, что попалось под руку, обулся (как потом заметил) в туфли разных моделей и вышел на улицу. Вышел, чтобы купить в ночном магазине бутылку водки и напиться до бесчувствия.
На улице шёл мелкий дождь, ноги сразу же промокли, и я остановился под тусклым фонарём, оглядывая свою грязную экстравагантную обувь.
— Куда направляемся? — вдруг услышал я голос.
В свете фонаря маячила фигура в милицейской форме.
— За водкой, — я честно ответил милиционеру, так и не поняв, откуда он взялся посреди ночи.
— А в кармане что?
Он протянул руку к карману моего пиджака и вытащил неизвестно как попавшую туда книжонку небольшого формата. Затем открыл заложенную бумажной полоской страничку и прочитал вслух:
— Ранней старости одиночество — затянувшийся холод весны.
Что-то хочется и неможется — вот покоя бы, тишины…
Ночь приходит — заходит без стука. Заходи! Вдруг вдвоем веселей?
Что ломаешься, старая сука, — не напьешься всё крови моей?..1
Потом, видимо, смягчившись, оглядел меня с ног до головы и добавил:
— Хорошо сказано. Так ты из этих, которые рифмы пишут? Что, полстакана вдохновения не хватило? — и пообещал: — Если будешь сшибать деньги под магазином — посажу.
«Плевать, — подумал я. — Всё равно, всё равно давно уже нет ни тебя, ни меня, ни ночного магазина с прогнившими, протёртыми великим множеством ног грязными полами».
Мне действительно всё было безразлично. Все, кроме одного: меня манило, притягивало к себе это место с китайскими пагодами из моего сновидения, как будто оно было где-то здесь, где-то совсем рядом. И было ощущение, что я уже однажды был там. Был, но потом забыл об этом. Я всё время силился припомнить хоть какие-то подробности. И как сквозь светлую дымку, как сквозь клубы утреннего тумана смутно проступили дорога на Брянск и указатель «Направо — Стародуб». Я подумал, что мне надо немедленно туда ехать. Это ощущение крепло во мне. Я откуда-то знал и был полностью уверен в том, что, если я не найду это место, в моей жизни никогда больше не будет ни одного светлого дня. Впрочем, их и раньше-то не так много было. И сейчас — ночь, с мелким, противным дождем и приставучим милиционером.
А если нет и не было, если никогда и не будет — остаётся только ночной магазин. Там можно сразу же выпить прямо из горлышка бутылки, и прогнившие полы становятся не такими уж и грязными. Они вообще-то довольно приличные полы, и посетители в магазине в это время — все тоже довольно приличные люди. И эта симпатичная девчонка с подбитым глазом — она вполне приличная, и очень аккуратно пьёт, и курит тоже аккуратно, не захватывая и не слюнявя губами дешёвую сигарету без фильтра. Потому что если сигарету слюнявить, то другому её плохо докуривать...
Мы пили до утра, но я снова не чувствовал опьянения, и от неё, из какого-то курятника, пошёл прямо на совещание. Пошёл, наверное, просто по привычке. Пошёл как был — в помятой одежде и разномодельных туфлях. Какое это имело значение и для меня, и для них? Я их всех ненавидел. И себя тоже.
— Принести вам чаю с лимоном? — похоже, секретарша издевалась надо мной.
Я представил её с подбитым глазом и сосущую сигарету без фильтра — именно сосущую, она ведь по-человечески курить не умеет. И мне стало немного легче, совсем чуть-чуть легче. И я поскрёб свой небритый с утра подбородок.
— В этом плане нам надо продолжать придерживаться жёсткой линии по удержанию цен, — я слышал голос Евгении. — Временный спад продаж потом легко компенсируется. Вероятность достаточно велика. Но, опустив цену, мы этой компенсации уже никогда не получим.
Воцарилось молчание, и я понял, что от меня чего-то ждут. Наверное, я должен был принимать какое-то решение. Да, так оно и было: все выжидающе смотрели в мою сторону. Кто-то с чуть скрываемой злорадной ухмылкой, кто-то сквозь полузакрытые веки (видимо, чтобы не смущать меня).
