Сократ. Тимофей (Меня Сократ называл Тимофеем, потому что Тимуров часто называют так — на греческий лад)
Тимофей:
Что ты разглядываешь, Сократ? Неужели твой демон сошёл с ума и насоветовал главному спорщику Афин пялиться на поделки наших мастеров? Мне по сердцу амфоры Пасиада. Но ты-то, ты мечтал, чтобы всех художников, поэтов и музыкантов выгнали взашей из величайшего города.
Сократ:
Ай-яй-яй, любезный, чего только о себе не узнаешь. Меня уже обвиняли в безбожии, хотя я верю в своё неусыпное божество. Уличали в развращении юношей, хотя я всего лишь учил их отделять ложную добродетель от истинной. Вот теперь, хвала Зевсу, я познакомился с новым Сократом, врагом художников. Беда только в том, что этот новый Сократ нигде мне не встречался и совсем мне не знаком.
Тимофей:
А как же твой воспитанник Платон? Ты знаешь, он выкупил сад на окраине Афин и со своими учениками только тем и занимается, что склоняет имя Сократа на все лады. Недавно он принёс большой свиток под названием «Государство». Вот в этом-то свитке и записаны твои мысли насчёт художников.
Сократ:
Всё может быть, Тимофей. Я мог нечаянно хлебнуть неразбавленного вина, и Вакх наслал на меня безумие. Но ведь безумец тем может оправдаться, что говорит не то, что думает, вернее, думает лишь то, что внушит ему Дважды рождённый.
Тимофей:
И всё же, Сократ, как оказался ты среди каменных богинь и героев, в стране, которую и сам Феб, снарядив лебединую подводу, посещает время от времени? Может быть, ты решил вернуться к своему первому ремеслу?
Сократ:
Что ты, что ты, среди гипербореев оно теперь не в почёте, и резчика гемм теперь проще найти среди индийских гимнософистов. В счастливую страну, мой друг, меня привело невежество. Давно я силился понять, для чего кратер, который только для того и нужен, чтобы в жаркий день наполняли его холодной водой, расписывать причудливыми картинками, как софисты раскрашивают свои немудрёные мысли витиеватыми рассуждениями?
Тимофей:
И к какому выводу ты пришёл?
Сократ:
Слишком хорошо ты думаешь обо мне. По своему скудоумию я ни к какой мысли прийти не способен. Допытываться у людей более сведущих — вот что мне остаётся.
Тимофей:
И кого ты терзал первым, охотник до разговоров?
Сократ:
Нашего общего друга, старца Парменида. Я указал ему на глиняный чёрный килик, который ещё во времена наших побед над персами украшал стол богача Антифона, и спросил: «Скажи мне, элеец, изображённые здесь юноши, вот те, что показывают всё своё умение в палестре, какую пользу приносят тому, кто на них смотрит? Неужели в той деревянной чашке, что подаёт мне Ксантиппа, вино не такое вкусное, как в сосуде Антифона?»
Тимофей:
И что он тебе ответил?
Сократ:
Парменид, на что уж он мудрец из мудрецов, прослывший тем, что сумел доказать неподвижность бытия, стал недвижим от моего вопроса, потом погнался за мыслью, как Ахиллес за черепахой, и, нагнав её, в конце концов вымолвил:
«Сократ, в своей поэме "О природе" я писал, что и Вселенная, и человек сотканы из мнений, одинаково далёких от природного единства, от единственной истины. Рисунок на вазе — всего лишь ещё одна частичка мнимого мира. А моя мысль об этом рисунке — и подавно».
Тимофей:
Ответ, достойный мудреца. Но неужели тебя он удовлетворил?
Сократ:
Сначала я вполне успокоился, ведь не мне решать: прав великий Парменид или нет. Когда я был ещё юношей и подносил своему отцу инструмент для обтёсывания камней, Парменид уже обтёсывал человеков. Но потом я услышал голос своего демона, который убедил меня спросить философа, хоть и не столь славного, зато готового говорить много и по делу.
Тимофей:
Ты говоришь о Горгии, этом мастере словесного ремесла?
Сократ:
Никогда не сомневался в твоей проницательности, Тимофей. Горгия я встретил на рыночной площади. Вместе со своими учениками и почитателями он упражнялся в красноречии.
Дождавшись, когда толпа схлынет, я обратился к знаменитому софисту: «Горгий, в столице Боспорского царства на одном из перекрёстков стоит герма с изображением Геракла. Он держит в руках рог, отбитый им у морского бога Ахелоя. Но от дорожных знаков в городе гипербореев и проку больше, и рабов ради них не истязают в каменоломнях».
Горгий, ни секунды не думая, выпалил: «Прекрасное любит прятаться, Сократ, и за прекрасным телом Геракла — невыразимая тайна, то, что не в состоянии даже почувствовать художник. Мы вправе лишь судить да рядить. Может быть, герма подобна Тавриде под властью киммерийцев — с рогом изобилия, но без головы.
Возможно, в ней скорбь художника по утраченной молодости. Или заказчик просто почитал победителя Лернейской гидры. Кто знает!»
Тимофей:
Гeоргий тоже прав! Ведь и Протагор говорил, что о любом предмете можно составить несколько мнений, иначе и мы с тобой не могли бы вести беседу.
Сократ:
Так-то оно так. Но мой демон не унимался, требуя ясного ответа. Тогда я остановил на улице торговца, у которого Ксантиппа покупает маслины. И стал умолять его объяснить: зачем на обычной гирьке, которую он кладёт на весы, почти всегда намереваясь сжульничать, изображена изящная морская рыбка?
Торговец сначала мямлил что-то несвязное. Но, когда я стал задавать наводящие вопросы, задумался.
«Феаг, если ты выбил рыбку на гирьке, она для тебя полезна?»
— «Конечно».
— «Одни из вещей полезны, потому что помогают в каком-то деле, а другие, потому что дают нам что-то для жизни. Как палка для сбора маслин и сами маслины».
— «С этим я куда как согласен».
— «Но с помощью рыбки ты ничего не приобретаешь. Значит, она нужна тебе сама по себе».
— «Выходит, что так».
— «Однако необходимое само по себе обычно восполняет то, чего у человека нет?»
— «Пожалуй, ты прав».
— «И что же было в этой рыбке такого, что тебе, Феаг, не хватало?»
— «Не знаю, Сократ, только с рыбкой мне лучше, чем без неё».
— И на этих словах я отпустил торговца, потому что только твой друг питается воздухом и тумаками Ксантиппы, а торговца кормят ноги.
Тимофей:
И поэтому-то ты забрался на край земли?! Думаю, даже здешние архонты не ответят тебе лучше, чем Феаг. Если не возражаешь, тут за углом есть харчевня…
Сократ:
Благодарю, дружочек, то, что я пил в последний раз, Критон свидетель, не пошло мне на пользу. Не хотел бы я задолжать Асклепию ещё одного петуха.