Философ, впервые поставивший вопрос об исторических судьбах России и русского народа, родился 7 июня 1794 года
Про Петра Яковлевича Чаадаева писать непросто. Он был первым нашим философом — и первым отрицателем России. И хотя при жизни Чаадаев напечатал всего одно свое сочинение — знаменитое "философическое письмо", опубликованное московским журналом "Телескоп" в 1836 году, — резонанс от этой публикации ощутим до сих пор.
Текст: Василий Голованов
В своей философии истории Чаадаев впервые со всей прямотой поставил вопрос об исторических судьбах России и русского народа, сделав крайний — для своего, конечно, времени — вывод о России как о своеобразной прорехе в истории европейской цивилизации: "Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили". Поэтому и хочется возражать Чаадаеву, не соглашаться с ним, приводя аргументы из нашей новой и новейшей истории, тем более что горькие слова Чаадаева об исторической ничтожности России давно стали разменной монетой в аргументации наших нынешних "западников". Однако честнее будет беспристрастно разобрать историю вопроса, породившего одну из самых жарких полемик в русском обществе 30–40-х годов XIX века и, кажется, актуальную до сих пор.
ДРУГ ПУШКИНА
Петр Чаадаев родился в Нижегородской губернии в древней дворянской семье. По смерти родителей, постигшей его в раннем детстве, он воспитывался в Москве у тетки своей — княжны Анны Щербатовой. Уже к 12 годам мальчик обнаруживал обширные для своего возраста познания, хотя занятия с гувернерами, обычные для детей аристократического круга, не могли дать ему того, что он постиг самообразованием. К 17 годам он был уже широко образованным человеком. Проучившись несколько лет в Московском университете, он в 1811 году уехал в Петербург, где поступил в лейб-гвардии Семеновский полк, участвовал в походах 1812–1813 годов против Наполеона. Сражался при Бородине, ходил в штыки в баталии при Кульме (Пруссия), был награжден русским орденом Святой Анны и прусским Кульмским крестом.
В 1813-м он перешел в Ахтырский гусарский полк, а в 1816 году был переведен корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк, расквартированный в Царском Селе. Боевой офицер, отличавшийся острым умом и безупречными манерами, Чаадаев в это время был самым выдающимся представителем столичной аристократической молодежи. Его современник писал о нем: "От остальных людей отличался необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью... Его разговор и даже его присутствие действовали на других, как действует шпора на благородную лошадь. При нем как-то нельзя, неловко было отдаваться ежедневной пошлости. При его появлении всякий как-то невольно нравственно и умственно осматривался, прибирался и охорашивался". К тому же, пишет его ранний биограф Михаил Жихарев, он "возвел искусство одеваться <...> почти на степень исторического значения".
В Царском Селе в доме литератора и историка Николая Карамзина Чаадаев познакомился с Пушкиным. Они подружились. По словам литературоведа Павла Анненкова, именно Чаадаев "поворотил" Пушкина "на мысль". В доме Чаадаева поэт познакомился с Иваном Якушкиным, декабристом, с которыми его друг был особенно близок. Впрочем, ни масонство, ни знакомство с революционными и конституционными взглядами будущих декабристов не слишком затронули Чаадаева: масонскую ложу "Соединенных братьев" он покинул еще до запрещения масонских лож в России в 1822 году и так же сам собою "отпал" от Северного декабристского общества. Меж тем над головою Пушкина и Чаадаева собирались тучи.
В октябре 1820-го взбунтовался 1-й батальон лейб-гвардии Семеновского полка, где Чаадаев служил ранее. Командир корпуса Илларион Васильчиков отправил Чаадаева к государю, находившемуся в Троппау, для подробного доклада. Через полтора месяца после этой поездки Чаадаев подал в отставку, не считая нравственно возможным продолжать службу после наказания друзей из восставшего полка, и 21 февраля 1821 года был уволен от службы. Блестяще начатая военная карьера Чаадаева оборвалась.