И так всю жизнь, кажется, всю бесконечно долгую жизнь. И бесконечно короткий отпуск «на Канарах». Только зачем куда-то ехать, чтобы пропьянствовать беспробудно две недели, мучаясь по утрам похмельем и не мучаясь совестью? Зачем учить детей за границей, в престижных учебных заведениях? Чтобы они умели правильно удерживать цену, обдирать серых людишек, которые в своей дремучести не понимают, что представляют собой просто класс новых рабов? Рабов, затурканных и оболваненных теми, кто долго учился, кто овладел тайнами манипуляций. Кто прячет свою совесть в глубине бронированных сейфов за ровными стопками зелёных купюр. Кто сам в лихую минуту спрячется за колесом автомашины, выталкивая под пули их, других, детдомовских, на кого в случае чего не надо писать похоронку.
И тут меня снова «пробило». И я снова увидел сказочный город на пустыре. И окровавленное, безжизненное тело Ковша на камнях, усыпанных стреляными гильзами. И Ибрагима, лежавшего на обочине дороги лицом вверх, как и положено праведному мусульманину. А ведь на их месте мог быть я. Это меня, а не Ковша, могли призвать в Афган. И меня могли убить бандиты из-за несчастной машины картошки. Могли, если бы я был жив. Но, видимо, Вселенная уже давно причислила меня к мертвецам. Как и этих, которые с важным видом сидят по обе стороны полированного стола для совещаний.
«Плевать, — подумал я, — всё равно, — подумал я, — всё равно давно уже нет ни их, ни меня».
— Принесите карту Брянской области, — сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь.
И, словно по мановению волшебной палочки, передо мной на стол лёг атлас автомобильных дорог.
Я взял его и стал запихивать в боковой карман пиджака.
Они переглядывались исподтишка — холёные лица, строгая одежда и умные глаза. Умные, злые, хищные, беспощадные. Цену снижать нельзя. И сшибать деньги под ночным магазином тоже нельзя. Ну нет! По-настоящему в этой жизни нельзя только одного — слюнявить сигарету. Понимаете вы это? Нет? Тогда мне с вами не по пути.
Когда я выходил из офиса, то слышал за спиной удивлённый, нарастающий гул голосов.
Я шёл по мраморному полу, под которым — меня теперь не обманешь — легко угадывались полусгнившие, обшарпанные доски. И я чувствовал, как радость наполняла меня, и она становилась всё больше и больше и достигла своего пика, когда я с размаху рассадил свой зазвонивший мобильник о высокие полированные ступеньки крыльца.
Теперь я знал, куда мне надо. Теперь я знал, что не остановлюсь до тех пор, пока не найду это место...
Цены снижать нельзя... Да ну их!
4.2. В клетке средневековья
Я не понимал, где я нахожусь. Меня снова окружала сплошная темнота. Это было долго, очень долго. Но я терпеливо ждал, когда вновь вспыхнет огонёк на пустыре. И он вспыхнул, затрепетал, как мотылёк крылышками. Тогда я изо всех сил побежал к нему. Я бежал, спотыкаясь и падая, вновь вставал и бежал, задыхаясь, почти теряя сознание.
У входа в пагоду висели колокольчики. И, когда я проходил мимо них, они зазвенели малиновыми голосами. Просторный зал первого яруса освещался множеством свечей, а в воздухе стоял аромат от дыма тлеющих палочек. Я ощущал лёгкое дуновение ветерка и слышал тихий звук льющейся воды.
Потолок над моей головой был разделен на четыре части. В одном секторе был изображён синий дракон, в другом — белый тигр, в третьем — чёрная черепаха, в четвёртом — красная птица. От ярких цветов и замысловатых узоров рябило в глазах.
У стен стояли скамьи из тёмного дерева. Наверх вела винтовая лестница.
Я стал подниматься по нешироким ступеням на самый верх. И оттуда, с последнего яруса, посмотрел вниз.
