Читайте Главу 1, Главу 2, Главу 3, Главу 4, Главу 5, Главу 6, Главу 7, Главу 8, Главу 9, Главу 10 романа "Ночь, чтобы проснуться" в нашем журнале.
Автор: Валерия Горбачева
- Эльнар, а почему ты пошел на факультет журналистики?
Он чуть удивленно смотрит на меня.
- Туда было очень трудно поступить. Поэтому я туда и пошел.
- То есть из принципа? Доказать, что можешь все?
- Ну да, я же говорил: я себе сказал, что получу высшее образование, причем самое лучшее. Выбрал, на мой взгляд, самое лучшее – и пошел.
- Но для поступления на этот факультет, по-моему, нужны какие-то статьи или что-то такое, ну, в том смысле, что где-то нужно уже печататься. Или нет?
- А я писать начал еще в интернате. Причем исключительно с целью зарабатывания денег – посылал свои рассказы в разные газеты.
- Получалось?
- Странно, но факт. Мои статьи печатали.
- А о чем ты писал?
- Что видел вокруг – о том и писал. Чернуху по большей части. Про интернат, про улицу. Тогда это радостно печатали. Ну, а когда в институт стал поступать – это пригодилось.
- Ну а потом? После института?
- После института я пошел в училище.
- Какое училище?
- Профессионально-техническое. ПТУ.
- Ты шутишь?! – я отодвигаюсь от него.
- Нет, - смеется Эльнар, - я не шучу. Я решил, что это, конечно, классная профессия – журналист, но не мешает мне и еще кое-чему поучиться.
Я смотрю на него с недоверием. Мне до конца так и непонятно, как так можно: после МГУ – в ПТУ. Может, он меня разыгрывает все-таки?
- И в какое училище ты пошел? На слесаря? Или сантехника?
- Слесарем я вышел из интерната. Нас сему славному ремеслу там обучили. В жизнь выпустили, так сказать, с профессией. А я пошел на автослесаря. Права я получил в институте. А вот с машиной, в смысле с ее внутренностями, был знаком слабо. Решил нагнать.
Я смотрю на него и не понимаю, как я могла подумать, что он глупый или ограниченный? Ведь видно же, что взгляд умный, рассуждения здравые, и вообще….
- Ну, а потом – в армию, – продолжает Эльнар. - Там уж все пригодилось, - он усмехается своим воспоминаниям, - и журналистика, и права, и слесарное дело и знание машин. Веселое время было, особенно вначале.
- А где ты служил?
Мой невинный и, в общем-то, естественный вопрос почему-то действует на него неожиданно: он хмурится. Но все-таки отвечает:
- Начинал в вашем городе. В армию когда забрали – в вашу доблестную дивизию попал.
Что-то сжимается у меня внутри. «Наша доблестная дивизия» - так говорил мой папа. Я этого, конечно, не помню, но Анатолий Семенович рассказывал и бабушка тоже.
- Ты служил в нашем городе? – чуточку напряженно спрашиваю я.
- Начинал, – односложно отвечает Эльнар.
Вот почему он едет сейчас вместе со мной. Его отправили туда, где он начинал служить, откуда пошел на войну. «Символы подыскивали…»
- А потом?
Но Эльнар замолкает. Вернее, он пренебрежительно дергает головой:
- Это совсем неинтересно.
- Интересно, - возражаю я.
- Как-нибудь потом, - отрешенно, почти машинально говорит он.
- Хорошо, потом – так потом, - с готовностью соглашаюсь я. С готовностью, потому что мне вдруг неожиданно хочется верить, что будет это «потом». Поезд тихо, совсем незаметно толкается и начинает набирать ход.
- Расскажи тогда о своей первой женщине. – Я спрашиваю, чтобы не молчать и не спрашивать о войне. Я не хочу о войне.
