В этом году исполняется 25 лет со времени написания литературного шедевра Бориса Агеева — новеллы «Кто в море не бывал», другое ее название — «Карагинские Одиссеи».
Борис Петрович — один из наиболее именитых современных прозаиков Курска, лауреат нескольких престижных премий. Однако о том, что он знаком более-менее широкой читательской аудитории, говорить не приходится. И дело здесь не в качестве его произведений, а в общей ситуации, характеризуя которую, можно сказать так: современные литературоведы перестали ощущать вкус литературы.
Если пишут, то все вокруг да около: общие слова о высоких достоинствах или же о каких-то сопряженных делах — например, о христианском миссионерстве среди малых народов севера… Одним словом, все по касательной, а не по сути.
Совсем иначе обстоят дела в субкультурных пространствах, которые не утратили связи с живыми потребностями своей паствы. Пускай это рэп-баттлы — Оксиморон против Гнойного… или восприятие творчества Егора Летова… А если обратиться к собственно литературе, то в полной мере следует отнести к творчеству субкультурного гения эпохи IТ-технологий Виктора Пелевина. Его сколько угодно могут ругать или хвалить, но это всегда живо, поскольку он воздействует непосредственно на вкусовые рецепторы, что применимо и в нашем случае, то есть не в суб-, а общекультурном пространстве. Просто для этого необходимо идти не по краю, а пытаться проникнуть в сердцевину, познать вещь в себе. Другими словами, попробовать Агеева на вкус.
«Текущая вода»
Так называется повесть, написанная в 1975-м и через четыре года впервые изданная во Владивостоке (другое название — «Отпуск на острове»), ставшая литературным дебютом Агеева. Интересна она, прежде всего, тем, что уже в первых абзацах писатель сформулировал свое творческое кредо:
«Скелет сивуча лежал на вершине сопки, на самой ее каменной лысине, череп откатился в сторону. Лисы и росомахи обгладывали мясо по очереди всю зиму, уходили в овраг и наблюдали друг за другом, дабы не нарушался порядок. <…> Валентин выбрал точку съемки и сделал несколько кадров своим «Зенитом». Потом сел и начал рисовать. Кажется, ему удалось передать ощущение безысходности смерти. Правда, пришлось зачернить небо, выдержать рисунок в густой черной тональности».
Итого, стремление ухватить всеобщую механику жизни, мировой закон, заходя при этом с конца — со стороны смерти. Отсюда и тональность — однозначно минор. А также смысл и творческий метод: он из тех писателей, которые рассказывают не о чем-то, а что-то. Как музыкант или художник, автор полностью перетекает в свое произведение, в данном случае в свой текст.
Что характерно для раннего Агеева, так это обилие невольных аллюзий. Это вовсе не подражательность, а естественная переполненность культурными влияниями своего времени, перетекающая субстанция в полном соответствии с названием повести.
«На шумном быстром перекате он приметил лисенка». — Ну как тут не вспомнить Сент-Экзюпери? А собака-ветеран Маркел — это и Джек Лондон, и Кервуд; мужчина и женщина на острове, вечная тема взаимного непонимания — конечно же, Антониони; а мимоходом всплывающий в памяти главного героя образ Великого Точило вызывает к жизни бессмертных героев Жоржи Амаду: Кинкаса Сгинь Вода из «Старых моряков» или Педро Аршанжо из «Лавки чудес». А то и целый «Квартал Тортилья-флэт» Стейнбека. Что же до джазовой темы — тут выбор широк: от Фицджеральда до Кортасара.
Текучесть, неуловимость, мимолетность, а стало быть, и ложность — чего? Исходя из очевидной символики — подобно текущей воде проходящей человеческой жизни. Но именно отсюда, из этого надира, вырисовывается сверхзадача: понять, что же уносит вода и что скрывается за вечным ее движением, иными словами, найти свою душу. В этом первом произведении много суетности, что не характерно для зрелого Агеева. Здесь еще нет равновесия, много мятущихся людей, что и предопределяет дальнейший его путь — к их и своему успокоению.