Сверху было отчетливо видно, что площадь перед пагодой разделена на чёрные и белые квадраты, подобно шахматной доске. В каждой из клеток горело по костру, возле которых шевелились тёмные фигуры. Мне показалось, что фигуры призывно машут мне руками, и я стал спускаться к ним. Но по мере моего приближения количество клеток и фигур в них уменьшалось, зато сами клетки увеличивались в размерах. А когда я вновь оказался внизу, на площади оставалась всего одна клетка. У костра, поджав под себя ноги, сидел человек в странных одеждах. Он напоминал большого муравья, лицо его скрывала маска, а из волос на голове торчали загнутые усики.
Перед человеком стояло большое блюдо, рядом с которым лежала, по-видимому, металлическая сетка прямоугольной формы. В центре сетки находился китайский фонарик в виде небольшого шара, внутри которого горел огонёк.
Я присмотрелся и увидел, как на сетку, влекомые светом, ползут рыжие муравьи. Когда они заполняли сетку, человек снимал фонарик, а саму сетку держал над пламенем костра. Затем он ссыпал поджаренных насекомых на блюдо и вновь размещал сетку на земле.
— Я похож на них, и они меня не боятся, — сказал человек, обращаясь ко мне.
Затем он снял маску, скрывавшую его лицо, и продолжил:
— Всё живое тянется к свету, к светлому, к хорошему. Если бы я их загонял силой, я бы остался голоден. А так они идут сами, по собственной воле. Они думают, что идут навстречу своему счастью. И я даю им это счастье: умереть прежде, чем что-либо понять. Ты ведь здесь тоже по собственной воле? Ты ведь сам сделал свой выбор? Или нет? Или тебе просто казалось, что ты сам делаешь свой выбор?
По его морщинистому лицу с узкими прорезями глаз нельзя было сказать, говорит он серьёзно или смеётся.
Муравьи всё ползли и ползли к фонарику, а китаец продолжал периодически ставить сетку на огонь и ссыпать жареных насекомых на огромное блюдо.
— Силой — это плохо, — продолжал китаец, сидя на корточках у огня. — Силой — это глупо. Всегда надо, чтобы еда приходила сама. Ты ведь сам пришёл?
Я стал оглядываться, но круг света сейчас высвечивал только тот квадрат, где находились я и китаец. Пагоды не было, она словно растворилась в окружающей темноте.
— Посмотри под ноги, — сказал китаец.
Я внимательно посмотрел под ноги и увидел, что сквозь тонкий слой земли проглядывают ячейки сетки. Той сетки, на которую я ступил сам.
Тогда я спросил у китайца:
— Который теперь год?
Он ничуть не смутился, встал, посмотрел мне в глаза и твердо ответил:
— Первый год правления Жёлтого императора Хуан-ди. Через шестьдесят лет снова придёт этот год. Время идёт по кругу. Хочешь жареных муравьев? Это очень вкусно! Говорят, что человек тоже очень вкусный, но я не пробовал. Мне нельзя выходить за клетку: меня самого могут съесть. И ты не ходи туда, куда тебя непреодолимо манит: там твоя погибель.
Страх, вначале лёгкий, отдаленный, стал надвигаться на меня. Я чувствовал себя жертвой какой-то средневековой инквизиции. Вот-вот должен был войти палач, чтобы начать пытку. Жёлтый круг света стал сужаться и сужаться, пока его граница не достигла моих ног. В этом крохотном пятнышке света стоял я, а откуда-то из темноты донёсся голос китайца:
— Не входи в темноту. Река сковывается льдом, а время — темнотой. Темнота неподвижна. А всё, что неподвижно, — в другом мире. В том мире, которого нет…
Я боялся войти в темноту, я боялся оставаться в освещенном квадрате сетки. Я не мог ничего сделать: моя судьба решалась без моего участия.
И я услышал второй голос:
— Помоги мне!
Это был голос Ибрагима. Некоторое время я колебался, а потом сделал шаг в сплошную пелену мрака.
Мои руки наткнулись на стену, и я стал ощупывать её. Я делал это до тех пор, пока не наткнулся пальцами на выключатель. Тогда я нажал клавишу.
