Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6 романа "Юродивый и смерть" в нашем журнале.
Автор: Юрий Солоневич
2.3. Когда плачут горы
В гостинице стоял всё тот же неистребимый запах жареной рыбы, и аппетита он, конечно, не возбуждал. Но я заставил себя поужинать в номере купленной в магазине тушёнкой с хлебом. Идти в ресторан и глазеть там на пьяные тупые рожи провинциального люмпена мне не хотелось. Мне хотелось тишины, и я, переодевшись в спортивный костюм, лёг на нерасстеленную кровать и стал думать.
Последние дни были просто перенасыщены событиями, не имеющими, казалось, никакой связи между собой. Событиями, от которых я раньше просто бы отмахнулся, как от наивных россказней о средневековых колдунах. И в школе, и в институте меня воспитывали как материалиста, и я стал таковым. Конечно, с позиций материализма нельзя было объяснить многих очевидных парадоксов и жизни, и науки. Но это не было поводом скатываться в омут дремучего мистицизма. Истина, как всегда, была где-то посредине. В любом случае, и я не мог этого отрицать, мне было интересно, мне хотелось овладеть этим новым знанием, новым умением.
В конце концов, никогда не поздно воскликнуть: «А не дурак ли я?»
И ещё я отметил, что, общаясь с ХВН, я будто впадаю в транс, чувствую вдохновение, словно получаю из глубины своей психики мощную дозу энергии. Моё воображение, мой творческий потенциал находились в сильно возбуждённом состоянии. И... да-да, я не отрицаю того, что не мог противиться увлекающему меня вихрю новой жизни. Так, должно быть, наркоман не может противиться затягивающему его в бездонный омут пагубному влечению.
Я настолько углубился в свои мысли, что потерял счёт времени. Наверное, было уже за полночь (на часы смотреть мне не хотелось), когда я включил ночник и в тусклом свете маломощной лампочки стал читать написанный ХВН текст. Вот он:
Отче наш, на земле, во плоти
Чисте нашу воле к тебе
Даруй нам слави твои грехи
Черне наше свято — твое добре
Мати и отца нашего во владыче твое
Во царе и живе воле твоею
Во твое упокоение душу свою
Чашу моею и кровью её умолюю
В чреве же моё и руке твоею
Обалую чужое свято теме
В одну твою Христом окроплю
Окаруй моё тело к тебе
Светомой мои накренья к тебе
Славу твою и в небе и на земле
Во свято и черне за душею моею
Аминь.
Потом я попытался представить себе Старого Горца таким, каким я его запомнил: в бурке и папахе, его руки, с узловатыми, тонкими пальцами, его морщинистое, обветренное лицо. И пытался представить себе Песенника. Очень долго у меня ничего не получалось. Но потом, на грани засыпания, я вдруг чётко увидел Старого Горца, сидящего у гроба.
Он с любовью смотрел на мёртвое лицо Песенника и вдруг тихо заговорил:
— Я помню наш дом в Чечен-ауле. Я тогда был ещё мал. Недалеко от нас жил Чоба. Однажды он пришёл совсем печальный. Когда мой отец спросил, что с ним, он подвёл отца к окну и сказал: «Смотри, горит вон та звезда. Это знак беды для нашего народа». Я видел эту звезду. Она была у самого края рожка яркого молодого полумесяца. Почему это должно было обозначать беду, я не знал, но тревога Чобы передалась и мне. Я заплакал. А утром началось выселение. Увезли вместе со всеми Чобу и Кайпу. Я никогда их больше не видел. Живых не видел. А вот умерших от голода видел много. Их сбрасывали на стоянках. А поезда эти назывались «пятьсот веселых». Пятьсот — это столько было поездов с несчастными. Такое вот было «веселье».
Он на минуту прервался, словно воскрешая воспоминания. Потом опять заговорил, медленно, с трудом выдавливая из себя слова:
— Везли не только чеченцев и ингушей. В нашем вагоне была русская девушка-связистка. Она предупредила хозяйку дома, где была на постое, о выселении. Сказала, из жалости к детям, заготовить продукты в дорогу. Ещё в вагоне были два брата Магомадовы — Хамид и Арби, а через вагон — их больная мать Тайбат. Переходить из вагона в вагон не давали. Когда наш эшелон стоял на станции Актюбинск, кто-то из вагона, где была Тайбат, крикнул, что она умирает, и оба брата побежали к ней. Арби до вагона не добежал, его убили из автомата. Хамид успел добежать и вынес мать на свежий воздух. Солдат подошёл к ним и расстрелял в упор. Потом я видел, как этот солдат убил ещё двух сестёр, которые пошли за водой на станции Чили.