- Ты ли это, детка? – Эльнар задумчиво смотрит в окно. В его вопросе нет ни игривости, ни насмешки, ни веселого удивления. Лишь отрешенность. И я пугаюсь. Я что-то делаю не так. Конечно, сейчас я не думаю, что спросить прилично, а про что у малознакомого мужчины спрашивать нельзя ни в коем случае. Я просто спрашиваю то, что мне интересно. Но, может быть, это неправильно? Может быть так нельзя? Может быть, никогда нельзя спрашивать то, что хочешь? Я судорожно перевожу дыхание. Какая тяжелая ночь. Какое непонятное состояние. Ну почему я не могу говорить то, что думаю? Почему ему можно, а мне – нет? Ведь он же спрашивал меня про моего первого мужчину, спрашивал, сколько мне тогда было лет, спрашивал, люблю ли я. Да, он спрашивал и говорил то, что хотел. А почему мне нельзя? Мне тоже можно. Тем более что терять мне нечего, про свои чувства я уже сказала. В груди разливается какой-то холодок. Не нужно было говорить. Тем более что бабушка всегда говорила, что любовь – это чувство, которое формируется годами. С первого взгляда – влечение, страсть, восхищение, все, что угодно. И это проходит. Умирает от ссор, обид, разлуки. А любовь – это то, что после ссор, обид и разлук остается. Кажется, так она говорила. Да. И еще она говорила, что повезет, если эта страсть и восхищение и есть начало любви. Кстати, с восхищением у меня не очень. Но он мне нравится. Это точно. И это очень странное чувство. И на его отрешенный вопрос, дескать, я ли это, я не могу дать однозначного ответа. Вот что забавно. Это не прежняя тихая Лена, это несомненно, но это я. Да.
- Да, это я.
Эльнар поворачивает голову от окна и смотрит на меня, потом легко откидывает волосы с моего лба, проводит пальцем по моему лицу, и, так и не произнеся ни слова, привлекает меня к себе. Целует он меня очень нежно, даже осторожно. И недолго. Потом прижимает мою голову к своей груди. Мы молчим. Какая-то женщина неспешно проходит по вагону, придерживаясь руками за полки. Бросает на нас мимолетный взгляд, и проходит дальше. Выражения ее глаз не видно, возможно оно было осуждающим, потому что мне показалось, что она покачала головой, но мне все равно. Я не шевелюсь. Несколько минут спустя она проходит обратно.
- Мы Лихославль уже проезжали? – неожиданно задает она вопрос, остановившись около нас.
Я недоуменно пожимаю плечами: я не знаю.
- Да, только что проехали, - спокойно и приветливо отвечает Эльнар, - минут пятнадцать назад.
- А вы чего не спите? – пожилая женщина явно намеревается поговорить, и мне от этого почему-то делается очень смешно. Я почти с восхищением смотрю на нее. Насколько это нужно быть уверенной в себе, с какой открытостью и приязнью относиться к людям, чтобы вот так, неожиданно, но очень заботливо, как у родных, спросить у совершенно незнакомых людей, дескать, чего не спите, голубчики. Я прижимаюсь к Эльнару и, улыбаясь, говорю весело:
- Не хочется спать совсем.
- Понятно, - кивая головой, протяжно произносит женщина, - молодость. Тогда хоть постель бы не брали, а то вон сколько денег зря потратили.
- А мы в командировке, - беззаботно и охотно включается в разговор Эльнар, он заглядывает мне в лицо и целует меня в лоб, - правда, детка? Так что нам все равно. Все оплачено!
- А, - понимающе говорит она. – Тогда конечно.
Мы улыбаемся.
- Ну, не шумите только сильно. – Совсем как маленьким детишкам в детском садике говорит она.
- Да мы вроде стараемся тихо.
- Ну да, ну да. Молодцы. – Женщина чуть кивает головой и, постояв еще немного, уходит.
Мы с Эльнаром переглядываемся и начинаем тихо смеяться: я – уткнувшись в его свитер, чтобы не шуметь, а он – беззвучно, как это он умеет.
- Замечательная какая тетенька, - говорю я, отсмеявшись, - мне бы ее невозмутимость и уверенность в себе.
- Замечательная, - весело соглашается Эльнар, - или учительница бывшая, или милиционер.
- Или из многодетной семьи, - подхватываю я, - мать-героиня.
- Тогда это два в одном – и учительница, и милиционер - в одном флаконе, в смысле в одном лице. Даже нет, скорее сначала – милиционер, а потом уж ….
Я снова утыкаюсь в его свитер, боясь расхохотаться на весь вагон. Кто-то снова идет по проходу.
- Чего это они все заходили-то? – спрашиваю я, - чего не спится народу? Еще ехать и ехать….
- Так утро уже, шесть часов скоро. Те, кто привык рано вставать на работу, тем все равно, что поезд позже придет. Опять же беспокойные есть: нужно постельное сдать, собраться….
- В туалет без очереди попасть….
- А что, это, между прочим, важно.
