Сначала женское движение игнорировали, потом — «хаха, политкорректность, харассмент» — над ним смеялись. В последние годы — особенно глядя на массовый крах карьер и репутаций из-за обвинений в домогательствах — феминизм приходится уважать. Следующая стадия очевидна — женское движение (и, соответственно, новые гендерные концепции), скорее всего, победит. Почему не надо этого бояться — объясняет основоположница российской исторической феминологии профессор Наталья Пушкарева
Наталья Львовна Пушкарева
Историк, антрополог, основоположница исторической феминологии и гендерной истории в советской и российской науке. Доктор исторических наук, профессор, заведующая сектором этногендерных исследований Института этнологии и антропологии РАН, Президент Российской ассоциации исследователей женской истории (РАИЖИ).
Одна из примет нашего времени — и, вероятно, обозримого будущего — это пришедшие в движение нормы гендера и гендерных взаимоотношений. То, что казалось незыблемым на протяжении столетий (если не тысячелетий) — сдвигается. Почему именно в ХХ и начале XXI века гендерная повестка стала актуальной?
В течение долгих десятилетий в отечественной историографии эта проблематика обозачалась простым термином — «женский вопрос». Это, согласно классическому советскому определению, комплекс социальных проблем, включающих проблему положения женщины в обществе, в семье, охрану материнства и прочее. Этот вопрос — долго пытались решить до революции представительницы либерального женского движения или социал-демократической части протестного движения России. И официально этот вопрос считался в СССР решенным. Считалось, что до счастливой социалистической эры женщина была бесправной, положение ее было плачевным, а революция и строительство советского государства изменило это положение к лучшему. Критериями признавались такие моменты, как ликвидация культурной отсталости «женских масс», наделение женщин избирательным и прочими правами. Кстати, хотя официальная советская историография привязывала это женское полноправие к сталинской Конституции 1936 года, равенство мужчин и женщин было декларировано ровно сто лет назад, в самой первой конституции РСФСР 1918 года — сейчас мы отмечаем ее юбилей. Это была первая в мире конституция, констатирующая равенство мужчин и женщин.
Кроме юридического равноправия, в СССР было принято гордиться инфраструктурными решениями: была создана сеть родильных домов, бесплатных детских учреждений, ликвидирована проституция — в общем, целый список моментов, которые, с точки зрения обществоведов того времени, решали женский вопрос. Таким образом, счастливое социалистическое настоящее противостояло ужасному прошлому российских женщин.
Но в реальности уже в начале 1960-х годов, в эпоху оттепели, заговорили о том, что если женский вопрос и решен, то верен ли на него ответ? Действительно ли произошло освобождение женщин? Это, конечно, говорилось шепотом, осторожно. Потому что в целом считалось, что наше государство способно решить подобного рода вопросы. И уже дальше, при Брежневе, а уж тем более в эпоху Перестройки и в 90-е годы, выяснилось, что никакой женский вопрос у нас не решен.
Да, были определенные завоевания социализма (многие из которых, кстати, сейчас утеряны) — а с другой стороны, равенство прав хотя и было закреплено в законах, но при этом ничем не обеспечивалось в повседневной жизни. Мы не знаем ни одного случая, чтобы работодатель был наказан за сексизм — например, за то, что уволил женщину с работы или допустил более низкую зарплату женщин по сравнению с мужчинами. И поэтому уже в эпоху перестройки была поставлена задача достигать не только равноправия (которое во многих странах сейчас уже достигнуто и закреплено законом), но и обеспечения равенства возможностей.
То есть повестка так называемого феминизма второй волны?
