Люблю демисезонный поездки – глубокой осенью и ранней весной. Люблю встречать сумерки в поезде и наблюдать за одинокими лицами в освещенных электричеством вагонах. Потревоженные неясной тоской осенью или легким трепетом весной их ищущие взоры обращены вдаль сквозь скользящие по стеклу бисеринки дождя, словно питают надежды найти какой-то неведомый ответ на вопрос, рожденный не подвижным умом, резвящимся на поверхности их насыщенной жизни, а существом, которому ведомы немые глубины сознания, но не знакома радость журчания прибрежных потоков и исполинский рев седых океанских волн. Лишь немые глубины.
Словно лица у окон, обратившие взор в эти глубины, ждут, когда ответ на их вопрос сам возникнет в окне, и разглядывают колышущуюся под ветром череду деревьев, тихие полустанки, в которых жизнь течет не в городском беге оглушающего горного потока, скованного острыми гранями холодных камней, а подобно полноводной реке, мирно возлежащей на теплой земле среди широких полей, вглядываются в теряющийся силуэт далеких гор и промокшие насквозь глубокие долины между ними. Мерно вибрирующий вагон, сдуваемый простывшим осенним ветром, мчится во мраке внешнего мира, не успевая ни разглядеть, ни запомнить, ни подумать о нём, и неестественный искусственный свет сводит на нет последние попытки всмотреться хотя бы в самые близкие к железной дороге холмы и пригорки. А услужливая память, пролистав перед уставшими глазами старые воспоминания, напоминает, что со стороны этого мира, засыпающего под колыбельную ветра и материнскую ласку дождя, сам поезд, потревоживший посапывающую уже было дрему, не более чем мимолетное неугомонное насекомое, живущее по своим чужеродным законам.
Девушка напротив у окна вовсе отложила книгу, на обложке которой было написано «Гиперион», и в огненном мареве красовался кактусоподобный Шрайк. Наверняка забавно было бы любителю мифологии, но не большому ценителю научной фантастики взглянуть на этот образ великого титана. Красивое славянское лицо настолько ушло в себя, что видимо, даже если бы я непростительно долго наблюдал за девушкой, она бы вряд ли меня заметила. Левой рукой она неторопливо потирала янтарные бусы, покоящиеся на теплом темно-зеленом свитере с широким воротником. Из под рукава едва виднелся белый платок, хотя за всю поездку она ни разу не прибегла к нему. Аккуратно подстриженные ногти могли выдавать в ней пианистку. Я невольно улыбнулся, обратив на себя её взгляд. Улыбнулась в ответ и она и возвратилась к книге.
Рядом с ней сидел молодой широкоплечий скандинав, уже отскучавший над Орханом Памуком, и также державший книгу на коленях, заложив страницу указательным пальцем жилистой руки. Другая рука лежала на книге, выдавая следы от кольца и любовь к играм с кошками. Теплый пиджак также бережно сохранил на себе следы домашних зверей. Взгляд мужчины, устремленный вглубь темного окна, иногда вздрагивал и вновь успокаивался, но прямую полосу губ между пышными усами и молодой бородой ничто не нарушало. Они чуть сжались и тоже искали какой-то ответ.
По левую руку от меня, у прохода деловой человек, не пожелавший даже в поезде освободиться от бледно-синего галстука, мучил графики на планшете, заставляя их выдавать дополнительную информацию в строгих окошках, разбитых на цветные дольки окружностях и мелких таблицах. Эпизодически он манипулировал сухими кистями рук по экрану, сопровождая свою деятельность тихим сопением. Странно, но если все пассажиры хотя бы от части ощущали себя несколько чужими в этом поезде, он словно принадлежал ему. Он чихнул, прикрывшись платком, и машинально извинился сиплым голом. Мы втроем тихо произнесли в один голос: «Gesundheit*», - и улыбнулись друг другу, расслышав у каждого едва заметный акцент.
Вот бы поезд застрял, вот бы Шрайк взломал хрупкую стальную ветвь железной дороги, а Памук занес снегом все объездные пути. Пусть поезд замолчит, застрянет, уснет вместе с этими мокрыми холмами, отдохнет вместе с нами от планов и графиков хотя б в эту ночь, хоть раз в жизни.
Так и случилось. Авария где-то на путях остановила нас в сырой глубинке и продержала пять часов к ряду. Поставлю свечку Шрайку, ей Богу. Кондукторы раздавали в качестве компенсации легкую закуску и напитки, включая дешевое вино, а мы болтали до утра, словно вернулась студенческая юность. Деловой человек трижды пытался неловко войти в нашу беседу, но всякий раз чувствовал себя неуютно и уходил в искусственно яркий мир планшета.
Осенью, когда в поздних сумеречных вагонах зажигают искусственный свет, не дающий разглядеть пасмурный мир за окнами, мысли тревожно, хотя и не торопясь крутятся вокруг какого-то неуютного, давящего, ненасытного ощущения дефицита, какой-то эмоциональной жажды, в поисках какого-то вопроса или ответа на этот вопрос, словно с поникшей головой, с виноватым видом толпясь у какого-то неведомого перехода – то ли в зиму, то ли куда-то еще. А когда прошагаешь весь дождливый вечер по городу, пройдешь словно в неведомом, неписанном ритуале осени все свои набережные, поглаживая их, как-будто успокаивая, после того как отдашь все силы загородной прогулке по оголившимся лесам, задыхаясь столь сладостным дурманящим запахам гнилых листьев и соленым воздухом, сбросившим тяжесть летних ароматов, происходит нечто, далекое к несчастью от понимания, нечто сравни искренней молитве или другому переживанию, которое душа скрывает от жадных лап поверхностного разума, нечто, что скорее близко к волшебству, чем к психологическим феноменам. И потому трудно сказать, удается ли ритуал, находится ли ответ на нужный вопрос или душа напивается вдоволь неведомыми винами из одуванчиков или клиновой листвы – кто знает.
В эту ночь в поезде, видимо, ритуал был исполнен. Мы куда-то «перешли» – смешно, правда? Мы куда-то перешли или что-то нашло ответ в глубинах наших душ. И выходя на площадь перед Кёльнским Собором я подумал о том, насколько много я могу рассказать о психологии и о психике и насколько мало знаю о собственной душе.