– …Рыдала она неделю, звала суженого, билась как птичка в клетке, а потом и сгинула. Рано утром, еще затемно. Уж как замки отпирала – не вспомнит теперь никто. То ли ключи выкрала, то ли не доглядели – да просто на защелку закрылись...
Старуха поворошила кочергой мерцающие угли в печке. Погладила по темноволосой голове мальчонку, сидевшего рядом на лавке.
– Ишь как заметелило-то сегодня. Добрый хозяин в такую погоду собаку не выпустит, не то, что человека. Сиди, родненькой. Не ходи к мамке-то. Ей не до тебя опять, пьет уж второй день – старуха вздохнула и взяла в руки спицы с недовязанным носком.
– Баушка, а что дальше-то было? – мальчонка, обхватив коленки руками, смотрел, как огрубелые пальцы ловко орудуют спицами.
– Родители да братья искали горемычную в лесах-то, да не нашли. Известное дело, забрали ее не-живущие. Недобрый человек просил за это. И вышло так. А ведь это еще уметь надо, а страху пережить сколько, и все равно просят. Все злоба людская, да зависть. Не знают, глупые, что за каждое слово платить придется. За каждое!
Старуха помолчала, поправила очки на крючковатом носу и снова заговорила:
– Вот, гляди-ка, скоро и носок тебе будет готовый. Ногу суй, померим. Резинка не туговата? – старуха улыбнулась, на лице ее тонкими лучиками разбежались морщинки, – в самый раз. Ножкам и тепло будет. А потом и дянки свяжу.
Мальчишка крутил ногой и так, и эдак, разглядывая красивые ярко-желтые на зеленом фоне полоски.
– А говорят только, что те, кого не˗живущие забирают, никогда не возвращаются, – старуха, звякнув в буфете посудой, достала блюдце с затертым рисунком и оплывший огарок свечи. – Лектричества сегодня так и не будет, хорошо, если завтра линию починят, а то ведь можно и неделю просидеть. Ладно, хоть керосину привезли в прошлом месяце.
Хлопнула дверь в сени, дохнув январским холодом. Мальчонка снял недовязанный носок и соскочил с лавки.
– Ба-а-аушка, – одному было страшновато. В окошко светила луна. На стареньких обоях паучьими лапами двигались тени – яблоня в саду, качая ветвями, клонилась от ветра.
– Чиво, Киронька, испужался? – Старуха вошла из сеней, удушливо потянуло керосином. Она поставила зажженную лампу на стол, подкрутила фитилек, – садись-ка ужинать.
Ему стало снова тепло и уютно. Горячая картошка в мундире обжигала руки. Дуя попеременно на пальцы, он чистил ее, обмакивал в плошку с подсоленным подсолнечным маслом и, заедая черным хлебом, отправлял в рот.
– Огурчики-то бери, хрусти на здоровье. Те самые, что летом мы с тобой солили. С тмином, твои любимые.
И он уплетал за обе щеки, щурясь от сытого блаженства. А после ужина, забравшись на высокую постель, уткнулся в вышитые подушки, вдохнул любимый запах чистого белья и заворочался, устраиваясь поудобнее. Старуха еще ходила, скрипя половицами. Убирала со стола, бормоча что-то себе под нос.
– Дровешки догорят, трубу и закрою, – вынула гребенку из седых коротких волос, перекрестилась на образа и легла рядом с мальчишкой.
– Бабушка, а как это ˗ не возвращаются? – смирнехонько вытянулся стрункой. Старуха не любила, когда он ворочался, она с трудом засыпала, сон имела чуткий, тревожный.
– Да вот так, – она пригладила непослушные мальчишечьи вихры и повернулась на другой бок. – Ты спи. Сказки это глупые.
Он лежал, слушал мерное тиканье ходиков, да как-то незаметно и сморило от тепла и сытости. А старуха еще долго смотрела немигающим взглядом на стену, туда, где чернела старая фотография в обитой бархатом рамке. Ныли косточки ее. И бок болел уже не первый год. А жить надо еще долго. Вырастить, выучить несмышленыша. Потом и она уснула…
***
– Катька! Открывай! – в сенях забарабанили нетерпеливой рукой – работа есть.