Кто-то проходит, я даже не замечаю кто, и снова наступает тишина. И в этой наступившей тишине наш легкий, совершенно необязательный разговор вдруг предстает в моем воображении совсем в другом свете. Почему это вдруг, с чего, я так и не поняла, но меня как будто ударило током или кто-то сильно встряхнул. Люди. Я сглатываю набежавшую вдруг слюну. Сонный мужчина в тамбуре, понимающе улыбнувшийся на наши немного демонстративно-хулиганские объятия, пожилая женщина, заботливо переживающая о наших расходах на постельное белье. Еще кто-то, кому не спится или наоборот спится очень сладко. Люди. Я резко поворачиваюсь к Эльнару:
- Ты не сделал все что мог.
Он смотрит на меня, не мигая. Он не переспрашивает, о чем это я, он не обрывает меня, замолчи, дескать, он не злится и не усмехается. Ничего. Он просто смотрит.
- Эльнар!
- Скоро будет твоя остановка. Она последняя перед Москвой. Оттуда ты доберешься на электричке. Лучше пропусти одну или две. Пережди какое-то время. Это немного дольше и дороже получается, но так надо. А по своим командировочным делам ты все равно все успеешь. – Эльнар говорит быстро, отрывисто и четко, он не рассуждает – он дает распоряжение.
- Хорошо, - довольно вызывающе говорю я, - очень хорошо. Замечательно. Но как же ты?
Он молча и как-то искоса бросает на меня быстрый взгляд, но молчит. А меня, что называется «понесло»:
- А как же эта замечательная тетенька? Учительница и милиционер в одном флаконе? Или нет, ты сказал – сначала милиционер, а потом учительница. Как же она? – я чувствую, что мое напряжение нарастает, мой шепот становится каким-то свистящим, еще немного, и я начну кричать, - подарки, небось, своим ребятишкам, а может и внукам везет, игрушки покупала, платьице, носочки – это Мишеньке, а это – Ирочке, - нет, я еще не кричу, но высокие нотки прорываются все чаще, - а как же этот дядька в спортивных штанах, что подумал про нас «то самое», а, Эльнар? - я намеренно употребляю его выражения, - он тогда в тамбуре так необидно усмехнулся, глядя на нас, что можно было подумать, что он нам завидует. Слышишь, Эльнар? Завидует! По-хорошему, «по-белому» завидует нашей молодости, нашим желаниям, нашей …, - я хотела сказать «любви», но не смогла. Запнувшись на доли секунды, добавляю, - нашей бесшабашности.
Последнее слово я шепчу совсем тихо. Из-за того, что я не смогла произнести вслух «нашей любви», у меня как будто сразу кончились силы, и все напряжение вдруг куда-то пропало. Остается лишь странная опустошенность. Эльнар не произносит в ответ ни слова. Он, облокотившись на свои колени, обхватил руками голову, и теперь молча сидит, уставившись в пол. Сколько времени мы просидели так, молча, я не знаю. Может быть несколько минут, может быть, час, может быть больше. Эльнар за это время так и не шелохнулся, сидя в одной позе и смотря в пол. А я забралась с ногами на полку, прижалась спиной к вагонной перегородке и теперь тоже молчу, только смотрю не в пол, а на Эльнара. Почему я не смогла произнести «наша любовь»? Ведь то, что я испытываю сейчас, очень на нее похоже. И пусть такого у меня никогда не было, я чувствую, что это она. Может быть, как раз потому, что такого никогда не было? Какие глупые, сумбурные и ничего не определяющие мысли лезут в голову. Было – не было, и теперь есть, потому что раньше никогда не было. Не голова, а неприбранная кладовка – ничего не разобрать. Впрочем, одно этой голове ясно – я не смогла произнести эти слова потому, что определяющим здесь является слово «наша». Про себя можно думать и знать, испытывать чувства и думать, что это любовь. А вот про него… это большой вопрос. Вот чего он сидит и молчит? О чем думает? Неожиданно что-то теплое разливается у меня внутри: ему трудно сейчас, трудно. Мне хочется ему помочь, но я не знаю как.
- Эльнар, - я придвигаюсь к нему почти вплотную и кладу голову ему на плечо, - тебе в жизни пришлось нелегко, - я вздыхаю, нет, как-то очень банально я начинаю фразу, как-то не так я говорю. Сердце начинает убыстрять свой темп, я чувствую, что должна ему сказать что-то важное, я не понимаю еще что именно, но… надо говорить, - когда ты попал в интернат, ты был совсем ребенком, домашним мальчиком, а попал, ты сам говорил, в волчью стаю.