Я лежал на постели в номере гостиницы — так мне, по крайней мере, показалось. Деревянная кровать, тумбочка у изголовья, на ней графин с водой и стакан, стол у стены — все атрибуты провинциальной гостиницы были налицо. Вот только как я здесь оказался, я не знал.
Я чувствовал жажду, поэтому налил полстакана воды и выпил. Затем снова лёг на постель и стал разглядывать номер. Над моей кроватью висела неизвестная мне репродукция какой-то картины, на которой был изображен привязанный к столбу на костре молодой человек. Языки пламени уже плясали у его ног. Я стал всматриваться в них и вспомнил своё сновидение.
Я вспомнил, как мне хотелось найти это место, с пагодами. Но, вместо радости и ощущения счастья, меня опять настиг холодный страх.
«Почему опять страх? — подумал я. — Он преследует меня везде. Будто я действительно живу в средние века и в любой момент за мной могут прийти и повести меня на плаху».
И тут случилось то, о чем мне уже говорил ХВН: меня озарило: да так оно и есть, этот уровень эволюции человечества никуда не исчез. Он здесь, и я его узник. Никуда не ушло человечество от костров инквизиции. Плавают в океане одноклеточные водоросли, рыскают по ночным улицам душегубы, примеряют красные колпаки палачи, в стенах дворца шепчутся заговорщики, горит в огне человеческая плоть, растекается по камням кровь иноверцев — стариков и младенцев, женщин и мужчин, юношей и девиц.
Колонны солдат идут непрерывным маршем навстречу своей гибели.
Молодым парням, попавшим в плен, отрезают головы ещё живым, ещё теплым, ещё всё чувствующим и понимающим.
Умирающие от голода в страшных лачугах старики, выброшенные на помойку новорождённые дети, запытанные до смерти еретики, доведённые до самоубийства «лжеучёные», побитые камнями нарушители обычаев, изгнанные из своих домов за инакомыслие — всё это не дела давно минувших дней, а день сегодняшний и… день завтрашний.
Уровни эволюции остаются незыблемыми и неизменными в веках. Люди только и могут, поднакопив энергии, денег или знаний, перебраться повыше. Но что это даст?
Верхний уровень поедает нижние и сам идёт на корм более высокому. Вот и вся правда жизни. А вся мудрость сводится к тому, чтобы еда сама приходила на стол, где светящийся огонёк принимается несчастными за долгожданный свет в конце тоннеля.
Иллюзия манит и привлекает, становится навязчивой идеей, отнимает все мысли и вселяет огромные надежды. Но жестокий мир средневековья всегда оказывается всего сильнее. И осознание этого, момент понимания своей ничтожности, конечности, мимолётности, своего неизбежного ухода в небытие и забвение (достигнута цель, или нет — без разницы) — это и есть момент истины, пик жизненной драмы, инсайт и прозрение. Всё — самообман. И нет никакой настоящей, большой, счастливой и значимой жизни, как нет объективного времени. Есть только детская игрушка — калейдоскоп. И фрагменты в нём очень красивы, но хрупки и недолговечны. И никогда не повторяются вновь. Как и личность во Вселенной.
А страшно ещё то, что средневековые люди находятся не только в пространстве снаружи меня, но и внутри меня, как контур прошлого. Тогда где же спрятан эталон совершенства? Или он тоже беспомощен перед палачом в красном колпаке, перед лживым судьёй, перед жаждущей крови толпой, орущей: «Распни его! Распни!»?
4.3. Евгения
Я очнулся от чьего-то прикосновения и открыл глаза. Было уже светло. У моей постели на стуле сидела Евгения — это она держала меня за руку.
Я невольно засмущался и убрал руку под одеяло. А потом спросил:
— Где я?
— Это частный стационар, — ответила она и, упреждая мои дальнейшие вопросы, продолжила: — У вас был невроз. Это такой конфликт в психике, когда человек потом ничего не помнит. Но это не страшно. Это бывает у многих. Я вышла из офиса следом за вами, пыталась поговорить, но вы меня не узнавали. Вы порывались ехать в Россию. Тогда я вызвала машину и убедила вас, что мы поедем туда, куда вам надо.
— Но как я очутился именно здесь, в стационаре?