В это же время за свои вольнолюбивые стихи Пушкин попал в опалу и, безусловно, погиб бы (как известно, его хотели заточить в Соловецкий монастырь), если бы не вмешательство Чаадаева. Тот уговорил Карамзина ходатайствовать перед Александром I о прощении поэта и замене соловецкого заточения ссылкой в Новороссию. Вновь друзья увиделись лишь через шесть лет, в Москве в 1826-м, когда Чаадаев вернулся из трехлетнего путешествия по Европе, а Пушкин, отбыв ссылку на юге и в Михайловском, был освобожден велением нового царя, Николая I...
"БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ"
Путешествие за границу по возвращении в Москву вызвало у Чаадаева душевный кризис. Несколько лет он провел почти в полном отшельничестве, живя то в имении своей тетки в Дмитровском уезде, то в доме своих друзей Левашовых на Новой Басманной, в несохранившемся флигеле которого ему суждено было прожить до конца жизни. Европейские впечатления искали осмысления и выхода, и Чаадаев целиком отдался умственной работе, которая в 1829–1830 годах и привела его к созданию серии "философических писем", написанных в форме ответов на письма его доброй знакомой Екатерины Пановой. "Они встретились нечаянно, — пишет биограф Чаадаева Михаил Лонгинов. — Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружающей среды, бессознательно понимавшее, что жизнь его чем-то извращена, инстинктивно искавшее выхода из заколдованного круга душившей его среды. <...> Дом этой женщины был почти единственным привлекавшим его местом, и откровенные беседы с ней проливали в сердце Чаадаева ту отраду, которая неразлучна с обществом милой женщины, искренно предающейся чувству дружбы. Между ними завязалась переписка, к которой принадлежит известное письмо Чаадаева, напечатанное через семь лет и наделавшее ему столько хлопот".
Однако поначалу ничто не предвещало грозы. Чаадаев стал снова выходить в свет, посещать Английский клуб и повсюду развивал те мысли, которые еще не были предъявлены обществу в письменной форме. "Почти все мы знали Чаадаева, — вспоминал славянофил Алексей Хомяков, — многие его любили, и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками. Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце, — таковы те качества, которые всех к нему привлекали; но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжкий и невольный сон, он особенно был дорог тем, что и сам бодрствовал, и других побуждал <...> Есть эпохи, когда такая игра уже большая заслуга. <...> Чем объяснить его известность? Он не был ни деятелем-литератором, ни двигателем политической жизни, ни финансовою силою, а между тем имя Чаадаева известно было и в Петербурге и в большей части губерний русских, почти всем образованным людям...".
По свидетельству литератора и дипломата Ивана Гагарина, немецкий философ Шеллинг считал Чаадаева "самым умным из известных ему умов". "Великий немец вами бредит, — сообщал Чаадаеву из Германии Александр Цуриков, — ловит везде русских и жадно расспрашивает о вас".
Чаадаев успел пообщаться даже с Михаилом Бакуниным, тогда еще философствующим гегельянцем. В одном из писем Бакунин упоминал о своей "длительной беседе с г. Чаадаевым о прогрессе человеческого рода", сообщая, что тот "воображает себя руководителем и знаменосцем" сего прогресса, конечной целью которого является установление "совершенного строя на земле". Этот будущий строй сам Чаадаев называл "царством Божиим на земле" и связывал его с социальным активизмом католицизма, с которым он познакомился в Европе. Историческое призвание католической церкви, писал он в послании к княгине Софье Мещерской, состояло в том, чтобы "дать миру христианскую цивилизацию, для чего ей необходимо было сложиться в мощи и силе; <...> если бы она укрылась в преувеличенном спиритуализме или узком аскетизме, если бы она не вышла из святилища, она тем самым обрекла бы себя на бесплодие".
После победы над Наполеоном высшее русское общество определенно находилось под влиянием католичества, которое тем легче проникало в умы, что в какой-то момент было символом французской образованности. Дипломат и проповедник Жозеф де Местр был очень популярен в петербургских салонах все время, пока он по долгу службы (1803–1817) находился в России. Однако общие рассуждения о католичестве были вполне безопасны, покуда Чаадаев в первом же "философическом письме" не придал им отточенную и беспощадную форму.
