Семь лет — если задуматься, это чертовски долго. Особенно когда понимаешь, что меньше чем через три года ты отсидишь уже десятку
Несмотря на все, что со мной произошло, я чувствую себя так, будто оказался в тюрьме неделю назад. Я легко могу вспомнить, как ехал в метро и постоянно переключал песни на mp3-плеере, направляясь в университет. Как на скучных парах открывал для себя Буковски, а слова “тян/кун и мем” знал далеко не каждый школьник. Тюрьмы, зона, психушки поделили мою жизнь так четко, беспристрастно и хирургически, что все эти воспоминания начинают превращаться в своеобразный балласт. В голове всплывает короткий ролик с отрывком из речи Медведева. Там он говорит (дословно): “Никто никогда не вернется в 2007 год”. А на фоне играет песня группы Stigmata “Сентябрь горит”, очень популярная тогда. Вот и в мой 2011 год не вернуться, какими бы яркими красками воображения он ни рисовался.
Читатели часто спрашивали меня: будь у меня возможность все изменить, сделал бы я то, что сделал? Этот вопрос казался мне до смешного наивным — будто есть человек, который мог бы не совершать преступления и не попадать в тюрьму, но все равно сделать наоборот. Любой, исключая совсем идейных или отбитых психопатов, сказал бы, конечно, что раскаялся, все понял и просит у общества прощения, а у высших сил — отмотать время назад.
Для меня же того периода нет вовсе — есть человек, который помнит своими органами чувств, но существа, ими обладающего, давно нет. Это похоже на идею с перерождениями (или переселением душ, как удобно) — будто иногда из древних слоев мозга на поверхность всплывает флешбэк, где ты — уже не офисный служащий, трясущимися руками пересчитывающий степлеры, а, допустим, испанский конкистадор в блестящем на жарком солнце Южной Америки шлеме. Твой нос помнит запах пороха, а глаза — его едкий дым. Мои флешбэки несколько другого сорта, но, думаю, аналогия ясна. Потому что “того” меня просто нет.
Если смотреть объективно, то столь длительная отсидка будто бы опустошила меня в эмоциональном плане. Поначалу я прислушивался к разным людям и их проблемам, а в исключительных случаях старался помочь, если имел такую возможность. Сейчас мне решительно плевать.
Я СТАЛ СОБИРАТЕЛЬНЫМ ОБРАЗОМ ЧЕЛОВЕКА, ЧТО ПРОХОДИТ МИМО, БЕЗРАЗЛИЧИЕМ И БЕЗДЕЙСТВИЕМ КОТОРОГО ВЕЧЕРОМ В НОВОСТНОЙ СВОДКЕ БУДЕТ ВОЗМУЩАТЬСЯ ЖУРНАЛИСТ, ПИШУЩИЙ ТЕКСТ ДЛЯ РЕПОРТАЖА. В БОЛЬНИЦЕ Я ВИДЕЛ, КАК СМЕРТЬ БРОДИЛА ПО СОСЕДНИМ КОЙКАМ, И НИКТО ИЗ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ МОГЛИ ПОМОЧЬ, НЕ ДЕЛАЛ РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО.
Я вскрывал свои вены, загоняя лезвие поглубже, чтобы привлечь больше внимания количеством крови. Корчился от галоперидола, голодал, терпел побои и, как у Бродского, “не пил только сухую воду”. Разумеется, было и хорошее, но кому это вообще интересно в контексте зоны строгого режима? Ты просто не успеваешь заметить и прочувствовать яркое, значимое событие, потому что оно моментально закрывается всем остальным — за долгие годы с трудом выносимым дерьмом.
Когда я собирался на этап в зону, мне были заранее известны многие важные моменты. В транзитной камере удалось пересечься с людьми, уже отбывавшими наказание в колонии, где предстояло сидеть мне. Например, знал, что в так называемом карантине я проведу около двух недель и что в этом месте совсем печальное положение. Небольшое здание, напичканное камерами наблюдения. За тобой буквально следят: вышел с умывальника в футболке — и по громкоговорителю уже орут: “Осужденный, вы нарушаете форму одежды установленного образца. Немедленно примите надлежащий вид!”