— Я сама здесь лежала, — ответила она тихо. — До того, как пришла в вашу фирму. Я тогда осталась без работы, без мужа, с двумя детьми на руках. И у меня был срыв. Но мне помог один человек. Мы с ним нашли друг друга, и сейчас мои беды в прошлом.
На тумбочке (я заметил это) теперь уже стояла ваза с цветами и блюдо с фруктами.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Но что будет дальше?
— Да ничего плохого не будет. Вы можете хоть сейчас уехать со мной и приступить к работе. Но я по себе знаю, что надо некоторое время для переоценки ценностей. Вам будет полезно побыть здесь ещё несколько дней, поговорить с врачом — он очень хороший врач. А потом позвоните мне, и я приеду за вами.
— Похоже, из-за меня у вас появились лишние хлопоты.
— Вы столько сделали для меня, для фирмы и для коллектива, что не передать словами. Нет ничего удивительного, что вы подызносились. Даже самый прочный механизм со временем изнашивается. Но и страшного в этом ничего нет: вам просто надо восстановиться, отдохнуть, сменить обстановку. А ещё лучше — обзавестись семьей.
Она так и сказала «обзавестись семьёй», а не «жениться». Она была умной и тактичной. Я бы не удивился, если бы она предложила мне какой-нибудь вариант. Полагаю, у неё в запасе таковой имелся: хорошая, добрая женщина, наверное, с ребёнком. Но она не предложила. Значит, ждала подходящего момента. И правильно делала, потому что я такой поворот в своей жизни ещё не рассматривал даже в первом приближении.
— Евгения, вы меня извините. Я никогда не был особенно чутким к людям, а о вашей личной жизни вообще ничего не знал. Даже ни на миг не задумывался об этом. А вы…
— Просто я уже пережила такое. Были и у меня моменты отчаяния. Но потом вот в этой самой палате и на этой койке я построила новую модель своей жизни. Выстроила шкалу ценностей. На первом месте семья: супруг и дети. Им надо отдавать всего себя без остатка. Ради них надо быть готовым принести в жертву даже свою жизнь. Если такой готовности нет, нет и семьи. А только в семье человек может чувствовать себя в полной безопасности, быть нужным и любимым.
Я понимающе кивнул головой. Да и в действительности я понимал, что муж и жена — это ядро, а дети — первый уровень оболочки. На этот счёт моя теоретическая подготовка была на высоте, поэтому я продолжил начатую Евгенией схему:
— Семья составляет ячейку общества, выполняет в нём свои функции и получает взамен необходимые для жизни элементы: материальные ценности, самоуважение, признание, положение в обществе и прочее. Это социальный уровень оболочки общества. Далее… В общем, мне всё понятно, но есть две проблемы. Небольшие, но существенные.
— Все проблемы можно решить. При желании, конечно, — сказала она. — А что вы имеете в виду?
— Первое, что я имею в виду, это мою неспособность отдавать всего себя. А второе — бессмысленность всего сущего: всё в итоге заканчивается смертью и забвением. Для всех.
Некоторое время мы молчали. Затем Евгения задумчиво сказала:
— Эти проблемы уйдут, если не думать о себе.
— Вы тоже предлагаете обманывать самого себя? Я уже отклонил одно такое предложение.
— Это не обман, это награда, которую ещё надо заслужить.
— Что вы имеете в виду под словом «награда»?
— Наградой, впрочем, как и наказанием за ваши поступки, может быть единственно осознание того, какие последствия этого поступка будут для окружающих. Особенно для тех, кто вам небезразличен. А в остальном, да, вы правы, все мы смертны.
Я снова посмотрел на принесенные ей цветы и фрукты. Мне ещё никто и никогда не приносил цветы. И я спросил, именно спросил без упрека в голосе, стараясь не обидеть её:
— Вы, должно быть, гордитесь собой?
— Вряд ли, — ответила она, подумав. — Скорее, я поступаю так, как подсказывает мне сердце.
— Даже на планёрках, когда обсуждаете финансовую стратегию?