"ФИЛОСОФИЧЕСКОЕ ПИСЬМО"
В 1836 году издатель московского журнала "Телескоп" Николай Надеждин, желая поправить финансовые дела своего издания, решился опубликовать первое "философическое письмо" Чаадаева, написанное в 1829 году.
Причину отсталости России Чаадаев видел в том, что, обособившись от католического Запада в период церковной схизмы, "мы ошиблись насчет настоящего духа религии" — не восприняли "чисто историческую сторону", социально-преобразовательное начало как внутреннее свойство христианства и потому "не собрали всех ее плодов, хотя и подчинились ее закону", то есть плодов науки, культуры, цивилизации, благоустроенной жизни, ибо "мы стоим в стороне от общего движения, где развилась и формулировалась социальная идея христианства". Чаадаев полагал, что мы совершили роковую ошибку, заимствовав христианство не из Рима, а из Византии. "Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой (удивительно! В 988 году, когда мы переняли православие у Византии, она была крупнейшей и культурнейшей мировой империей, в то время как в Европе царило настоящее варварство. — Прим. авт.), глубоко презираемой Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. <...> В Европе <...> все умственное движение той эпохи было направлено на объединение человеческого мышления; <...> все это нас совершенно миновало. В то время, как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его божественным основателем, <...> а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал" (такие пассажи — еще более удивляют: широко образованный человек, по всей вероятности, совершенно не знаком ни с историей Византийской империи, ни с историей арабского Востока, ни с историей Руси. — Прим. ред.).
В итоге русскому обществу автор выносит неоправданно суровый и безысходный приговор: "...тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грандиозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. <...> Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя" (но ведь нельзя же всерьез думать, что Чаадаев ничего не знал ни об Александре Невском, ни о Дмитрии Донском, ни о Смуте, ни о других "грандиозных образах"? — Прим. ред.).
Для того чтобы выйти из "тусклого" существования и участвовать в мировом прогрессе, Чаадаев считал для России необходимым, впитав в кровь и плоть социальную идею католицизма, повторить все преемственные традиции и этапы европейской истории. Но это, конечно, чистая утопия: "повторить" ничего невозможно.
"Все народы Европы имеют общую физиономию, некоторое семейное сходство, — продолжает Чаадаев. — <...> еще сравнительно недавно вся Европа называлась христианским миром, и это выражение употреблялось в публичном праве". Их объединяли "идеи долга, справедливости, права, порядка. Они родились из самых событий, образовавших там общество, они входят необходимым элементом в социальный уклад этих стран.
Это и составляет атмосферу Запада; это больше, нежели история, больше, чем психология: это физиология европейского человека".
Чаадаев пишет о Европе так, будто ее никогда не раздирали жестокие войны, непристойные свары пап с монархами, гонения на свободомыслие, инквизиция, беспримерное ограбление колоний, которое стало основой "процветания" западноевропейских стран, и откровенное делячество нарождающейся буржуазии...
"Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. <...> мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь". "Мы можем только завидовать доле народов, создавших себе в борьбе мнений, в кровавых битвах за дело истины целый мир идей, которого мы даже представить себе не можем".
В этих словах много верного и неверного одновременно: в 1829 году Россия еще не могла похвастаться ни великой литературой, которая только начала нарождаться, ни оригинальными живописью и музыкой, ни техническими прорывами, совершенными позже, ни уникальной ролью в исторических судьбах мира, которую мы сыграли, сломав хребет германскому фашизму. До этого надо было еще дозреть, дорасти. Даже революция и строительство социализма, несомненно, ставшие тем неизвестным Чаадаеву "важным уроком", который Россия должна преподнести миру, были еще в отдаленнейшей перспективе...
"СУМАСШЕДШИЙ"
Около месяца в Москве почти не было дома, в котором не говорили бы про "чаадаевскую статью". Студенты Московского университета явились к его попечителю и председателю московского цензурного комитета графу Сергею Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию. Строганов, пораженный масштабами скандала, докладывал министру народного просвещения о необходимости закрыть "Телескоп".
