Больше года фотожурналист Евгений Фельдман снимал изнанку президентской кампании Алексея Навального. Вместе с командой Навального он побывал в десятке городов, изнутри наблюдал за организацией оппозиционных митингов и за тем, как работает самый крупный оппозиционный политический проект. Съемки финансировались самим Навальным. Мы поговорили с Фельдманом о том, как показать российского политика без привычного официоза и сохранить дистанцию.
— Как вы познакомились с Навальным?
— В 2013 году, когда был суд по делу «Кировлеса». Я тогда работал в «Новой газете» фотографом. Газета неожиданно поставила мне условие: чтобы снимать этот процесс, нужно, чтобы кто-то про него писал, а двух человек отправлять дорого, поэтому езжай и пиши. Мы вместе с Навальным, Офицеровым и еще пятью-шестью другими коллегами-журналистами раз в неделю садились на поезд на Ярославском вокзале и ехали в Киров, а потом обратно. Каждый вечер мы сидели в вагоне-ресторане всей этой кировской компанией и разговаривали за жизнь.
— Проект «Это Навальный» был вашей идеей?
— Она возникла одновременно с обеих сторон, довольно неожиданно для меня. Я не знал, что они объявят о кампании [13 декабря 2016 года]. Когда они объявили, я начал прикидывать, что было бы здорово это как-то снимать, и думать, на каких условиях это могло бы быть устроено. В феврале, когда [сторонники Алексея Навального] открывали первый штаб в Петербурге, они меня позвали, и пока туда летели, мы обсудили, как можно было бы устроить это сотрудничество.
Дело в том, что я не умею снимать агитку, я не умею снимать пропаганду — например, во время мэрской кампании у Алексея были баннеры на фоне панельных зданий, на фоне неба, на фоне надписи «Москва» на въезде в город. Я такое просто не стал бы делать, потому что, во-первых, не умею, а во-вторых, это не документалистика.
— На каких условиях вы работали с Навальным?
— Условия были двухчастные: принципиальные и технические. Принципиальные: весь наш проект начинался с манифеста, составленного из двух частей, моей и Алексея, в которой я и он писали лично, что я независим, что никто никак не влезает ни в вопрос моего доступа, ни в вопрос моих публикаций. Они не видят те фотографии, которые я снимаю до того, как я их опубликовал.
— То есть, если вы снимали что-то, что не нравилось, скажем, Алексею или его команде, то они не могли сказать: «Евгений, не надо это публиковать»?
— Сказать могли, но это не влияло. Если я считал, что это достаточно необходимая фотография, конечно. Например, перед митингом в Хабаровске в сентябре Алексей давал интервью журналу «Economist», я что-то фотографировал. Одну из фотографий я опубликовал, и после митинга я показал ему, и она ему ужасно не понравилась. Он после этого её до декабря припоминал как пример совсем некрасивой фотографии, где он неудачно вышел.
— Вы не против, если мы проиллюстрируем интервью фотографиями с сайта?
— А это, кстати, было еще одним дополнительным условием. Так получилось, что было не очень понятно, что с этими фотографиями можно делать, кому они принадлежат. Я — фрилансер, как только я начинаю что-то снимать, мне начинают писать разные издания и эти фотографии просить. И какое-то время мы с участниками кампании обсуждали, что с ними делать, и они сказали: «Продавай».
В какой-то момент я понял, что получается конфликт интересов: издания хотят эксклюзив, и чтобы продать, нужно не ставить эти фотографии на сайт, и я сказал кампании: «Давайте давать эти фотографии бесплатно тем изданиям, которые их захотят, от «Комсомольской правды» до «Медузы». Кроме того, мы договорились, что покрываются мои расходы, что мне платят не очень большой гонорар. Понятно, что если четыре дня в неделю ты снимаешь в течение года, то весь другой фриланс умирает — в противном случае было не на что квартиру снимать.
— Какими вы критериями руководствовались — поставить фотографию или нет?
— Сторителлинговыми. Моя задача — рассказать историю полно и честно. Кстати, мы пытались подать их на западные фотографические конкурсы. На российские тоже пытались, но на российские бессмысленно по одним причинам, на западные — по другим. На Западе — потому что фотографии любой политики, как бы они ни были сделаны, при всей зеленке и казаках, в любом случае проиграют войне, терактам и любым американским новостям.