Да, феминизм второй волны как раз и решает вопрос — как нам достигнуть не только равноправия, но и реального равенства возможностей? Возможно ли к этому каким-то образом приблизиться в XXI веке? Этот вопрос обсуждается не только со стороны феминистского лагеря, но и со стороны тех, кто представляет правую мысль и консевативный взгляд, ориентацию на традицию, духовные скрепы. Кстати, само словосочетание это — «духовные скрепы» — пришло, как это ни странно, из работ Александры Коллонтай, человека, который эти «скрепы» взрывал, в том числе и своим собственным поведением. Иван Ильин заимствовал этот броский термин уже у Коллонтай. Итак, с одной стороны, современное положение женщины в обществе критикуют правые, говорящие, что вопрос о женщине будущего нужно решать с точки зрения русской традиции, открещиваясь от того, что нам навязывает Запад с его представлениями о равенстве. С другой стороны, многие полагают, что Россия ориентирована на Запад, на Европу. И если так — то эта партия (условно, «западники») не только не против дальнейшего проникновения гендерной концепции — представления о том, что пол может быть социально сконструирован, а не только задан биологически — но и всячески настаивают на том, что в решении вопроса о будущем женщины стоит опираться на то, что уже сделано нашими сестрами на Западе. И, следовательно, лозунг «Свобода, равенство, сестринство» объединяет всех, кто ориентирован на вестернизацию нашей жизни.
Концепция полигендерности — как раз то представление, что пол не задан биологически, а конструируется социально — это одно из наиболее конфликтных положений социальной инженерии сегодняшнего дня. Собственно говоря, зачем нужен отход от традиционных норм именно в этой сфере? И если сейчас нужен — то, быть может, в будущем мы вновь столкнемся с жесткими нормами, а нынешний период всего лишь временная турбулентность?
Мой учитель, Игорь Семенович Кон, который в свое время первым поставил в России вопрос о социальном конструировании гендера, часто недоумевал: а почему нужно все время навязывать единые представления о норме? Да, если мы, как это было актуально в прошлом, должны воспитать члена общины — тогда имеет смысл ориентироваться на старину, говорить: как наши деды и прадеды жили, так и нам завещано. В этом случае, действительно, нечего искать новые нормы социального общежития, не апробированные историей и всем нашим культурным прошлым. Но если же мы все-таки воспитываем, в первую очередь, индивидов, а не членов общины, если нам нужен человек самостоятельно мыслящий — то нам нужно признать возможность очень большой поливариантности, возможность разных стратегий выстраивания жизни, разных представлений о норме, разных форм, в том числе, брачных и семейных отношений. И смотреть на это терпимо. Это та самая толерантность, по поводу которой ломаются копья.
В целом в мире есть тенденция к традиционализму и к устойчивости. Ее причина очевидна: традиция как таковая обеспечивает спокойную жизнь, спокойное выполнение норм и правил, она дает возможность жить спокойно. А разрушение норм — и даже возможность обсуждать нормы, говорить, что «эти нормы мне подходят, а эти нет» — неизбежно приводит к дестабилизации социального фона, контекста, в котором мы находимся. А всем хочется спокойствия — особенно с возрастом.
Если в юности очень многое хочется изменить, перестроить, то с возрастом многие либералы становятся если не консерваторами, то серьезно правеют к концу жизни. Это абсолютная норма, это прослеживается в том числе и на истории протестных движений: мы видим, кем стали бывшие участники событий 1968 года (кстати, еще один юбилей) — это и Билл Клинтон, и многие другие современные политики. Они становятся добропорядочными членами общества. То же с феминистками, которыми я занимаюсь. С возрастом участницы этих женских коммун 1968 года стали респектабельными учеными. Они вспоминают о молодости с любовью, у них есть дома фотографии этих палаточных городков. Хотя, конечно, их образ жизни серьезно изменился. Но те идем, которые они обсуждали в бурные 1960-е годы, когда родилась вторая волна феминизма, когда родились гендерные исследования как отдельное направление в гуманитарном знании, которое за полвека пережило бурное развитие и много достигло… Их тогдашняя попытка пересмотреть все ценности старого мира и попробовать построить мир другой — все это по сей день влияет на современное положение дел в науке, в исследованиях, в преподавании и в целом в нашей политике — как в России, так и на Западе.
Воспитание индивида — это хорошо, но в этом месте оппоненты обычно возражают: а выживет ли социум, состоящий не из членов общины, а из индивидов? Не вымрет ли демографически и не проиграет ли борьбу более примитивно устроенным сообществам?
