- Я вижу, что и вам не сладко или мне кажется, мадам? –
галантно вдруг Дубняк отметил, от Бурки веял легкий шарм.
- Хотя, вы знаете, бывает, второй мой, как-то Чурбачок,
плеснул своей подлюге в харю, немножко так, один разок.
Там и шубейке перепало, такой, что типа вас была,
из-за нее ему досталось, пять лет на зоне прозябал.
Ну, он откинулся – мужичил, как лох последний, - а она,
Все это время с фраерами чужими шлялась и пила.
Уже и виза на кармане, ан нет, не вышло ничего,
свернулась в кукиш ее морда, все отвернулись от нее.
- Вы говорите так, что страшно, но может в этом что-то есть
и было б это избавленьем, и я бы не висела здесь.
Соскучилась, истосковалась по тем сверкающим денькам.
Эх, знали б вы, какие люди встречались мне и тут, и там.
Какой же я была наивной, накинутой на роскошь плеч,
надушенных и окрыленных, у женщины, искавшей встреч.
Довольно часто прижимались цветы, всех запахом дразня,
но, как-то раз, надменный Орден в гримерной ущипнул меня.
Сиял он на груди широкой у молодого генерала,
и я оставила на счастье часть волосков ему на память.
Немного больно было все же, ну, что та боль, она ничто.
Потом прогулки вечерами, улыбки, ласки и тепло.
Но грезы таяли упорно. Не отставать, перегонять…
И люди верили…, а дальше мне тридцать лет досталось ждать.
Не пятерик, как вы сказали, в пронафталиненном шкафу,
Я срок безвинно отбывала за что, никак я не пойму.
Меня из шкафа доставали лишь трижды в год и, боже мой,
она меня тогда ласкала уже слабеющей рукой.
И от печальных причитаний от слез я мокла и тогда
сухие плечи хоронили меня живую навсегда.
А я здоровая и в блеске под нежным взглядом глаз живых,
уже играла в отражении и ненавидела всех их.
Я каюсь, только уже поздно, назад былое не вернуть.
- Нет больше ордена, продали, лишь дырки украшают грудь.
Но Бурка Кителя не слышит, в воспоминаньях вся она:
- На волю сильно я рвалась и виновата в том одна.
И вот, открылась дверь темницы, душа во мне оторвалась.
Передо мной стояло чудо - пятнадцатилетнее дитя.
Лицом вся в бабку молодую похожа, отличить нельзя.
Меня буквально на полвека назад отбросило слегка,
Моя Любаша, те же плечи и рот живой, вот это да.
И та же пышная солома на голове, ну просто шок,
ее откляченная попка, как не влюбиться тут, сынок.
И я, как дура, с головою безумно втюрилась в нее.
Но мне не жалко, и сейчас бы не устояла б, где же все?
Подросток ладный, умный, добрый со страстью ласки мне дарил,
Но бабка внученьку застала, чем он хозяйку обозлил?
Ох, и попало ей в тот вечер, подростка выгнала она
и я в темницу лет на восемь опять была погребена.
Тоска. Не хлопнет дверь случайно, молчал домашний телефон
и только мухи окаянные с жуками терли разговор.
Потом вдруг слышу легкий шорох шагов и звуки голосов,
чужие руки беспардонно меня задвинули без слов.
Из шкафа взяли очень темный костюм, не ношенный почти.
Заметила я черный ящик, в нем кружева, огонь свечи.
А ночью кто-то очень ловко открыл мой склеп, я не спала,
и жадно за рукав схватила меня длиннющая рука.
Конечно, я ее узнала, начинку новую мне жаль,
я совершенно обезумев, полезла на нее дрожа.
И как чулку на женской ножке удобно было мне на ней,
но это тело знало дело и повело меня в бордель.
Она еще была красива в свои не полных двадцать пять,
свобода обернулась горем, уж лучше б в склепе прозябать.
- А вы других свобод желали? - ввернул тут вежливо Дубняк,
- еще Карлейль писал про это, припоминаю, как – то так:
«Свобода, - утверждал философ, - приходит с поясом из бурь».
- Невероятные познанья, Карлейлем выбивают дурь?
- На зоне чтенье не помеха, Карлейль от первого остался,
Чурбак, закончил МГУ, потом и с волею расстался.
И там он не был в дураках, ходил в отличниках достойно,
затейные дела крутил, теперь в земле лежит спокойно.
Простите, я не смог сдержаться и Вас невольно перебил,
его подставила деваха, рассказ Ваш память пробудил.
Не Светой ли ее зовут, мадам, уж очень много сходства?-
Дубняк настойчиво спросил.
- Вы угадали, Светой, точно!
- В те времена мала была и паханы ее не знали.
В общагах или в подворотнях частенько Светку узнавали.