— А на российские почему?
— А на российские, во-первых, потому что их не существует. Скажем, есть конкурс «Best of Russia», но там вообще нет категории с историями, можно подавать только отдельные кадры. Я подал пять, все, естественно, про Навального, иначе это было бы нечестно. Два моих кадра выиграли.
— Несмотря на то, что это конкурс при поддержке Министерства культуры?
— Ну там же не Мединский судит. Там судят фотографы: мой хороший коллега Сергей Пономарев, Илья Варламов и другие.
— Давайте вернемся к работе. Как она была организована? Вы были там регулярно, от звонка до звонка, или просто созванивались: «Алексей, ты где?» — «Евгений, ты где?» — и встречались, вместе шли на мероприятия?
— К сожалению, принципиальной уязвимостью этого проекта стала его двухчастность. Режим работы в поездке и не в поездке совсем разный: в поездке со встречи в аэропорту до прощания в аэропорту мы вместе 24 часа в сутки — в машине, в кафе, в Макдональдсе, на митинге. А в Москве было по-другому. Я оказался в некоторой зависимости: либо нужно сидеть 24 часа в офисе ФБК, что невозможно, либо кампания должна постоянно сообщать о том, что происходит. Иногда происходило что-то, что им казалось неинтересным, а мне, когда я про это потом узнавал, хотелось поснимать.
— Например?
— Начиная от каких-то мелких личных историй, типа празднования дня рождения Навального в Фонде. Уже после я видел фотографии в Твиттере с офисным трэш-стилем и русалкой, выложенной из колбасы.
И заканчивая, например, историей, когда в апреле у Алексея было запланировано выступление, мы его обсудили и решили, что это неважно. А когда Алексей туда собрался и вышел из офиса, на него напали с зеленкой. В поездке я бы был при этом рядом.
— До какой степени Навальный допускал вас в свою жизнь?
— В рабочую жизнь – полностью. В личную – почти совсем нет, кроме тех случаев, когда она как-то пересекалась с рабочей. Если его семья приходила в офис или на митинг, то, конечно, я это снимал. Единственный раз, когда я был у него дома — когда у Навального был обыск по Болотному делу, и мы с другими журналистами снимали последствия этого обыска: перевернутые шкафы, их содержимое, семейные альбомы, еще что-то.
— Где он ест? Где одевается? Как передвигается по городу?
— Про одежду я, если честно, вообще ничего не понимаю. Совсем. Я читал расследования, сделанные по моим фотографиям, что у него какие-то кроссовки за $150. Я слышал, как потом обсуждалось, что это было куплено на распродажах, но я в этом ничего не понимаю.
Передвигается по городу... Всем известно, что он не водит, потому что они [команда Навального] опасаются, что может быть какая-то провокация в связи с этим. Передвигается он на машине с водителем. В поездках все проще, есть или такси, или какие-то волонтеры, микроавтобусы.
Где ест? Очень по-разному. Начиная от Макдональдсов и шаурмы, совершенно всерьез, не в качестве показухи, заканчивая рестораном в Хилтоне.
— Как появилась идея проекта?
Мы летели в Питер на открытие первого штаба, и я почему-то был уверен, что Навальный летает бизнес-классом. Он же адвокат, с [высоким] доходом. В бизнесе человека, наверное, проще защищать от каких-то рисков. Но мы летим экономом.
Я начинаю расспрашивать – как так? Я, например, помню, как вся новая киевская власть постоянно форсила, что она летает экономом. И после революции 2014 года у них был бесконечный поток фотографий Яценюка, летящего на переговоры в экономе. И мне казалось странным, что я никогда не видел фотографий Навального в самолете, даже селфи людей, которые летели вместе с ним. Я их спрашиваю: «Почему вы это не снимаете?» — «Потому что нам никто не поверит». Я говорю: «Так вам никто не поверит, потому что вы всегда картинку стараетесь контролировать. Делать так, чтобы она была очень красивой и приглаженной. В такие никто не верит так, как в реальные, фактурные. Давайте сделаем проект, в котором будет видно, что эконом с одной стороны, а с другой стороны видно, что уже второй подбородок есть, форма не очень хорошая или еще что-то. Без одного не может второе работать». Из этого разговора и родился весь проект.
— А часто бывало такое, что незнакомые люди встречают и пытаются сделать селфи, познакомиться?