А потом умер мой отец. Перед смертью он сказал мне: «Я должен был защитить вас. Я должен был сражаться, как велит Коран, если чужак приходит на твою землю и разоряет твой дом». Когда я закрывал его глаза, я в них увидел скорбь…
Я слушал, глядя себе под ноги, на старый, некогда покрашенный коричневой краской пол. Краска почти совсем вытерлась, облупилась, и пол напоминал школьный атлас с разбросанными в океане безымянными островами. А потом, когда Старый Горец снова замолчал, я поднял голову — старика в комнате не было, и только трепетное пламя свечи у гроба Песенника тревожно металось из стороны в сторону.
Я вышел из дома и увидел Старого Горца стоящим на каменном выступе с какой-то древней винтовкой в руках. Прямо перед ним я увидел двух бойцов в камуфляже.
— Я их никогда не пойму, — сказал тот, который был постарше. — И никто их не поймёт. Они и сами себя не понимают. Спроси у него, почему он стрелял в нас. Он не ответит. Потому, что и сам не знает. Не веришь?
— Я не знаю, кому можно верить, а кому — нет. Поэтому я не верю никому: ни своим, ни чужим. И этому старику я не верю, и тебе не верю, и себе не верю. А заодно я не верю в бога, в чёрта, в светлое будущее и своей жене, — сказал тот, который был помоложе.
— А я и не знал, что ты женат, — снова сказал тот, который был постарше.
— Я не женат. Я не верю своей будущей жене, хотя я её даже не знаю. Но я твердо знаю, что я не буду верить ей ни в чём: ни в большом, ни в малом. И я не собираюсь вникать почему. Мне нет никакого дела до причин. Мне не интересно, почему этот безумный старик стрелял в нас. И что бы он ни сказал, я ему не поверю.
Старый Горец и совсем молодой солдат в разговоре не участвовали. Горец стоял неподвижно, словно каменное изваяние, и только лёгкий ветерок шевелил полы его бурки и его седую бороду. А совсем молодой солдат полулежал на нагретом солнцем камне, положив под голову свёрнутую камуфляжную куртку. И ему была безразлична судьба старика. Он смотрел широко раскрытыми глазами на далёкие вершины, но словно не замечал их. Может быть, потому, что был влюблен, и в этот миг в его душе безраздельно властвовала та единственная, которую он боготворил и которой верил всегда и во всём: и в большом, и в малом.
— Зачем ты это сделал? — спросил у старика тот, который был постарше. — Ты меня понимаешь?
Горец утвердительно кивнул головой.
— Ну, а если понимаешь, — продолжал тот, который был постарше, — то скажи, как мы должны с тобой поступить?
Старый Горец ничего не ответил, а только сильнее сжал в своих руках приклад уже бесполезной винтовки. Он не считал нужным отвечать этим людям, которые собирались его убить. Да и разве можно было рассказать им свою жизнь? Эти чужаки никогда не узнают, какое это счастье — быть Горцем. Разве они способны понять, в чём заключается счастье Горца? Разве пьют они вино из рога и стреляют вверх от радости, когда в семье рождается сын? Да, когда родился его сын, Горец впервые понял, каким огромным бывает счастье. Оно бывает таким огромным, что заслоняет собой и солнце, и небо, и горы. Больше счастья может быть только горе. Оно имеет форму воронки от фугаса на месте дома, где жила семья сына. Только воронка и чудом уцелевшая обгорелая фотография — вот всё, что осталось от сына, от его жены, от внука и от всего их дома...
Старый Горец оторвал свой взгляд от чужаков, и посмотрел на заснеженные вершины, сияющие в лучах солнца, такие светлые и чистые, как мысли самого Горца. Такие светлые и чистые, как его совесть. Лицо Горца, обветренное за долгие годы жизни, омытое бесчисленными дождями и опалённое солнцем, было бесстрастным. И взгляд его был ясным и даже каким-то добрым, удовлетворенным, как у человека, выполнившего свой долг до конца.
— Они все бандиты. От мала до велика. Днём они тебе улыбаются и заискивают перед тобой. А ночью всадят нож в спину. Или пулю из-за угла, как этот псих. Или украдут ради выкупа. А чуть что не по-ихнему — отпилят голову двуручной пилой, — сказал тот, который был постарше. И добавил, обращаясь к старику: — Сколько наших ты убил? А скольких украл?
Старик посмотрел ему прямо в глаза и отрицательно покачал головой.
— Значит, ты святой. Нет у тебя грехов ни перед людьми, ни перед богом, ни перед собственной совестью?
Старик снова отрицательно покачал головой.
— Ты посмотри на него! — снова сказал тот, который был постарше.
— Зачем мне на него смотреть, — ответил тот, который был помоложе. — Мне это никакого удовольствия не доставляет.
— Как будто мне доставляет! Я просто говорю, что надо принимать решение.
— Вот и принимай.