Ей грош цена тогда была, все по подъездам ее перли,
простите, перлась-то она, а вас, наверное, просто терли.
- Подъезды – это без меня, ее из них я утащила,
гордилась поначалу, зря, недолго радость моя длилась.
Скажите мне, ну, разве можно на ветку жабу посадить?
Куда ее ты не посадишь, она все в тину норовит.
- Отчаиваетесь Вы напрасно! Она безмерный потребитель.
Ведь вышла в люди, и заметьте – ее Вы были покровитель.
- Вы правы, гражданин бандит, про то еще я не забыла,
Я покрывала эту дрянь, она же просто меня… крыла.
- Ну, что Вы, дама, успокойтесь! - вдруг Китель голос свой подал,-
И до конца все расскажите, здесь каждый в чем-то пострадал!
Дубняк еще лет пять не ношен, а потерял немало ниток,
от трех ранений и волнений уже прошел с десяток чисток.
- Решилась я уже, ну, только перебивать меня не надо.
Умолкли вещи, Бурка дальше рассказ продолжила про чадо.
- Успех, конечно же, имелся, ну, если можно так сказать,
и дорогие иномарки порою мне пришлось встречать.
Не лимузины, как то раньше, не всё арабы, старики,
но чаще я в шкафу висела пока приколы не пошли.
Оно и было все терпимо. Ухаживания все не те,
Сначала гогот, речь слов в десять и дальше стоны в темноте.
Что учудила эта курва? Она открыла «Шведский стол»,
в меня, бывало, завернется как есть, ну только нагишом
и ходит, полами махает, то наклонИтся невзначай
и жеребец уж рядом вьется, готовый с ней игру начать.
Вот здесь, у самого кармашка есть бирочка на кабинет
и, как обычно, в это время ее обслуживал клиент.
Но, что придумала, в кабинке, не раздеваясь, на столе
шесть жеребцов ее имели по очереди и на мне.
Меня слюнявили и мяли, я пот с «диорами» вдыхала,
как было стыдно за нее, как громко музыка играла.
На мне уж места нет живого, подкладку уж в который раз
Сменили, снова пристегнули и вновь продолжили сеанс.
Вот так и выпорхнула я, на каторгу сменив темницу.
Она и имя мое сперла и Буркой стали звать девицу.
Она уж из меня смогла и хату и машину выжать,
а вот о пенсии моей она не захотела слышать.
Какие крепкие меха, я вам скажу, уж раньше были,
ее бросала на углы, за дверь цеплялась, крепко билась.
Ей синяков смогла наставить, да только не было в том проку.
Я утопить ее решила, что б положить конец пороку.
Когда она была пьяна, я в Яузу вместе с ней свалилась,
в воде я пуд приобрела и думала, ну, вот, свершилось.
И хахаль с нею в этот раз попался очень подходящий,
по мостику елозил он, пьянющий, мерзкий и кричащий.
Ну, чую больше нету сил, сдает Светланка-кобылица,
а тут такие чудеса, за ворот тянут из водицы.
И я ума не приложу, откуда лох в ту темень взялся?
Не оробел и сиганул, поскольку рядом оказался.
Ее он вынул с полыньи и хмель его исчез куда-то,
на посиневшие соски смотрел стыдливо, виновато.
Он весь зардел и засмущался, куда глаза девать не знал.
Она двадцатку баксов тычет, ну он по роже ей и дал.
И хахалю ее, он тоже для симметричности вкатил.
Хоть и дурак был тот парнишка, но мне отгулы заслужил.
Неделю целую начинка синяк размачивала свой,
а я в шкафу все дни висела, на время испытав покой.
Внезапно Бурка замолчала, вздохнули вещи и она,
не дожидаясь восклицаний, рассказ свой дальше повела:
- А все же иногда под утро, я понимала, что люблю.
Случиться, что придет под вечер, уставшая, не во хмелю,
и как шахтер, после забоя, она валилась на кровать,
не раздеваясь, зарыдает, глаза закроет, нужно спать.
Окно открыто, холодина, задерну щелки на себе,
под ноги подберусь, и в мире так спит, закутавшись во мне.
Ее кошмар под утро мучил, она от страха крылась мной
и ночью я уж не подстилкой, надежной ей была броней.
И в тот момент в ней просыпался кто-то хороший и родной,
она меня так обнимала и нежно гладила рукой.
- Тряпье вы, бабы. Сантименты,- вдруг резанул бандит – Дубняк, -
вальнули бы кого под вами, я глянул бы, кто как обмяк.
Вот мой Чурбак с больнички выйдет, его я к Мурке подведу,
уж он тебя тогда напялит на тех, кто нравится ему.
- Сынок,- вмешался старый Китель, - как смеешь пожилым ты тыкать?
- Пардон мадам, я не сдержался. На сучек зол, товарищ Китель.
Продолжение следует