Ну, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» — это совершенно ясно. Трудно гадать, что лучше, а что хуже — как сказал уже другой поэт, Евгений Евтушенко, «говорить, что к лучшему — боюсь, а сказать, что к худшему — опасно». Я сама — лично — верю в гендерную концепцию, верю в то, что те идеи, которые принесли гендерные исследования в науку — освежающе и отрезвляюще действовали и продолжают действовать, в том числе, на тех, кто занимается исследованиями традиционной культуры. Это я могу сказать как этнограф и антрополог. Это моя личная позиция, никому ее не навязываю, не хотите — не верьте, но я верю.
Считаю, что феминизм и другие прямые следствия гендерных исследований — внутренняя опора для женщин, которые понимают, что современная жизнь требует соответствовать новым вызовам. Конечно, понятно, что весь мир театр, люди в нем актеры, в этом мире есть гендерная драматургия, и у мужчин и женщин разные роли. Но: раньше женщины не претендовали на главные роли в этом спектакле. В традиционных культурах женщины заранее соглашались на свою вторичность. А теперь они не просто претендуют на главные роли, но становятся режиссерами. Коротко говоря, наступает время женщин. И это мы видим не только на Западе, но и в нашей стране.
У нас, как обычно, все идет с некоторым запозданием. Но в других странах уже есть женщины-министры иностранных дел, женщины-военные министры, премьеры, президенты и так далее. Понятно, что XXI век — это век женщин и в нашей стране и в других странах. Этому способствует, кстати, и не лучшее поведение современных мужчин, в том числе во власти. Вот смотрите — в современной России, дестабилизированной и мучительно ищущей путь развития, ни один из руководителей пока не может ясно объявить, куда мы идем, что строим. Раньше строили коммунизм, а что сейчас? Понятно, что при такой жизни женщине приходится рассчитывать исключительно на себя. Это характерная черта эпохи. Замужем она или одинока — она рассчитывает только на себя.
И здесь не могу не вспомнить свою коллегу Людмилу Бычкову, которая написала статью «Из избы в лабораторию и обратно». Она, в моем примерном пересказе, сказала так: «Не для того заходилась чахоточным кашлем в холодной избе народница, не для того гибла «ночная ведьма» в годы Великой Отечественной войны, не для того корпела над химическими опытами в лабораториях ученая-шестидесятница, которую мы знаем по фильмам «Девять дней одного года» или «Открытая книга», чтобы сейчас мы без боя сдали все то, чего достигли, в угоду нескольким временщикам, говорящим о традиционных ценностях».
А о какой «сдаче» идет речь — ведь все достижения первой волны феминизма сохраняются?
В первую очередь, речь идет о том, что женщина должна быть защищена законом — так, как это было при советской власти. Мы ведь многие законы, защищавшие женщину в СССР, уже потеряли. С другой стороны, мы хотели бы иметь право создавать собственные женские организации. Сейчас независимые женские организации практически не имеют средств к существованию — государственные гранты им не достаются, а зарубежные получить невозможно, иначе — статус «иностранного агента». Я говорю о тех организациях, которые мы создавали в 90-е годы, о независимом женском движении — если только эти организации не разделяют общепринятой идеологии. В то же время, созданные сверху женские организации проблем не имеют.
То есть государство стремится сдержать прогресс в гендерном вопросе?
Государство не то чтобы стремится сдержать прогресс в этом направлении — нет, оно хочет, чтобы прогресс зависел от государства. Чтобы само государство решало вопросы о том, каким быть, а каким не быть женским организациям, каким существовать, каким не стоит. Ситуация очень напоминает первую половину ХХ века: созданные снизу в 1920-е годы женские делегатские собрания, женсоветы в середине 30-х были объявлены ненужными. Они противоречаили идее, что государство само способно без этих женских организаций решить женский вопрос. И они были закрыты, инкорпорированы в единую систему.
Самосознание женщин очевидным образом меняется с продвижением новых гендерных концепций. А что с самосознанием мужчин, меняется ли оно?