Я слышу, как он дышит, и чувствую, как он чуть заметно, совсем слабо, но кивает мне в ответ: да, говорил, да, попал.
- Ты мог пропасть, - мой голос окреп из-за его слабого кивка, - тебя могли совратить, тебя могли забить, ты мог быть рабом. - Я, чуть повернув голову, вижу, как он немного приподнимает голову. Он слушает. – Но ты же не стал! Ты же нашел выход! У тебя практически не было шансов, твоя жизнь была предопределена. Но ты же смог выбраться! Ты же смог! У тебя была цель, ты знал, чего хотел - выжить, получить образование, доказать, что ты человек.
Эльнар поворачивает голову и смотрит на меня. Его глаза ничего не выражают: ни понимания, ни ненависти, ни обиды, ни презрения. Ничего. Только они какие-то очень темные. Его серые глаза сейчас темные, как асфальт после дождя. Он молчит, но я все равно продолжаю говорить:
- А ведь тогда ты был совсем маленький. Мальчик, ничего не видевший в жизни, кроме любви и ласки. Я даже не представляю, как ты смог найти выход. Не представляю. Но ты смог тогда. А сейчас ты взрослый, повидавший многое мужчина. Почему ты не ищешь выход?
Я сначала произношу эти слова, а только потом осознаю то, что сказала. Как будто у меня открылись глаза. И я опять, уже медленно и отчетливо, повторяю:
- Почему ты не ищешь выхода, Эльнар? Ты сказал, что я как будто сплю, - я усмехаюсь, - это правда: я как во сне была, но сейчас я не сплю. Я не знаю, когда я вдруг проснулась, но я не сплю. Ты разбудил меня.
Он чуть заметно улыбается мне в ответ, что-то мелькает в глубине его темных глаз, не пойму что, и я перевожу дыхание:
- А сам? Ты тоже как будто спишь. Все идет так, как идет – потому что сон, что его менять? Сейчас проснусь, и все будет по-другому. – Я говорю сумбурно и, кажется, не очень логично, потому что мне некогда строить правильные фразы, но он должен меня понять, должен! И в полной уверенности, что он поймет меня, я продолжаю, глядя в его темные глаза, - Проснись, Эльнар! Проснись, пока есть возможность. Ты должен найти выход. Ты умный, сильный, опытный. Ты должен захотеть.
Резкий толчок, и поезд останавливается.
- Выходи. – это первые его слова за то время, пока я говорила. Да, я говорила одна. Но он слушал. А это уже немало.
- Выходи, здесь поезд стоит недолго. Пара минут всего.
Я не двигаюсь.
- Леныч, выходи. – В глазах Эльнара мечутся какие-то странные огоньки, - пожалуйста, иди. Я …, - он запинается, но быстро приходит в себя, - я постараюсь что-нибудь придумать. Иди.
- Нет.
Я не знаю, что на меня находит. Я, в здравом уме и трезвой памяти, вполне вменяемая и не очень глупая женщина, отказываюсь уйти.
- Леныч, - в голосе Эльнара слышатся угрожающие нотки, - Леныч…
- В одном я уверена на сто процентов, - я обнимаю колени двумя руками, - силой ты меня не выгонишь, и на руках не вынесешь.
- Ошибаешься, детка, - Эльнар хватает мою куртку, сумку, кидает их мне на колени, и неожиданно легко подхватывает меня на руки. – Вынесу.
Я обнимаю его за шею и прижимаюсь губами к его уху:
- Поздно, дорогой, поезд уже пошел.
Как был, со мной на руках, он поворачивается к окну: мимо проплывают фонари, ускоряя свое движение в сторону, противоположную той, куда едем мы. Не отпуская меня с рук, Эльнар тихо садится на полку.
- Зачем, детка?
- Я не знаю, - честно признаюсь я, - это был импульс.
- Дурацкий импульс.
- Дурацкий, - соглашаюсь я.
- Ну ладно, хоть признаешься.
- В чем?
- Что глупая.
- А, это да. Глупая. Зато не сплю.
Он как-то нервно смеется и прижимает меня к себе. За стеной кто-то начинает разговаривать, кто-то идет по проходу. Начинается легкое, еще слабое, невнятное движение. Вагон начинает просыпаться. Ночь закончилась. Скоро Москва.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите Валерию Горбачеву переводом с пометкой "Для Валерии Горбачевой".