Кирилл разлепил веки. В занавешенном вылинявшей тюлью окне – темень.
– Катька! Напилась чтоль? – тетка Таня надрывалась, – или деньгу зашибить не хочешь?
– Матка, к тебе. Иди,– Кирилл хрипло позвал и спустил ноги на холодный половик.
В углу застонала пружинами старая оттоманка. Из-под одеяла показалась растрепанные седые патлы.
– Иду, Киронька, – мамаша вылезла и, как была, поправляя несвежую ночнушку на впалой груди, потопала в сени, – Танька, чего голосишь? Не убежит покойница-то.
По дороге брякнула ведром в кухне. Сама же поставит в проходе, потом синяки считает.
Кирилл натянул штаны, сунул ноги в валенки. Почти шесть. До будильника оставалось пятнадцать минут. Застегнул теплую клетчатую рубаху и пошел в кухню. Матка стояла в дверях, впуская студеный воздух в избу, договаривалась с теткой Таней. Оглянувшись на Кирилла, сняла с вешалки засаленный ватник и вышла в сени.
Надо затопить плиту. Он присел на низкую скамеечку и стал закладывать принесенные с вечера поленья.
– …Обмоешь... Двести… Да еще бутылку обещались, – из-за плотной двери голоса были еле слышны.
Кирилл нахмурился.
– …Кто помер-то? – оживилась мамаша.
– …Сидоровых бабка преставилась. Еще позавчера, оказывается. Соседка нашла, дала телеграмму дочке ейной в город. Та вот и примчались с мужиком, да дитями. Ни свет, ни заря – на скором.
Открыв поддувало и чиркнув спичкой, Кирилл зажег положенные для затравки газеты. Прислушался опять. Теперь будут стоять трындеть.
– …Стучатся мне – теть Тань, подсоби, кого звать? Кто обмывать, могилу копать будет? Быстрей им надо. Я и присоветовала. Уже пошли с Васькой Головачом договариваться. Яму-то рыть по такой стуже – земля промерзла. Вон Захарова хоронили в том месяце – намучились мужики копать, три поллитры уговорили.
Тетки шептались, пока он набирал из бака в чайник воду, пока мазал вареньем духмяный, с поджаристой верхней корочкой хлеб. Сегодня, значит, не ждать. Нажрется пойла да и уснет у кого-нибудь из своих дружков. Это-то ладно. Проспится, да придет. Лишь бы с работы не уволили. Только по осени взяли в школу дворничихой. Пока — старается, работу делает на совесть.
Тетка Таня, наконец, ушла.
- Кир, а Кир, - мамаша немедля начала справляться, - я севодни поздно буду. Ты это, не жди меня. Печечку вечером растопи. Понимаешь, дело какое, бабку Сидорову обмыть надо, обрядить. Так сказать, в последний путь.
Кирилл пожал плечами. Обрядить... Бабу Надю, вон, мыть побрезговала, нос воротила.
Хлопнула дверь, обдав морозной волной. Ушла мамаша.
Неспешно позавтракал. Пока не рассвело, надо в избе прибрать. Работы-то всей на час. Домок их небольшой — одна комната, перегороженная шкафом, кухонька с печкой-плитой, которая одновременно была стенкой комнаты, да темные сени. Кирилл протер пыль со старенького, покрытого потрескавшимся лаком серванта, с трельяжа с потемневшими зеркалами, прошелся тряпкой по остальной скудной мебели. Собрал пестрые половики и вынес на воздух.
Улица тонула в темноте. За калиткой, напротив, зажглось окошко бабки Марьи, осветив треугольником света дорожку, разделяющую их дворы. Снег там искрился и поблескивал. Фонари не горели. Причем, не первый год. Кирилл кашлянул — дыханье моментально сперло от мороза. Кожу закололо иголками. Тишина. Где-то за рекой забрехали собаки. По шоссе, сотрясая фундамент дома и гремя, проехала груженая фура. И снова — благодать.
Он вытряхнул половики, пожамкал их в снегу и разложил на гладких, нетронутых сугробах. Потянуло дымком — бабка Марья тоже затопила печку.