— Да, конечно. Алексей мне рассказывал, что после всех больших фильмов узнают и подходят особенно часто. Видимо, люди видят на Youtube его голову какое-то время, смотрят на неё, а потом, увидев ту же голову в аэропорту, на неё реагируют. А через месяц уже в меньшей степени, потому что теряется немного картинка. Даже за тот год, что шла кампания, было видно, как увеличивалось количество людей, которые в аэропортах, в автобусах, в кафе узнавали и реагировали.
— А отрицательные реакции были?
— Очень редко. За весь год, может быть, пару раз. Но опять же,те люди, которые его ненавидят, скорее всего хуже могут вспомнить его лицо. И, наверное, для подавляющего большинства таких людей реакция — поджать губы и отсесть, а не начинать орать.
— В видео на Youtube у Навального есть какой-то образ, имидж. Бывало ли такое, что он вел себя совершенно по-другому? Что вы, наблюдая его в повседневной обстановке, не могли поверить, что это тот же человек?
— Нет. Мне в целом кажется, что он довольно искренний, естественный в том, как он выглядит в этих роликах. В роликах, конечно, видна какая-то актерская игра — не в смысле Станиславского или какой-то театральщины, а просто, когда ты что-то делаешь перед камерой и что-то делаешь перед аудиторией, это совершенно разное агитационное настроение.
Мы прошлым летом пытались расширять свой канал. У меня была идея сделать передачу про американскую политику, по которой я довольно сильно угорел за тот год, что там работал, снимая президентскую кампанию Трампа, Хиллари и всю историю вокруг. Передача не сложилась в силу разных причин, но стала одним из самых сильных эмоциональных ощущений за год — это когда ты сидишь в абсолютно пустой комнате перед камерой. Ощущение необходимости рассказывать что-то не живому человеку, а камере, было очень некомфортным.
Мы с ним часто это обсуждали, и он тоже говорил, что ему сложно перед камерой выглядеть живым, естественным. Тем более, когда ролик перезаписываешь, там бывает какая-то игра. С учетом того, что он совсем не актер, и это действительно фантастически некомфортная ситуация.
— Как было устроено принятие решений в штабе кампании Навального?
— Зависит от уровня этих решений. Какие-то решения сугубо оперативные. Например, в Нижнем Новгороде была назначена встреча с волонтерами в каком-то помещении. Навальный приехал в штаб на пресс-конференцию. К концу этой конференции становится понятно, что охрана встала перед помещением, где проводится следующая встреча, блокирует вход. И говорит, что никого не пустит. Что делать? Понятно, что это тактическое решение. Оно принимается теми, кто находится на месте. Кто-то начинает дозваниваться собственнику, кто-то начинает искать площадку и прикидывать, что находится вокруг, что можно сделать.
Финальное решение принимает Навальный. Как мне показалось, тактика у него в таких ситуациях однообразная и довольно действенная. Она сводится к тому, чтобы всегда обострять. И во всех таких случаях Навальный просто выходил на соседнюю улицу и говорил с волонтерами прямо там, стоя на сугробе или на скамейке. Удивительным образом всегда это заканчивалось тем, что полиция стояла вокруг и недоумевала, но ничего не делала.
— Насколько работа штаба была завязана на него лично?
— Там было очень много разных сторон. Есть расследователи, которые независимо что-то делают, и с ними взаимодействуют уже на финальной стадии репрезентации истории. Есть, условно говоря, агитационная сторона, которая довольно сильно от него зависит, в том числе потому что он довольно четко чувствует, что нужно делать. К примеру, митинги 26 марта после фильма про Медведева придумал именно он, и штаб был скорее против этого. Он на этом настоял, и оказался безусловно прав — политически это был безусловный успех. Есть третья сторона, видеопродакшен «Навальный Live» и коротких роликов, которые они делают — сама по себе она тоже существует, хотя с ним ей веселее.
Понятно, что он является таким наконечником этого копья, которым они в кого-то тыкают. Там большая структура, которая существовать с контентной точки зрения может сама по себе, но контент достигает аудитории во многом благодаря ему. И благодаря перепаковке, и благодаря харизме, и благодаря образу и контексту, который он добавляет своим присутствием в кадре.
— А делегирование полномочий там какое-то присутствует?