— Нет, на планёрках я руководствуюсь в основном разумом. Но и в этом случае думаю не о себе, а о тех условиях, при которых фирма будет иметь успех, — она приумолкла, а затем продолжила: — Но в ваших словах есть что-то такое, о чём и я глубоко не задумывалась. Поэтому хочу вам предложить: давайте вместе выбираться на поверхность. Пусть у нас будет своего рода производственная семья, в которой мы будем на первое место ставить интересы другого. И в этом вопросе я не приму ваших возражений: вы уже доказали на деле свою заботу обо мне. Теперь моя очередь.
Мне почему-то опять вспомнился Колька Рахит. И то, как мы выходили найденных на речке котят. А может, она права, Евгения? Мы тогда о себе не думали. Может, я просто разучился не думать о себе, любимом?
4.4. Лечение без лекарств
После ухода Евгении я некоторое время лежал и обдумывал наш разговор. Выходило, что я её очень мало знал и что она, как и я, полной ложкой хлебнула горя в этой жизни. И мне стало хорошо оттого, что я не ошибся, разделив с ней своё предприятие. Было в ней что-то и от Ковша, и от Кольки Рахита. Такие люди не предают и в беде не бросают. Такие за колесом не спрячутся, а примут бой, даже если он будет неравным, последним.
А потом пришел врач, мужчина примерно моих лет, и сел на стул у моего изголовья. Я хотел встать, но он сказал:
— Лежите-лежите, так будет лучше меня слушать. И смотрите на стену. Смотрите внимательно: там должна появиться маленькая светящаяся точка.
Я стал рассматривать стену. Но точка не появлялась. Я хотел было спросить, как долго мне её искать, но передумал и стал просто рассматривать рисунки, которые образовывали неровности штукатурки на окрашенной в салатовый цвет стене.
— Мы сейчас с вами просто поговорим, а потом я скажу, что надо делать дальше.
Я не отвечал. И врач спросил:
— Бывают ли у вас зрительные или слуховые галлюцинации?
— Нет, — соврал я так убедительно, будто всё время только и ожидал этого вопроса.
— В последние дни у вас были неприятные встречи, события, воспоминания?
— Да, — ответил я, вспомнив Статного.
— Вы об этом с кем-нибудь говорили?
— Нет. Я никогда и ни с кем не обсуждаю личные дела, — сказал я и спохватился, вспомнив свои разговоры с ХВН, затем поправился: — Почти ни с кем. А об этой встрече точно никому не рассказывал.
— Что вас потрясло при этой последней встрече?
— Я узнал о смерти человека, которого любил.
— Кто этот человек?
— Её звали Света, она работала заведующей в овощном магазине. Я привозил товар.
— У вас были отношения?
— Да, но потом нам пришлось расстаться.
— И вы вините себя в её смерти?
— Да, — коротко ответил я.
— Я хочу поговорить об этом. Поговорить не из любопытства и не ради того, чтобы ещё раз причинить вам боль. Я хочу дойти до первопричины вашего невроза, а для этого надо пройти по всей цепочке событий, которые к нему привели. Эмоция, проговоренная вслух, теряет свою энергию и не будет вызывать беспокойства. Вы меня понимаете?
— Да, — ответил я. — Вы хотите пройти все слои психики, один за другим, добраться до ядра конфликта и нейтрализовать его.
Некоторое время царило молчание. Потом врач спросил:
— Кто вы? Я имею в виду ваше образование.
— Я закончил химический вуз. Электронные оболочки и ядра — это моя епархия. А недавно я узнал, что психика и атомы устроены идентично.
— Вот как! — вырвалось у врача. — Значит, мы можем действовать осознанно. Тогда рассказывайте обо всем, что вас беспокоит. Вспомните негативные события, но в обратном хронологическом порядке.
И я начал говорить, испытывая по мере своего рассказа всё большее и большее облегчение.
Я не могу сказать, сколько времени длился мой рассказ. Я просто выпал из окружающей меня действительности и заново переживал эпизоды своей жизни. Врач не перебивал и не останавливал меня. А когда я закончил, он спросил:
— Сколько лет вам было, когда погибли родители?
— Почти девять.
— Вы около семи лет провели в интернате?