— А у тебя что, нет мнения на этот счёт?
— Нет у меня никакого мнения. И никогда не будет. Я — не прокурор.
— По-твоему, я — прокурор?
— Ты — старший по званию.
— Тогда я приказываю тебе ...
— Засунь свой приказ себе знаешь куда! Я не палач.
— Ты не прокурор, не палач, тогда кто ты?
— Я — солдат.
— Нет, солдаты выполняют приказ. Это их работа. Грязная и тяжёлая, но никто другой её не сделает. Ты не солдат. И я тебе обещаю...
— Я тебе тоже обещаю. И сделаю это. Так что почаще оглядывайся.
— Ещё слово, и я поставлю вас рядом.
— А я и сам встану. С удовольствием. Днём раньше, днём позже — какая разница. Надоели вы мне все.
И тот, который был помоложе, грязно выругался.
Тот, который был постарше, сел на валун, обхватил голову руками и сказал:
— Мне иногда кажется, что я сошёл с ума. Наверное, так и есть. Мы все сошли с ума, а не только этот старик. Скажи, уважаемый, если бы у тебя были ещё патроны, ты стрелял бы в нас?
Старик утвердительно кивнул головой и ещё сильнее сжал в руках винтовку, которую никто даже не думал у него отнимать.
Самый молодой солдат по-прежнему не принимал участия в разговоре, словно его это не касалось. Он, как и старик, был невозмутимо спокойным. Лицо его, густо усыпанное веснушками, было бесстрастным и ничего не выражало. И можно было сказать, что он не испытывает никаких эмоций по поводу спора своих товарищей и по поводу того, что они собираются сделать. И эта бесстрастность и молчаливое спокойствие было тем общим, что роднило его со Старым Горцем и с самими горами. И, глядя на него со стороны, можно было предположить, что мысли его витают где-то очень далеко. Возможно, там, где он оставил ту единственную, которая была для него и больше солнца, и больше неба, и больше этих величественных гор.
— Это их образ жизни, — сказал тот, который был постарше.
Потом он достал измятую пачку сигарет и закурил. А пачку бросил тому, который был помоложе. И продолжил:
— Разве волк виноват, что он родился волком? И, пока он убивает в лесу, это вполне естественно и приемлемо. Но, если он начинает воровать овец, на него делают облаву. Старик, как ты поступаешь с волками, которые воруют овец?
Старый Горец ничего не ответил.
— Наверное, ты думаешь, что ты нам мстишь. За что?
— Я думаю, что он ничего не понимает, — сказал тот, который был помоложе. — Он не бандит.
— Он стоит с винтовкой в руках, — сказал тот, который был постарше. — Значит, он враг.
— Это правильно: враг, но не бандит.
— Скажи, какое тонкое отличие. А как быть с тем, что он стрелял в нас из засады? Это всё равно, что из-за угла или в спину.
— Я его не оправдываю и не защищаю. Я — не адвокат.
— Понимаю, понимаю...
— Я это к тому, что даже грязную работу надо делать по возможности прилично. Скажи, ты смог бы убить своего отца?
— Конечно, если бы знал, кто он, — рассмеялся тот, который был помоложе.
— Понимаю, — вновь сказал тот, который был постарше. И, обращаясь к Старому Горцу, спросил: — А ты, старик, понимаешь, что ты натворил?
Старик молчал. Он не боялся смерти. Он знал, что его невозможно убить, как невозможно убить эти величественные седые горы, искрящиеся на солнце вековыми снегами, неотъемлемой частью которых, солью земли, и был Старый Горец, гордо стоявший на каменном выступе. Гордо и незыблемо, как скала.
Он был совсем спокоен и беззлобно, даже ласково, смотрел на этих молодых солдат, которые собирались его убить. И в последние минуты своей жизни он чувствовал к ним какую-то жалость. Ведь они сами не понимали бессмысленность и нелепость своей затеи — подчинить себе Горы. А тем более — убить их.
Тот, который был постарше, бросил окурок на землю, затоптал его и с решимостью в голосе сказал:
— Хватит говорить: слова тут бесполезны. Ты сам, старик, захотел этого. Разве я не прав?
На этот раз Горец утвердительно кивнул головой.
— Ну, вот, значит, не обижайся, — и, обращаясь к тому, который был помоложе, добавил: — Хватит рассиживаться! Вставай!
Тот, который был помоложе, нехотя встал и передернул затвор своего автомата. Он смотрел себе под ноги, как будто увидел там что-то интересное. Но только под ногами ничего интересного не было. Если не считать невесть откуда взявшуюся в этих местах божью коровку. Она неуклюже заползла на верхушку сухого стебля травы, расправила крылышки и полетела.
