Уже давно наступил декабрь и зима безраздельно властвовала на территории провинциальных предместий старого света. Она роняла свои белые дары на мостовые, укрывала кристаллами недолговечных алмазов тусклые фонари и рисовала по утрам ажурные узоры на промёрзших стеклах чьих-то домов. Горожане успели нарядиться в теплые одежды и красные щеки их напоминали теперь яркие шары рождественских елок. Улицы сдались холоду и снегу, утонули в легком вальсе предрождественских вьюг, давно смирившись с обжигающими порывами ветров: свыклись с неуемной близостью зимы.
Это был маленький город, затерянный среди лесов самого сердца метрика. Жители никогда не видели гор и морского берега, не встречали суда, приходящие в гавань и не держали на ладони полмира, стоя на краю надгорной пропасти. Маленький город был стар и по традиции архитекторской мысли прошлых веков напоминал собой дневное светило, где лучи-улицы стремились к парку, в котором уже много лет дерзновенно царствовала осень. И хотя времена года привычно сменяли друг друга, то даря городским агломерациям яркость летних цветов, то наполняя их энергией весеннего возрождения, в старом парке всегда была осень. Опавшие листья дарили дорожкам и редким прохожим природное золото, так же украшая глянцевую плоть старого пруда, где давно утонуло и растворилось серое небо.
На берегу пруда стоял мужчина. Каждый горожанин знал его в лицо. Этот человек приходил в парк так много лет, что давно успел не только познать его недосягаемую для иных душу, но и стать главной артерией городского сердца, измученного бесконечной осенью. Он насвистывал один из ноктюрнов Шопена и скрупулезно вырисовывал на старом холсте желтые лилии, то тут, то там украшавшие мутную гладь водоема. Мужчина был стар. Его спина изогнулась под тяжестью прожитых лет, он тщетно маскировал груз прошлого серой тканью потертого жилета. Шею старика украшала широкая нить шерстяного шарфа, связанного кем-то так много лет назад, что даже моль пренебрегала отобедать им.
Художник приходил в этот парк каждый день и всегда, устанавливая мольберт на одно и то же место, рисовал старый пруд и грозди желтых лилий в нем. На первый взгляд картина казалась завершенной, но творец снова и слова находил в ней изъян и старательно исправлял то, что даже самый строгий критик непременно оставил бы незамеченным. Так шли годы и, вероятно, не осталось на старых улицах горожанина, который помнил бы черные кудри и синие глаза творца. Старик, напротив, точно знал, что была в этом парке та осень, где он был молод и полон тех жизненных сил, что теперь покинули его тело сквозь дрожащие от холода и старости сухие ладони.
-Не нужно меня жалеть,- всегда говорил он редкому сердобольному горожанину,- Я прожил удивительную жизнь.
-Но говорят,- неизменно отвечал некий собеседник,- что Вы всю свою жизнь приходите в этот парк, и пока сумерки не поглотят его, рисуете желтые лилии. Разве на это нужно тратить жизнь?
-Именно,- добродушно улыбался старик, вытирая кисть о полу жилета,- Это ли не счастье, иметь возможность создавать искусство таким, каким оно представляется мне?
Любопытный прохожий уходил, забирая с собой скомканные воспоминания об удивительном старике, что вел незамысловатые беседы с лилиями и осенью. Воспоминания о художнике, в котором было слишком много никому ненужной души. Горожанин хранил образ старика, чтобы однажды за чашкой кофе рассказать о нем своим детям, которые еще не появились на свет. И тот прохожий никогда не узнает, что в этой картине, в этих желтых цветах с таким трепетом и любовью передаваемых безжизненному холсту, художник хранил свою жизнь.
-Ты станешь великим,- сказала ему молодая цыганка в давно затерянные дни молодости,- станешь тогда, когда напишешь лилии в парке близ бакалейного магазина, в который мать
водила тебя ребенком. И как только утонут лилии, а снег опустится на желтую листву, ознаменовав собой возвращение зимы, о твоей картине заговорит весь мир.
Цыганка давно умерла в разгар эпидемии холеры, и забвение поглотило ее душу. Но с тех пор, как она взяла руку художника в свою, он грезил лилиями старого парка и каждый день на протяжении последних сорока пяти лет приходил к пруду, чтобы писать картину, которая прославила бы его и подарила вечную жизнь в искусстве. Но лилии упорно не желали оживать в холсте, а снег не желал укрывать собой опавшую листву его вдохновения. Дни превращались в годы, он не заметил, как растворилась в водной глади и перламутровом блеске желтых цветов его собственная молодость.
Упрямый солнечный луч пробился сквозь тяжелый занавес низкого неба и заставил старика посмотреть на мутную гладь водоема под иным углом. Художник увидел там старца, рядом с которым стояла смерть, отчего-то не желая обнять его за плечи. Она улыбалась. Лицо старика было сплошь изъедено морщинами, он не был велик, как мечтал когда-то. Он был жалок.
Руки живописца задрожали, он бросил в воду кисти и ушел, утирая слезы грязным рукавом старого свитера. На мгновение он остановился у парковых ворот, будто в решительной попытке обернуться, но все же не сделал этого. Художник снял с шеи свой старый шарф и бросил его на золотой ковер. Подкравшиеся сумерки растворили в себе сгорбленный силуэт и шаги его стихли в одном из тускло освещенных переулков. Старик знал: он больше не вернется к мольберту.
Утром следующего дня беспризорный мальчишка стоял на берегу пруда и кидал в воду камни. Ему было не больше десяти, уродливая худоба, ссадина на щеке, спутанные нестриженные волосы и грязная изорванная одежда выдавали в нем давнего жителя улиц. Мальчик застыл в нерешительности, глядя, как в старом пруду тонут первые неуверенные снежинки. На противоположном берегу водоема стоял мольберт. Вокруг толпились обеспокоенные люди, упорно не замечая, как плачут под нежными прикосновениями зимы нарисованные цветы. Кто-то встревожено смотрел на часы, кто-то искал глазами хорошо знакомый силуэт, но то было тщетно.
Высокий полисмен быстрым шагом врезался в толпу и долго не решался заговорить. Он сжимал в руках фуражку, лицо его было бледным и выражало глубокую скорбь. Мужчина так и не проронил ни слова, но стоящая рядом женщина заплакала, прижавшись к груди незнакомого мужчины. Тот тяжело вздохнул и обнял правой рукой ее дрожащие плечи.
Мальчик не слышал, о чем говорили стоящие у мольберта, но заметил, как толпа медленно растворилась в полуденном стоне зимнего ветра. Полисмен еще с минуту стоял, сжимая в ладонях головной убор, и смотрел на тающие цветы, незавершенные художником. Но вскоре ушел и он, оставив картину наедине с непогодой. Снег таял, прикасаясь к холсту, сухие краски снова оживали, смешиваясь в бессмысленном танце с заключительным аккордом городской легенды.
-Странно,- прошептал мальчишка и снова бросил камень в воду,- лилии утонули.