Мужчина тоже меняется. Мы все меняемся. Меняется социально-политический контекст, в котором мы живем. Культурный. И, разумеется, меняются мужчины. Главным изменением современного мужчины, в том числе, в России (и, конечно, на Западе) — под влиянием, безусловно, второй волны феминизма — я бы назвала так называемое новое отцовство. Я считаю, что это самый заметный, сильный и важный социальный процесс конца ХХ и начала ХХI века. Можно ли было себе представить 25 лет назад, чтобы мужчина сказал бы деловому партнеру: «Я сейчас укладываю ребенка, и потом продолжим переговоры»? Это было так же невозможно, как пеленальные столики в мужском туалете. Я помню, что для меня это был просто шок — когда я приехала в 1990 году в Западную Германию, в Геттинген, и увидела в мужском туалете пеленальные столики. Это не укладывалось ни в какую концепцию. Это совершенно другой образ жизни, с которым я столкнулась в начале 90-х на Западе. А сейчас он, к счастью, пришел и сюда. Папы гуляют с детьми, папы обсуждают друг с другом вопросы — какая смесь, какие коляски лучше. Это раньше было невозможно себе представить.
Точно так же я поражалась и в Америке в конце 80-х годов — во время семейной вечеринки, куда собирались коллеги по кафедре, женщины могут спокойно разговаривать, а мужчины режут бутерброды, накладывают на тарелки, забирают и складывают посуду. Женщины болтают, а мужчины заняты их обслуживанием. Я, которая росла в стране, где говорилось, что женский вопрос решен — вдруг вижу, что в «логове капитализма» совершенно другие бытовые отношения между мужчинами и женщинами! Или, помню, меня поразило то, что в американской семье, где муж врач, а жена историк, она продолжала работать, а он взял годовой отпуск по уходу за ребенком. При том, что он врач и, стало быть, много зарабатывал. Но, понимая, что ей нужно дать фору — и, кстати, это оправдалось, она сейчас возглавляет большой научный коллектив, она полный профессор и так далее — он дает ей возможность сделать жизненный, профессиональный рывок, не прерываясь на уход за ребенком. Это очень важно. И домашний труд, и тема того, кто берет отпуск, приходит и в нашу страну и меняет наших мужчин.
Что в этом случае, как вы думаете, первично — идеи или инфраструктура (как те же пеленальные столики или законы, позволяющие мужчинам уходить в декрет)?
Мне трудно сказать; не думаю, что это обязательно должно исходить сверху. Определенно, кто-то должен придумать новый, более удобный элемент общественной конструкции; кто-то должен знать, как переломить ситуацию и добиться равенства возможностей, о котором говорят феминистки второй волны. Но это проникает повсюду — так же, как предмет феминизма первой волны, то есть равенство прав — избирательных, прав на профессию, на высшее образование — воплощено практически повсеместно. Где-то лозунги равноправия победили раньше (как в России), где-то позже — в Швейцарии, например, женщины пришли на избирательные участки только в 1970-е годы! Тем не менее, везде эти вопросы решены. Настала очередь реального равенства возможностей — а вот этого достичь куда сложнее, чем просто прописать что-то в законе.
Есть ли разница в подходах к женскому вопросу — в России, допустим, одни методы, в Европе другие?
Действительно, есть различия между феминизмом западным и представлениями о том, как должны решаться эти вопросы, у нас. Кстати, и начинался феминизм на Западе и у нас по-разному. У нас есть общее — и мы многое из этого общего используем в решении текущих вопросов — но у нас есть и различия, которые нам приходится учитывать. В первую очередь — это нежелание наших женщин на протяжении всей истории женского движения в России резко отделяться от мужчин. На Западе женские организации просто не принимали в свои ряды никаких мужчин и никогда не допускали на свои собрания — до сих пор существуют конференции, на которых в знак протеста против гендерной дискриминации не допускается участие мужчин в обсуждениях. С другой стороны, наши женщины — и народницы, и до этого, шестидесятницы XIX века — считали, что прогрессивные мужчины для них поддержка и опора, они опирались на мужчин, например, просили разъяснить какие-то непонятные места в западных текстах.
Ну а самое главное — рупором женских либеральных организаций в начале ХХ века были депутаты Государственной Думы. Женщины, понятно, не были представлены в Думе, но у них были лоббисты — в том числе Лев Петражицкий. Эта фигура очень важна, например, в истории о принятии закона о страховании рабочих в 1912 году — опять же, до большевиков введшего в правовое поле тему оплаты по беременности и родам. 1912 год — «декрет» за несколько лет до появления у власти большевиков!