Финал повести двойной: завершились чем-то — не столь важно чем — разборки, в которых принимали участие Валентин, Жора, Зоя, коряк Маркел и другие. И даже хэппи-энд налицо: она говорит, что любит его. Но настоящий финал не в этом. Он — в мире первооснов, которые при желании можно увидеть в сцеплении и действии универсальных природных механизмов, в вечном движении текущей воды.
«Кто в море не бывал»
У каждого настоящего писателя, художника есть своя вершина, где он решает некую сверхзадачу, попадая при этом точно в цель, путем выхода в новое измерение расширяет пространство в беЗпределье. У Агеева это рассказ или новелла «Кто в море не бывал».
Предметом здесь, потрясающе мастерски изображенным, есть с одной стороны море, стихия, целое в потенции, а с другой стороны, герои — те, кто устремлен к противостоянию со стихией, и это не иначе как двойственность, но!.. — в устремлении к слиянию, к Единству.
«И вот ударил ветер. Он зашел воровски против течения с юга, взъерошил тугую гриву накатывающей проливной волны пенными завитушками и стал отпирать нос катера в сторону Оссорской косы, всплывшей далеко к северу, взматерел от встречной тупой силы упорного мотора».
И как тут не вспомнить все тех же Амаду с Хемингуэем… Но! Если хемингуэевский Старик, если герои Жоржи Амаду — «жангада уходит в море» — подаются в жестком противостоянии с морской стихией, не ведущем ни к какому слиянию, а рыба — это противоборствующая с героем ее душа, как и белый кит Моби Дик, — то «карагинские одиссеи» Кеша и Петруха сами являются необходимой частицей моря как целого. По сути своей это мифические герои, что прекрасно схвачено в их описании.
Кеша: «…тот вел себя в воде, как свой: казалось, он может дать зуботычину заблудившейся акуле, пощекочет за жабрами кижуча, ко всему выразит свое отношение, всем своим нагим естеством влитый в этот подводный мир, он казался частью его…»
Механик Петруха: «Казалось, отодвинь его от мотора, как он тут же взопреет от беспокойства, беспомощно и слепо зашарит вокруг и обретет и зрение и слух, только прикоснувшись снова к своему рычащему соседу».
Здесь видим единство, во-первых, с мотором; во-вторых, их двоих — это устойчивое сочетание капитана и штурмана; в-третьих, с морем — они части целого, между ними пря, но они — единство. И если они его преодолевают, то для того, чтобы слиться с ним. Их гибель в эпилоге не что иное, как возвращение, исцеление, то есть слияние с целым.
Андрей же в своей позиции — наблюдатель, и даже балласт, по собственному разумению, чье сознание требует спасательного жилета или круга, тогда как Кеша с Петрухой — там, в эпицентре, в воронке. И оттого, что они внутри, а он вовне — потому он слышит Ноту, а они — нет. И эта Божественная нота — кульминация повести, ее высшая точка — вертикаль, уводящая в беЗпредельность.
«Хорошая пристань»
В декабре 2009 года в курском издательстве «Славянка» тиражом в 30 экземпляров Агеев напечатал первую часть своего романа-одиссеи «Хорошая пристань».
В отзывах на книгу с удивлением можно прочесть что-то про «романтику морских приключений». Тот случай, когда все с точностью до наоборот: по сути здесь ничего не происходит — происходящее как зыбь на воде. Скорее это напоминает «Побережье Сирта» Жюльена Гра или «Татарскую пустыню» Дино Буццатти. От прочтения этих книг остается ощущение неподвижности, но именно это и символизирует Пристань.
В основе здесь тоже вода, символика воды. С одной стороны, лить воду — заниматься пустословием, плодить бессмысленные оболочки. С другой — вода жизни, вода вдохновения. И когда именно она обретает смысл — в этом и состоит главная цель Бориса Агеева: уловление текущей воды с сопутствующим анализом. Найти неизменную основу вечно движущейся воды; в движении достичь неподвижности, своей «хорошей пристани».
Исходя из объемности и по сути отсутствия сюжетно-фабульной интриги, это весьма водянистое повествование, но… на поверку выясняется, что это ни много ни мало книга жизни. На что указывает не только объем, но и ряд формулировок, ради которых, возможно, и стоило жить (то, что остается в сухом остатке).
Но для того, добавим в завершение, чтобы найти свою тихую пристань, нужно распробовать вкус воды.
Олег Качмарский