Он приходит домой, когда день уже сменился ночью. И, оставив за спиной предрождественские огни соседних домов, уличные фонари и ели, кем-то украшенные по старой традиции, поднимается в спальню. Он не снимает ботинок и не замирает на мгновение, посмотрев в окно на волшебный снегопад.
Он высокий мужчина крепкого телосложения. Месяц назад ему исполнилось тридцать три года. «Возраст Христа» – говорила его мать. Она давно умерла. Он снимает в коридоре куртку и бросает ее на пол. На нем свитер. Старый свитер выцветшего синего оттенка подарила ему мать пять лет назад, когда, будучи смертельно больной, отдавала еще отчет своим действиям. Его любимый свитер.
Он проходит в спальню и не включает свет. Он с шумом выдыхает затхлый воздух темной комнаты и, опустившись на кровать, закрывает глаза. Иногда ему кажется, что у него никогда не было детства. Будто он помнит себя уже взрослым мужчиной, и все прелести беззаботной юности обошли его стороной. Однако, сегодня он точно знает: он когда-то тоже был ребенком.
Он помнит зиму. Точно такую же, как сейчас и точно такой же канун Рождества. Он сидит в комнате и смотрит в окно. Полдень. Соседские дети лепят угловатую снежную крепость и громко смеются. Он не слышит их шуток. Им весело. А он сидит у окна в теплых шерстяных носках, белой рубашке и серых брючках классического кроя. Разве так принято одевать детей?
Ему двенадцать лет. Его светлые волосы аккуратно расчесаны и разделены на ровный пробор, светло-голубые глаза спрятаны за толстыми стеклами очков – он плохо видит, но мама сказала, что с возрастом это пройдет. В его комнате нет игрушек. Серо-зеленые стены сплошь заставлены книгами: это старинные новеллы, рассказанные слишком сложным для него языком, книги о кораблях и поездах, собрания сочинений классиков и нотные тетради – в общем-то, все, кроме книг, способных заинтересовать мальчика его лет. Да и зачем ему книги? Мама не разрешает читать.
-Ты испортишь зрение,- говорит она, закуривая сигарету и выпуская тонкую струю серого дыма куда-то под потолок,- Ты итак слеп, как крот.
Она смеется и берет в руку бокал с красным вином. Она уже изрядно пьяна. Коротко остриженные волосы женщины обесцвеченными волнами обрамляют лицо, красная помада в тон ее ногтей оставляет заметный след на краю бокала. Мама смотрит популярное шоу по телевизору. И он мешает ей.
-Ты самая большая ошибка в моей жизни,- говорит она, наливая в бокал еще вина,- Если бы твой отец не отговорил меня от аборта, я была бы намного счастливее теперь.
Он не знает отца. Как-то, в порыве пьяных откровений, какие находят на женщин в преддверии алкоголизма, мать рассказала ему, что отец ушел в магазин и не вернулся, когда ребенку не было и полугода. Она не знает, где он и жив ли, но страстно любит заставлять людей сопереживать, рассказывая
небылицы о том, как муж издевался над ней прежде, чем оставить ее без средств к существованию и уйти к одной из тех девушек, что покоряют сердца мужчин неподдельной скромностью и верой в их силы.
-Я видела его в магазине месяц назад с другой женщиной и ребенком,- всегда говорит она, когда рядом появляется слушатель. После она курит и смотрит куда-то вдаль, будто считает это особенно трагичным жестом. Она врет.
Блондинка с бокалом в руке и пустыми глазами уже немолода и давно не красива, хоть и старается скрыть монотонный труд времени яркими губами и модным цветом волос. И все же она, как и прежде, редко бывает одна. Каждый день в ее дверь стучится новый мужчина. Он приносит вино и цветы, а иногда не приносит ничего. Они закрываются в комнате на верхнем этаже. Спустя пару часов мужчина уходит, оставляя ее наедине с возрастом, сигаретами и ненавистным сыном.
Мама провожает очередного гостя и прощается так, будто однажды судьба снова подарит им встречу. Хотя, они и правда могут увидеться: в магазине, на остановке или на автозаправке, но пройдут мимо, не удостоив друг друга и беглого взгляда, ведь он наверняка будет с женой. Как только за мужчиной закрывается дверь и шум отъезжающего авто стихает за поворотом, она опускается на диван, включает свое любимое телешоу и пьет в одиночестве свое вино из пузатого бокала на длинной ножке – так проходит ее жизнь.
Она не дарит сыну подарков на рождество и день его рождения, она не желает ему спокойной ночи и не оставляет включенным ночник в его комнате, чтобы мальчик не боялся ночных кошмаров. Мама не желает ему доброго утра и не помогает делать уроки – его просто нет. Он невидимка для нее, для жестоких соседских детей и для всего остального мира, от которого мальчик отделен толстыми стеклами старых очков. Он один.
Оставив мать засыпающей перед голубым экраном, он идет на кухню и готовит ужин. Ему двенадцать лет. Яичница пригорает, тост покрыт черной коркой. Невозможно есть. Но он ест, потому что голоден. День близится к вечеру. Соседские дома блестят гирляндами, кое-где из окон видны счастливые лица домочадцев, наряженные елки и широкие столы с самыми вкусными блюдами. То, чего у него никогда не будет. Он ненавидит Рождество.
Он открывает глаза. Перед ним снова темная комната, снова полумрак зимнего вечера. И сейчас он, как и много лет назад, один. Его волосы потемнели, глаза приняли оттенок холодного свинца и жизнь, что должна хоть иногда играть в них переливами энергичной радости, никогда не находит в безразличных зеркалах его души своего отражения. Он лежит не шевелясь, дышит тихо и едва различимо. Если бы кто-то зашел в эту комнату и не позаботился о том, чтобы включить свет, решил бы, что он давно мертв.