Слухи о происшедшем в Москве быстро достигли Петербурга. Уже 19 октября состоялось заседание главного управления цензуры, после которого министр народного просвещения граф Сергей Уваров представил императору доклад. Резолюция Николая I гласила: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу". В тот же день царь вызвал к себе Бенкендорфа, которому поручил немедленно составить проект отношения к московскому военному генерал-губернатору Дмитрию Голицыну. Начальнику III Отделения потребовалось мало времени, чтобы найти ключевое слово в резолюции государя, и уже через несколько часов он представил требуемый текст, на котором царь написал: "Очень хорошо". Текст этот определял весьма необычное наказание автору "дерзостной бессмыслицы", написанной в "постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Здесь получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г. Чеодаева единодушно разделяется всею московскою публикою. <...> Его Величество повелевает, чтобы вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность каждое утро посещать г. Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха...". Фактически Чаадаев в течение года находился под домашним арестом, имея разрешение выходить на прогулку один раз в день.
Александр Тургенев писал Вяземскому в Петербург: "Доктор ежедневно посещает Чаадаева. Он никуда из дому не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался".
А что же Пушкин? В неотправленном письме 1836 года он пишет другу: "...Нет сомнения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена..."
"...Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения <...> Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? <...> Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, <...> которой отличается юность всех народов? <...> Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству <...>, оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая история? А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? <...> клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал...".
Чаадаев был потрясен официальным признанием расстройства его ума. Среди тех, кто готов был восстать на него с оружием в руках, и тех, кто специально приезжал в Москву, чтобы выразить восхищение его отвагой, он выбирает узкий круг друзей, вместе с которыми пытается нащупать ошибки в своем методе рассуждения, еще недавно казавшемся ему столь стройным. Показательно, что, спровоцировав полемику между западниками и славянофилами, "первый западник" Чаадаев в это время водит дружбу именно со славянофилами — Иваном Киреевским, Константином Аксаковым, Юрием Самариным и особенно с Алексеем Хомяковым. Отношения же его с западниками — Белинским, Грановским, Герценом и другими — были, как правило, эпизодическими. Мысль Чаадаева постоянно возвращалась к "телескопскому" письму: и здесь она все чаще обнаруживает точки соприкосновения с раздумьями друзей, которые не соглашались с ним. "Если мы и не всегда были одного мнения о некоторых вещах, мы, может быть, со временем увидим, что разница в наших взглядах была не так глубока, как мы думали. Я любил мою страну по-своему, вот и все, и прослыть за ненавистника России мне тяжелее, нежели я могу вам выразить. <...> Ничто не мешает мне более отдаться тому врожденному чувству любви к родине, которое я слишком долго сдерживал в своей груди..." — пишет Чаадаев.
Поэтому он смиренно принимает доводы Ивана Киреевского: "Самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений: <...> при всем богатстве, при всей, можно сказать, громадности частных открытий и успехов в науках <...> при всем блеске, при всех удобствах наружных усовершенствований жизни, самая жизнь лишена была своего существенного смысла". Нравственная апатия, недостаток убеждений, всеобщий эгоизм, жизнь по расчету — такова оборотная сторона бурного развития буржуазного благоденствия. В череде буржуазных революций середины XIX века все яснее вырисовывалась, как выражался Чаадаев, "плачевная золотая посредственность". В критике "несказанной прелести золотой посредственности" Чаадаев предвосхитил Герцена. "Мещанство — вот последнее слово цивилизации", — скажет Герцен вслед за Чаадаевым. И плевать хотела эта посредственность на смысл и предназначение истории — "царство Божие на земле"!