Есть помещение с телевизором, небольшая “кухня” со столом и холодильником и огороженная высоким забором территория на улице, где нужно строиться в шеренгу для проверки два раза в день.
Мне говорили, что там важно внимательно читать все, что подписываешь. Будто бы менты могут подсунуть мне бумагу, где я “отказываюсь от воровских традиций, уголовной иерархии и обязуюсь докладывать о нарушителях и т.д.”. Я слышал о подобном (как в “красных” лагерях легавые заставляют людей под пытками говорить подобное на камеру, чтобы иметь на осужденных компромат и шантажировать), но в этой колонии, вчитываясь во все бумаги, которые мне давали, я ничего такого не нашел.
В эту колонию строгого режима этапировалось семь человек, включая меня. Сроки — от пяти лет до самого большого — вашего покорного слуги. Как и везде (после моего приговора), незнакомые люди вели себя очень сдержанно, будто я психопат на грани очередного срыва и в любую секунду могу слететь с катушек. Часто меня спрашивали, под какими веществами я был во время преступления или схватила ли меня белая горячка. Почти никому не приходило в голову, что подобное можно сделать, будучи трезвым, и я вполне понимаю такую точку зрения.
КОГДА Я ОЗВУЧИВАЛ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ, У ЗЭКОВ ВЫПУЧИВАЛИСЬ ГЛАЗА, А БРОВИ УХОДИЛИ КУДА-ТО ВВЕРХ, И ПОТОМ СО МНОЙ РЕДКО КОГДА ЗАГОВАРИВАЛИ, ЕСЛИ Я САМ МОЛЧАЛ. В НЕКОТОРОМ СМЫСЛЕ ОТЛИЧНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.
Один парень, с которым я сидел там в карантине и впоследствии сдружился, поражался тому, как я себя вел тогда. По его словам, он боялся, что в зоне “все такие злые и ядовитые”. Через много лет нашего знакомства эта моя манера стала поводом для многочисленных пародий, которые тот парень иногда показывает (чаще всего под действием алкоголя).
В тюрьме семерых арестантов закрыли в уже очевидно разбитую в хлам камеру, где мы кое-как чифирнули и познакомились (кое-как — потому что розетки не было и пришлось вдвоем лезть к лампочке и идущим к ней двум проводам: один держал кружку с водой, а второй — вилку кипятильника на оголенных проводах), а через полчаса легавые вывели нас на обыск.
Шмон проводили не лояльные сотрудники “черного” централа, а конвойные, по злости сравнимые только с их же собаками. Провокации сыпались на каждого зэка: то мент нагло разглядывал бережно хранимые осужденным фотографии близких родственников, то каждая сигарета ломалась в трех местах, а зубная паста выдавливалась в прозрачный пакет. Мне достался совсем смешной экземпляр — легавый, видимо, очень кичился своей физической формой (он стоял в майке-борцовке, обнажавшей его ручищи): заканчивая и без того нервный для меня шмон, придурок достал из коробочки новенький кусок моего мыла и трижды проткнул его какой-то проволокой. Судя по всему, это выглядело недостаточно мужественно и брутально, поэтому он снова взял мыло в руки и сломал несчастный кусок пополам. Мне сразу вспомнились качки, которые рвали календари или телефонные справочники, — я уверен, что этот мент когда-то мечтал быть таким же крутым, но не сложилось.
После обыска и кратковременных сборов, под давно привычный для всех лай собак, мы забрались в автозак и поехали на вокзал. Из семи человек, этапировавишихся на зону, двое уже там побывали. Оба лечились в тюремной больнице в отделении хирургии: одному вырезали грыжу, а второму — так называемый крест. Не помню, рассказывал ли я об этом раньше, поэтому напишу сейчас: люди, у которых в лагере возникают на их взгляд нерешаемые проблемы, будь то долги или, например, какие-то совсем большие косяки, чаще всего пытаются “закрыться”.