— Да. Оно касается более стратегических и долгосрочных штук. Например, решение по поводу митинга, во-первых, несет прямые риски, а во-вторых, оно очень быстрое. А делегирование требует выстроенной жесткой системы. Скажем, всю весну Навальный встречался в городах с волонтерами. Нужно было помещение штаба или актовый зал. Двести, триста, пятьсот человек перед ним, семьсот к концу встречи. А осенью уже были митинги, и тогда уже было три, пять, шесть тысяч. Естественно, это требует звука, сцены и так далее. При таких же проблемах с согласованием. И к этому моменту уже была выработана специальная алгоритмика действий в таких ситуациях. Были специальные люди, которые этим занимались. Хотя, когда речь идет о конфликтной ситуации: «митинг сорвали, что делать?» — естественно, последнее слово было за Навальным.
— А когда его арестовывали и помещали в спецприемник, как менялся рабочий процесс?
— Менялся непосредственный набор действий, которые можно делать. Невозможно встречаться с волонтерами или митинги проводить. Есть еще уровень системных решений, и это то, что делает в первую очередь Леонид Волков, Роман Рубанов, Кира Ярмыш, может быть еще несколько человек. Когда Алексея сажают, принимаются тактико-среднесрочные решения о том, что делать 20 суток. И их как раз принимает этот круг людей. Как это происходит, я не знаю.
— Пока мы разговариваем, весь этот круг людей сидит. Причем не только в Москве, но и в разных других городах. Честно говоря, меня это немного напрягает, потому что выглядит так, будто сейчас – раз! – и переведут на какой-то другой режим. Сама угроза того, что закончится сейчас кампания или закончится Чемпионат мира, и нас всех посадят на пять или на десять, — она витала в воздухе, она ощущалась? Она обсуждалась в процессе кампании участниками?
— Скорее нет. Иногда я с кем-то это обсуждал на персональном уровне, но...
— С Навальным вы это обсуждали?
— С Навальным, наверное, нет. Но Навальный всегда живет в этой ситуации. У него брат сидит. И на него заведено сейчас, сколько еще уголовных дел осталось? Дело СПС, «Алекта» и еще что-то. Я обсуждал это с Леонидом Волковым. Он и в пабликах, по-моему, пишет, что вот сейчас заведут уголовное дело на меня, и я стану главным ответственным за все, что мы сделали.
— С усмешкой говорилось, или с грустью, или всерьез, с озабоченностью?
— Мне кажется, что базовое эмоциональное устройство этой кампании и компании для меня как журналиста и человека, не очень знакомого с активистским мышлением, — это абсолютная вера в собственную правоту.
В том числе и в том значении, что если мы кого-то позвали на митинг, и его полицейский ударил дубинкой, то виноват полицейский, а не мы, которые позвали человека, и не человек, который пошел, что-то кричал, или что-то еще сделал. Наверное, это их право так думать. Мне кажется, что ответственность тех, кто зовет, больше, чем они воспринимают, но моя задача — наблюдать, а не оценивать.
Я не могу представить себе ситуацию, в которой мне Волков скажет, что если его посадят за [политическую] кампанию, значит, кампанию не нужно было делать. Это значит, что они были правы, делая кампанию, потому что это была кампания против тех людей, которые могут посадить Леонида Волкова за такое. И в таком случае любое действие становится самообъясняемым и самоценным.
— А у вас лично возникали какие-то проблемы с правоохранительными органами и провокаторами в процессе того, как вы следовали за Навальным и снимали?
— Было пару раз, когда я был в поездках, в которых не было Навального. Один раз на меня напали какие-то непонятные люди. Это была поездка в Воронеж в апреле, там не было Алексея, а был только Леонид Волков. Мы с двумя сотрудниками штаба пошли за хачапури, а когда возвращались, просто подбежали какие-то люди сзади и облили меня чернилами из ведра. Было довольно неприятно.
Пару раз я просто оказывался «на линии огня»: идем с Алексеем где-то, его начинают закидывать яйцами и я, естественно, под них попадаю. С точки зрения системных правоохранительных органов ничего не было, к счастью. Но я занимаюсь фотографией, не занимаюсь политикой, я никого никуда не призываю. Я не интересен никому и не хочу быть никому интересен.
— Как ваше отношение к Навальному как к человеку и как к политической фигуре изменилось за время работы над проектом?