Со временем Чаадаев изменил свой взгляд и на католичество. "Христианство, — замечал Чаадаев в своем письме 1837 года Александру Тургеневу, — предполагает жительство истины не на земле, а на небеси... Политическое христианство отжило свой век... Более нежели когда оно должно жить в области духа и оттуда озарять мир, и там искать себе окончательного выражения". Это "духовное христианство" он обнаруживает в России, в тех свойствах православия, которые воспринимались им ранее отрицательно: "...Христианство осталось в ней (России) незатронутым людскими страстями и земными интересами, ибо в ней оно, подобно своему божественному основателю, лишь молилось и смирялось, а потому мне представлялось вероятным, что ему здесь дарована будет милость последних и чудеснейших вдохновений..." Здесь Чаадаев прав. Были и вдохновения. Да и духа, необходимого, чтобы выжить и победить, России в ХХ веке потребовалось немало...
"Мы искони были люди смирные и умы смиренные; так воспитала нас церковь наша, единственная наставница наша. Горе нам, если мы изменим ее мудрому ученью! Ему мы обязаны всеми лучшими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши", — писал он Петру Вяземскому спустя десять лет после публикации "философического письма". В отличие от католичества плодами православия на Руси является не наука и благоустроенная жизнь, а особое душевное устройство человека — бескорыстие сердца и скромность ума, терпение и надежда, совестливость и самоотречение. Эти качества Чаадаев теперь обнаруживал там, где раньше видел только "немоту лиц" и "беспечность жизни", отсутствие "прелести" и "изящества".
"АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО"
Одиночка по своей природе, человек исключительно "умственный", за всю жизнь не узнавший радости разделенной любви, Чаадаев после скандала, вызванного "письмом", искал случая прояснить свою позицию и оправдаться перед публикой. В этих условиях он принимается за своего рода ответ самому себе, который был назван им "Апологией сумасшедшего". К сожалению, она была конфискована у автора в 1837 году и так и осталась незавершенной.
"Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения, — пишет он. — Величайший из наших царей (Петр I. — Прим. ред.) <...> сам пошел в страны Запада и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим...". "...С тех пор мы принадлежим к Европе и Западу". Однако же что-то существенно отличает нас от них. Что? По мысли Чаадаева, "отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии".
Можно было бы сказать, что Чаадаев слишком категоричен и здесь: "свободный почин" явился всего пять лет спустя после его смерти в 1856 году, когда Россия вступила на путь Великих реформ. Но что толку? История не знает сослагательного наклонения. Да и путь реформ, начатый в 1861 году, был драматически оборван революцией 1917-го...
Однако в "Апологии сумасшедшего", ставшей своеобразным завещанием Чаадаева, он находит слова, в которых с необыкновенной силой выражена надежда на великое предназначение России: "Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. <...> Больше того, у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. <...> мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великим трибуналом человеческого духа и человеческого общества".
Сейчас уже непонятно, сколько мужества потребовалось Чаадаеву, чтобы, так сказать, авансом сделать это признание. Ведь Россия, в которой жил Чаадаев, была еще прежней, за реалиями которой прозреть будущую великую роль страны было непросто. Чаадаев остро переживал поражение России в Крымской войне, а отсутствие перемен в жизни страны после смерти Николая I доводило его до мыслей о самоубийстве. Герцен, наблюдавший Чаадаева в поздние годы жизни, писал: "...Лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, белое, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, <...> серо-голубые глаза были печальны и вместе с тем имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и <...> живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него..."
Перед смертью он завещал похоронить себя в некрополе Донского монастыря рядом с могилой Авдотьи Норовой — единственной женщины, любившей его. Фигура Чаадаева загадочна, как загадочны и порой пугающе верны его рассуждения о смысле русской жизни. В "Апологии сумасшедшего" он добирается-таки до сути, определяющей национальный характер и особенность русской истории: "Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красной нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это факт географический..." Россия — огромная страна, распростершаяся от Тихого океана до Балтики. Именно поэтому она никогда не будет такой, как Европа. Обустроить ее — задача неимоверной сложности, но именно в этом, сдается, и кроется наше предназначение. Многое, бесконечно многое уже сделано предыдущими поколениями. И нам ничего не остается, как продолжить их работу, чтобы рано или поздно собрать со своей необъятной житницы достойные плоды.