— Сначала в детском доме. Мы там просто жили, а учились в классах обычной школы, вместе с другими детьми. Потом всех нас перевели в интернат. Мы там и жили, и учились. Реформа что ли была — не знаю.
— Вы можете себе представить, кем бы вы стали, если бы после гибели родителей остались жить в деревне у тёти?
Я вспомнил Петю, Песенника, Толика Цыгана и ответил:
— Да, могу.
— А теперь сравните тот вариант, который вы представили с собой сегодняшним. Разницу улавливаете?
Да, я отчётливо видел разницу, снова видел как бы со стороны, объективно. И я понял, что тогда тётка приняла единственно правильное решение. Конечно, ей было тяжело. Конечно, она испытывала чувство вины передо мной, а я подсознательно испытывал обиду на нее.
— Я всё понял, — сказал я. — Спасибо вам.
Когда я произнёс последние слова, я почувствовал прилив энергии. Мне казалось, что в мои ноги и руки вставили мощные пружины. Мне захотелось встать и действовать. Что-нибудь делать, делать хоть что-нибудь, не важно что. Камень, всю жизнь давивший на меня, упал и скатился в кювет у дороги.
— Моя задача — помочь вам пережить момент кризиса, — сказал врач. — Потом всё негативное из ваших мыслей уйдёт.
— Из мыслей уйдёт, но в окружающей жизни останется, — резонно заметил я. — Вам не кажется, что мы живём в средние века?
— Значит, измените свою жизнь. Оставьте средние века за крепостной стеной. Пусть они там сами разбираются, кто и кому является вассалом.
— Изменить жизнь или судьбу? — переспросил я и хотел уточнить разницу, но доктор опередил меня с ответом.
— Насчёт судьбы не знаю, это вам к цыганке. А вот наладить жизнь по силам любому. Вам, собственно, для этого в космос лететь не надо. И миллион долларов иметь не обязательно. У вас в жизни обязательно должны быть хорошая жена, хороший друг и хорошая работа. Всё остальное образуется само по себе. Это тот рецепт, который я вам даю вместо пилюль и уколов. Это моя установка на вашу дальнейшую жизнь.
Я сел на постели и посмотрел на врача. Вот и он, как ХВН, предлагает мне изменить жизнь. Добрый, приятный человек. Я испытывал к нему симпатию и доверие.
— В основном мои пациенты — обеспеченные алкоголики, — сказал он. — Многие из них приходят сюда, просто чтобы остановиться и передохнуть. Я с ними не сближаюсь. Но вот вам визитку оставлю. Можете звонить мне в любое время. Поверьте, вам предстоит длительный процесс. На жизненном пути у вас есть три направления: отдаляясь от людей, вы получаете свободу и независимость; приближаясь к людям — любовь и защиту; идя против людей, вы устремляетесь к славе, успеху, признанию, хотите быть сильным и самостоятельно справляться со своими трудностями. В жизни вы реализуете все три сценария, но один из них для вас главный. В самые критические моменты идите к людям. К добрым людям — окружите себя такими.
— Спасибо, — снова поблагодарил его я и попросил: — Я хотел бы переодеться и вызвать себе машину.
— Поедете домой?
— Да, хочу. И ещё я хотел бы оплатить ваши услуги.
— Нет необходимости вызывать машину. Мы можем поехать вместе. И насчёт оплаты не беспокойтесь: я думаю, что это я ещё вам должен. Да, забыл вам представиться. Меня зовут Михаил. Я муж Евгении.
Для того чтобы тебе поверили, нужно сначала привлечь к себе внимание. Лучше всего — чем-то удивить. Затем заинтересовать и на примере показать правдивость своих слов. До меня вдруг дошло, что разговор Евгении со мной — тоже часть терапии. А ещё я понял, что небезразличен этим людям. И это маленькое открытие доставило мне радость. Так может, это начинался новый виток моей судьбы, моей жизни, расширяющейся спирали моей эволюции? Может, ещё заглянет солнце и в моё оконце? Пусть не согреет, так хоть осветит.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите Юрия Солоневича переводом с пометкой "Для Юрия Солоневича".