Тот, который был помоложе, проследил за ней взглядом и увидел, как она села на волосы самого молодого солдата. Но тот даже не почувствовал её прикосновения. Он даже не заметил, как божья коровка, не удержавшись на его коротко остриженных рыжих волосах, свалилась в лужицу подсохшей крови, которая до сих пор по капелькам сочилась из пробитого пулей виска и стекала по покрытой юношеским пушком щеке на безмолвный камень.
— Послушай, — сказал тот, который был помоложе, обращаясь к тому, который был постарше. — Я это… сделаю сам. И потом я помогу тебе донести его.
Тот, который был помоложе, кивнул в сторону совсем молодого солдат, и продолжил:
— А после я вернусь. Я найду их логово. И сделаю всё как надо. Потому, что я не хочу больше жить в этом нелепом мире.
— Нет, — сказал тот, который был постарше. — Мы вернёмся вдвоём. Слышишь, старик. Мы будем здесь до тех пор, пока в этих горах будут рыскать волки.
И тот, который был постарше, тоже посмотрел сначала на убитого товарища, а после — на Старого Горца. А потом поставил автомат на предохранитель, перебросил ремень через плечо и решительно сказал старику:
— Сейчас мы уйдём... Но тебя не тронем... Не потому, что нам тебя жаль. Просто, мы — не бандиты. Мы не судьи и не прокуроры. И нам надо отправить тело товарища его родителям — отцу и матери. Ты посмотри на него в последний раз. Ты убил его. Я бы очень хотел, чтобы ты увидел, как встретят гроб отец и мать. Чтобы ты почувствовал, узнал вкус горя. С этим и живи...
Потом тот, который был постарше, отошёл от Старого Горца, встал на колени перед убитым товарищем и осторожно, словно не желая причинить ему боль, смыл с его виска кровь, поливая себе на руку воду из фляжки.
Черты лица у самого молодого солдата не были искажены гримасой смерти. Он люби, и умер с любовью в сердце. С любовью такой же бессмертной, как и эти горы. И, может, поэтому лицо его было одухотворенным. Как у живого человека. И только глаза уже подернулись какой-то белесой, туманной пеленой. Тот, который был постарше, закрыл их ладонью.
А тот, который был помоложе, снял с себя камуфляжную куртку и бережно обернул ею голову убитого.
Потом они достали из рюкзаков верёвки и принялись аккуратно и тщательно обвязывать тело. Они делали это молча, сосредоточенно, бережно переворачивая убитого друга по мере необходимости. Они больше не смотрели на одиноко стоявшего Старого Горца. И это было правильно.
Это очень правильно — не смотреть на мужчину, когда тот плачет...
… Поэтому я глядел в спину уходящим солдатам. Их почему-то было уже четверо. Потом один из них резко повернулся и пошёл ко мне. Лицо его было нечеловечески страшным. Это был дьявол, и он неумолимо приближался. Я чувствовал, как леденящий страх охватывает меня.
— Кто ты? — крикнул я ему, и он остановился, но взгляда не отвел. — Который теперь год?
И призраки ночи стали расплываться, растворяться в сером тумане.
У меня в ушах стоял пронзительный визг, вой, такой, как при загрузке примитивного компьютера с магнитофонной ленты. Как усиленная многоголосым эхом песня шамана.
В мой мозг шёл поток информации.
Я попытался удержать сновидение и сосредоточился на божьей коровке, которая вновь заползла на самый верх сухой, непримятой травинки в том месте, где недавно лежал убитый.
— Ну, как же, размечтался, — сказал сквозь зубы тот солдат, у которого я спрашивал, который теперь год, и, повернувшись к Старому Горцу, короткой очередью прошил его грудь.
— Зачем ты это сделал? Это же был старик, и у него больше не было патронов, — сказал ему я.
— Бандит — он и старый бандит, он и молодой — бандит. Бандиты — они как волки, с ними нельзя разговаривать. Их надо просто отстреливать. Просто и ясно. Ясно и просто. Что тут неясного? Или этот старик не стрелял в нас? Или он не убил самого молодого? Какая ясность ещё нужна? Какая?
«Нет, здесь что-то не то. Не то. Что-то самое главное мне не видно, — мелькнуло у меня. — Кто придумал такой сценарий? Кто он, этот чёрный дьявол?»
Стемнело, и одинокая звезда взошла над чуть видневшимся вдали аулом. Звезда у края месяца, а месяц смутно освещал тело Старого Горца, лежащее на пологом склоне.
Горе незримо парило над Чечен-аулом.
Я проснулся и долго лежал с закрытыми глазами. Страх не проходил. И вместе с тем я понял, что что-то знаю, знаю такую тайну, которую человеку знать не положено.
ХВН вновь предугадал будущее: образы в моей психике заставляли меня вновь прибегнуть к его помощи.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите Юрия Солоневича переводом с пометкой "Для Юрия Солоневича".