-А я и мертв,- говорит он себе и громко смеется.
Этот смех сначала звонкий, потом глухой и хриплый. Пугающий, он перерастает в крик, сначала сдавленный, потом глубокий и мучительный, из его глаз катятся слезы и тогда он закрывает руками изуродованное гримасой
боли лицо. Он прерывисто и шумно дышит, всхлипывает и стонет. Его плечи трясутся, и, кажется, это та душевная боль, которую можно по праву назвать в разы сильнее физических истязаний. В этом высоком мужчине страдает израненная и избитая человечеством душа.
Так проходит несколько минут. Он затихает и прислушивается к шуму засыпающего дома. Он слышит скрипы на чердаке – ветер. Тихий шорох внутри стен – мыши. Дом очень стар. Шелест асфальта за окном – машины. Смех на улице – чужие дети. Мелодии женских голосов – чужие жены. Счастье и упокоение, доступное для других, но такое далекое от него. Он снова закрывает глаза.
Его руки трогают старый свитер, унося мужчину все глубже в воспоминания, где мать уже больна. Он стоит около ее кровати. Она исхудала, впалые щеки приняли серый оттенок близкой смерти, тонкие пальцы иссушенных рук дрожат и пытаются поправить седые локоны, которые местами все еще обесцвечены. Губы ее больше не красного цвета. Они белые и сухие, а ногти – желтые. Такой неприглядной он помнит ее старость, граничащую со смертью.
-Прости меня,- произносит мама скрипучим голосом. Потом кашель разрывает ее горло, она продолжает говорить тихо, осторожно и обеспокоенно,- Я была ужасной матерью. Я не заботилась о тебе. Поэтому ты вырос таким: одиноким, запуганным и забытым. Чужим для людей, для этого мира. Я виновата перед тобой, сынок, и сейчас, умирая, я расплачиваюсь за этот свой грех. Надеюсь, Бог простит меня.
Он молчит, слушая ее. Она смотрит на икону за его спиной и шепчет молитву. Он смиренно ждет ее окончания и с любопытством изучает мать: старые руки, слезящиеся глаза, полупрозрачную кожу на шее и паутинки вен на ключицах. Пока она возносит молитву, он вновь признается себе в том, что не верит в Бога.
-У меня для тебя подарок, сынок,- снова говорит мама, показывая дрожащей рукой на тумбочку,- Возьми в верхнем ящике.
Он ковыляет в другой конец комнаты, все еще не веря своим ушам, его руки трясутся. Он достает из ящика серую бумагу, а в ней – темно-синий свитер. Тот самый, что мужчина будет носить долгие годы, даже когда его цвет поблекнет. Мягкая шерсть приятна на ощупь, он подходит к кровати. Она плачет.
-Я попросила сиделку купить этот свитер для тебя,- говорит мама,- я не хочу, чтобы ты замерз, ведь скоро наступит зима.
Снова кашель. Она пытается прикрыть рот дрожащей рукой, из ее глаз катятся крупными горошинами кристаллы слез. Ее рот и руки в крови. Он смотрит на ее измученное лицо, полное уже скорее страха, нежели боли. Он чувствует, как безмолвно она просит о смерти, молит сына приблизить ее конец. Но он не готов отпустить ее. Он хочет, чтобы она жила. И даже теперь, спустя годы, когда свитер уже утратил былую новизну и растянулся, а цветы на могильном холме истлели – он не приходил на кладбище со дня похорон – он все еще хочет, чтобы она была жива.
Перед ним снова темнота неосвещенной комнаты. Прикроватная тумбочка и ее портрет на ней. Она молода, белокура и улыбается, будто сама беззаботная жизнь окрасила ее пухлые губки в этот пошлый алый цвет – такой она хотела бы запомниться сыну. Он смотрит на этот портрет в черной оправе, опоясанный черной лентой по правому углу. Ему больно.
Он садится на кровати и обхватывает себя руками, сжимает в кулаки ткань заношенного свитера и плачет. Его лицо отражает все возможные ноты отчаяния, боли и беспредельной скорби. Ему жаль мать? Нет, ему жаль себя. Он не знает, что делать в этом коконе одиноких дней, в его пугающем однообразии. Он сидит на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону, будто ища опоры, но явственно осознавая нескрываемую тщетность попыток. Сколько просидел он так без движений, в немой тишине и соли свежих слез? Никто не узнает. А после, убрав от лица мозолистые кисти рук и осушив последние капли слез, на нем уже другая маска, какую надевает он с приходом ночи. Циклично. Раз в два месяца. Маска жестокого хладнокровия, решительности и безразличия – образ убийцы.
Он встает с кровати и быстрым шагом направляется к двери. Его уверенная походка не выдает недавнего отчаяния. В старый синий свитер теперь одет другой человек. По ступенькам он спускается на первый этаж двухэтажного дома своей матери и останавливается перед зеркалом. Он не узнает себя. В отражении он видит незнакомое жестокое лицо – хорошее предзнаменование. Он медленно открывает дверь, ведущую в подвал. Широкая полоса электрического света освещает ее лицо.
-Здравствуй,- нежно улыбается он.
Связанная полуобнаженная жертва прижимается к серой холодной стене, словно желая стать ее незримой частью. Она уже давно перестала бороться: сегодня ей даже нравится этот взгляд, поющий измученному телу и сломленной душе заупокойную мессу. Нет, он не впервые спустился в подвал, она не впервые слышит его голос и точно знает, что за его улыбкой кроется боль, но только сейчас она понимает: дверь открыта в последний раз.