Это значит, что человек просто берет и тихо сваливает, допустим, в здание администрации и говорит, что в отряд больше не вернется ни под каким предлогом. Иногда они “вскрываются” или рассказывают все, что нужно ментам, лишь бы не возвращаться в жилую зону. Если все прошло успешно, оставшиеся года зэк красит бордюры или убирает мусор — в общем, работает на ментов эдаким чернорабочим.
Но если ситуация совсем критическая, человек глотает “крест”. Чаще всего это две длинные проволоки (или два гвоздя), которые кладутся параллельно друг другу и перематываются резинкой крест-накрест. Затем это место крепко залепляется хлебным мякишем и вся эта конструкция проглатывается (подозреваю, с немалым трудом). Когда хлеб переваривается, железный крест раскрывается внутри тела. Были случаи, когда залеплено было плохо и гвозди вспарывали людям пищевод. Но обычно трюк срабатывает уже в желудке, разумеется, принося нестерпимую боль и нанося увечья. Прикреплю к статье фотографию (это не я) шрама, еще свежего, оставшегося после операции по удалению “креста”.
Вот и с нами ехал один такой человек. Почти ни с кем не разговаривал, пил чай отдельно от всех и в принципе вел себя даже еще обособленнее, чем я. Видимо, он был не очень доволен, что возвращается в зону, и с угрюмой миной уже обдумывал, как оказаться в хирургическом отделении тюрьмы снова и пробыть там подольше.
Дорога в поезде ничем особенным не запомнилась — обычные просьбы к конвою дать кипятку и ежеминутные “дай прикурить, старшОй”. Через час мы уже добрались до небольшого городка, где нас высадили и после короткой переклички “статья, срок, режим” снова посадили в уже другой автозак, на котором мы поехали в зону. Спустя какое-то время я снова выкладывал вещи на стол, раздевался до трусов и собирал все обратно. Почти все шмотки у меня забрали, сложив их в большой мешок, на котором была написана моя фамилия. Цветные футболки, большое полотенце, кофту с капюшоном и одни спортивные штаны. Собственно, больше ничего у меня не было. Когда я спросил, куда этот мешок денется потом, мне сказали, что он будет на складе до моего освобождения. Я представил, что будет с этими вещами за столько лет, после чего оставалось только тяжело вздохнуть.
После обыска нас конвоировали в здание карантина. Мы шли минут десять-пятнадцать по зоне. Несколько деревьев, зеленая трава — все это было безумно приятно видеть после года заточения и редких вылазок на улицу во время этапов, когда даже не успеваешь зацепиться взглядом за что-либо.
Карантин представлял собой одноэтажное здание с пятью помещениями. Высокий забор с колючей проволокой наверху. Небольшая раздевалка, спальное помещение, которое закрывают на ключ с шести утра до десяти вечера, комната ПВР (что-то про внутренний распорядок — с телевизором, где идут передачи про условно-досрочное освобождение — комната пропаганды) с табуретками, натурально прикрученными к полу. Маленькая “кухня” со столом на четырех человек и холодильником, умывальник с тремя раковинами и туалет. Еду нам приносили из столовой, и кормили тут лучше, чем в местах, где я был до этого. Хлеб явно делали с дрожжами, а чай был даже слегка сладкий — уже неплохо.
Каждый день, раза по три, к нам заходили еще неизвестные мне сотрудники администрации. Психолог давал всякие тесты (обычные и когда-то мной уже пройденные). Какой-то начальник цеха на промышленной зоне спрашивал о нашем образовании и что мы умеем, чем планируем в зоне заниматься. Почти все свободное время я проводил на улице — по очевидным причинам. Погода была хорошая, а я очень соскучился по солнцу, свету и ветру, который умудрялся пробиваться через забор.
Через две недели мы выйдем в зону.
НАШ САЙТ