Терпимость к мужчинам, я считаю — это как раз то позитивное, что нас отличает от западных организаций. Таким образом, не только женщины решают женские вопросы, но и мы все вместе можем решать вопросы гендерной справедливости в целом. Например — проблемы, связанные с дискриминацией мужчин — а ведь такая тоже существует, и феминистки это признают! Не случайно возникают группы отцов, лишенных возможности общаться с детьми, существуют мужские союзы, клубы, и женщина их — как исследователь — может описать со стороны как явление. Никакого разделения по гендерному признаку здесь, мне кажется, быть не должно. Если задачи организации могут решаться представителями обоих полов — или множественных полов, как мы сейчас считаем — так это прекрасно.
Мужчина может сказать про себя — «я феминист»? Раньше — лет двадцать назад — кажется, мог, а сейчас вряд ли феминистки это одобрят…
Мужчине всегда достаточно трудно было сказать — я считаю себя феминистом. Таких было мало. Но такие есть — в том числе и среди тех, кто приезжает на конференции по гендерным исследованиям. При этом я соглашусь, что некоторым мужчинам стало труднее аттестовать себя как феминистов… Дело в том, что изменился фон, в котором мы живем.
Если в 90-е годы мы ориентировались на Запад, смотрели с надеждой на те формы социально-политической организации, которые там существовали, то сейчас мы видим и отрицательные стороны влияния Запада на нас — поэтому не все могут с радостью сказать: да, я готов тоже себя записать в феминисты. Потому что время изменилось, мы увидели не только положительные последствия влияния на нас гендерных исследований и концепций.
Сейчас, к сожалению, в современном женском движении в России нет единства. В 90-е годы в России снизу создавались независимые женские организации — это был ответ на постоянно бездействующий, незаметный в политической жизни Комитет советских женщин. Эти организации впервые собрались в 1991 году в Дубне, потом в 1992 году там же, в Дубне. Показательно, что они собирались именно в центрах точной науки, среди физиков — первые женские организации собирали не гуманитарии, а представители научных дисциплин и математики. Так вот, те, кто в 90-е годы собирался, чувствовали внутреннюю объединенность: мы вместе боремся за то, как мы решаем женский вопрос, и пытаемся найти на него другой ответ, чем тот, который был дан советской властью.
Сейчас же существует растерянность среди тех, кто считал себя сторонниками решения женского вопроса по западному пути. Потому что есть те, кто разочаровались, есть те, кто сомневается в частностях, в целом признавая ориентацию на западную модель как необходимость. Есть те, кто вообще говорит — нет, извините, я не собираюсь себе считать феминисткой, но мне интересны темы, связанные со статусом женщины в обществе, и поэтому я стану собирать материалы, работать в поле, собирать анкеты и обрабатывать их, я отправлюсь в архивы и библиотеки, буду собирать эмпирический материал для того, чтобы самим себе дать ответ и оставить его будущим поколениям.
Что касается лично меня — я занимаю центристскую позицию: я считаю себя феминисткой, конечно же, но я сторонница либерального феминизма, считаю себя последовательницей тех, кто в начале ХХ века защищал женщин с позиций либеральной мысли. Тех, кто поддерживал идею того, что женское движение не подчинено пролетарскому, потому что представители левых партих (СД, СР, анархисты и так далее) считали, что женское движение в качестве самостоятельного не нужно, оно ничего не решит и должно быть частью общего процесса. А я все-таки среди тех, кто считает, что женское движение было необходимо в прошлом и необходимо в настоящем — именно как независимое движение. Другое дело, что выживать ему сейчас, по сравнению с 90-ми годами, значительно труднее. И гораздо сложнее находить единомышленников среди мужчин, которые стали бояться говорить, что разделяют феминистские идеалы. Вообще же, бояться феминизма нечего, а стоит почаще вспоминать известное изречение: «Я не знаю, что такое феминизм, но меня почему-то называют феминисткой каждый раз, когда я не даю вытирать об себя ноги». Тем, кто уважает в другом человеке любого пола, его личность — феминизма можно не бояться.