— Я впервые оказался с ним в рабочем пространстве. Это было не очень просто, он — довольно реактивный и резкий человек. Иногда немного без чувства меры, в том числе в каких-то резковатых шутках — бывает, что он подкалывает и иногда делает это немного неаккуратно. Но его резкость и реактивность, как я за этот год для себя решил, просто необходимые условия, чтобы продолжать пробивать головой стену. По крайней мере, с точки зрения той стратегии действия, которую выбирает Алексей — она была бы невозможна для другого человека, человека, устроенного не как он.
Эта история и была мне так интересна, потому что еще в январе 2017 года стало ясно, что она будет единственным значимым событием в оппозиционной российской политике. И весь последовавший год это только подтвердил. Есть позиция Олега Кашина, что если с тобой играет шулер, то нужно просто не играть. Позиция Навального чуть-чуть другая, и она в том, что нужно пытаться играть, и рано или поздно тебе выпадет такая комбинация, что шулер не сможет ничего сделать. Я не колумнист и не политик, не хочется оценивать, кто здесь прав. Но в рамках этой стратегии действия с бесконечным перебором вариантов и бесконечным огребанием в ответ, наверное, нужно быть таким, как Навальный.
— А вы узнали про Навального что-то неожиданное за время этой работы?
— Я уже много чего рассказал, в том числе довольно неожиданного. Не знаю. Есть какие-то более про личное пространство истории. Например, ему не очень нравятся «Звездные войны», а очень нравятся «Чужой» и «Хищник». «Чужой», наверное, в первую очередь.
— Мне кажется, что после такой новости фанатов у него минимум вдвое меньше станет.
— Это было серьезным разногласием, которое мы много обсуждали. Он рассказывал, что в детстве он очень много смотрел «Звездные войны», а потом уже чуть позже, когда увидел «Терминатора» и «Хищника» или «Чужого» — я все время путаю, потому что я совсем не фанат — то он намного сильнее проникся ими. Мне кажется, это чудовищно, но так и есть.
— Можете выбрать три самых классных, по вашему мнению, фотографии и рассказать про них?
— Я вам принес журнал (показывает первый номер альманаха «Свой», который Фельдман издает. Номер посвящен как раз фотопроекту о кампании Навального — прим. авт.). Одной из тех фотографий, которую я, безусловно, выбрал бы, внутри нет. Первый номер самиздата доступен с четырьмя вариантами обложки, и эта фотография на одной из них, мы ее называем «портрет». Там Алексей такой взъерошенный утром на Байкале. Мне нравится многомерностью этот портрет. Тем, что он с одной стороны парадный, понтовый, да и место такое, а с другой стороны он, наоборот, довольно естественный. Снято в шесть утра по иркутскому времени после ночного перелета.
Я не стал бы называть её в числе трех, но мне нравится вот эта фотография на задней обложке с митинга в Кемерово. Мне здесь нравится некая метафоричность, что ли, будто это человек, стоящий на путях перед мчащимся на него поездом. Это такая образность, которой не существует на самом деле, ведь это просто митинговый свет, но я почему-то так её воспринимаю, хотя это не очень правильно.
Если говорить о какой-то метафоричности, я бы выбрал этот разворот, потому что это был эмоциональный и смысловой пик в этой истории. Эти две фотографии неслучайно поставили в разворот. Мне нравятся, как они сняты, и они для меня про самую эмоционально важную и сложную точку во всей этой истории. Это был момент самых осязаемых рисков. Момент, когда окончательно все это из какой-то игры «Зарница» превратилось в настоящую войну.
И, если говорить про журнал, то вот этот разворот. Мы его очень поздно придумали, почти перед самой печатью. Две фотографии с 26 марта, снятые с одного места, в разные фазы этой толкотни, которая была на площади.
Заглавная фотография: 30 августа, Таруса, конференция «Штабикон». Навальный не хочет есть перед своими выступлениями, а после — обед уже закончился, и он находит «Доширак». Говорит, привык к нему во время административных арестов. Фото: navalny.feldman.photo
Автор: Глеб Струнников
Понравилась статья? Поделитесь ей с друзьями!
Хотите больше интересных статей? Заходите на сайт Дискурса, подписывайтесь на наш канал в Телеграм и на страницы Дискурса в Фейсбуке и Вконтакте.