Автор: Марк Перовский
Я устал смотреть на себя. Устал вставать по утрам, чувствовать босыми ногами холодный пол и понимать, что в этом мире я чужой, абсолютно никому не нужный таким, какой я есть. Облака всё так же плыли по безликому картонному небу, солнце бросало безжизненные лучи на осточертевший город, наполненный лишь смрадом одиночества, буйством технологий и линиями электропередач. Гигантский муравейник, который поглощал себя сам. Гнилая помойная яма, в которой каждый камень считал себя алмазом.
Я перестал доверять людям очень давно, в далёком детстве. Это ведь так опасно, думал я, так непредсказуемо и безрассудно. Старые раны до сих пор не зажили — их боль по-прежнему напоминала о тех днях, когда я не чувствовал себя изгоем. А теперь... теперь этого нет.
Есть лишь страх.
Есть лишь боль.
Я вышел из старой коммуналки в десять утра. Уже опаздывал на работу, но в тот день мне было как-то особенно плевать на то, что скажет начальник. Шёл через узкие улицы, огибая всех людей на пути, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из случайных прохожих, потому что боялся. Боялся того, что они узнают во мне того, кого узнавать не желательно.
Заморосил противный мелкий дождик, его холодные капли отчего-то больно били по лицу и попадали за ворот рабочего комбинезона, и даже прозрачный дождевик не мог спасти меня от этого гнева Господня. Хотя я уже давным-давно перестал верить в Бога. Наверное, просто потому, что если бы он и был, то от нас ничего давно уже не осталось бы — только обугленные кости, выпотрошенные тела, скелеты мёртвых городов.
Я шёл всё дальше, на окраины города, где были старые очистные, на которых и работал уже много лет. Дороги становились грязнее, здания — ниже и отвратительнее, люди — пугающе жёсткими снаружи. В конце концов, так и устроена наша Вселенная: чем дальше от центра, тем ужаснее жизнь.
На своём пути я не увидел ни одного человека моего уровня жизни. Я был один, совсем один в этом треклятом городе грехов. И только шрамы от потушенных об руку сигарет хоть как-то напоминали мне о том, что я по-прежнему жив, как и остальные. Просто жив немного по-другому.
Вскоре и окраины превратились в одну ровную дорогу посреди серой пустыни, на пару дней ставшей грязным болотом. Лишь дорога указывала мне путь, словно светоч во тьме.
А на горизонте высились огромные вышки очистных. Из некоторых промышленных труб валил чёрный дым и сливался с небом. Но жизни в этом месте не было. Совсем не было.
Путь занял где-то двадцать минут бессмысленного топтания по грязи и искорёженному асфальту. Я показал браслет на руке молодому парню на КПП, он распахнул огромные стальные ворота. Из глубин этого грязного монстра на меня дыхнул тлетворный запах гнили и экскрементов. Парень зажал нос и презрительно отвернулся, тщательно поправляя чистую, выглаженную форму охранника.
Я не помню, как научился приспосабливаться. Все эти современные технологии, ненавистные взгляды отовсюду, серое небо и до безумия красивое море, которое мне доводилось видеть всего пару раз за всю жизнь. Я успел посмотреть на него в те времена, когда меня не называли изгоем и не плевались вслед.
Дождь усилился, но я успел забежать под козырёк над входом в рабочий цех. Там стоял мой старый знакомый, такой же чужой, как и я — Гордон. Он мирно курил и безучастно смотрел вдаль, на огромную коросту города, который вырос в огромной пустыне совсем недавно — семьдесят лет назад, когда нас ещё не было.
— Я думал, ты не придёшь, — тихо сказал Гордон.
— С чего бы? — так же тихо ответил я, прикуривая сигарету. Дым неприятно отяготил лёгкие, и я еле сдержался, чтобы не закашляться.
— Ты пришёл не вовремя.
— А ты следишь за тем, когда я прихожу?
— Иногда, — он повернул голову в мою сторону. — Просто здесь и так жизнь не сахар, а если не будет рядом того, кто такой же, как и ты... что останется?
— От нас и так ни черта не осталось, — я плюнул на грязный асфальт, вновь затянулся.
— Это не так, Верн, — помотал головой Гордон. — Пока мы чувствуем, что живы, им нас не сломать.
— Скажи это сгоревшим трупам на площади. Ты ведь помнишь, что тогда случилось?
Он ответил не сразу. Сначала посмотрел в потолок, пустил струю дыма, тут же растаявшую в холодном осеннем воздухе.
— Я всё помню. Мы и сами чуть не попались.
— Чудом выжили, Гордон, — я кивнул, провёл языком по верхнему ряду кривых зубов. — Пятьсот человек. Они казнили их прямо там.
— Иногда я жалею, что убежал, — резко сказал Гордон. — Лучше бы умер, чем так.
— Заткнись! — нахмурился я. — Не смей так говорить! Этим ты лишний раз доказываешь, что они, — я кивнул в сторону города, — сломили наш дух!
— Наверное, ты прав, — Гордон выбросил окурок на пол и развернулся ко входу. — Ты идёшь?
— Угу, — я последний раз затянулся и выбросил окурок.
Рабочий день прошёл невидимо и неслышимо. Шумели очистные механизмы, никто не разговаривал, день постепенно сменялся глубокой ночью, а на наши места приходили другие люди: отчуждённые, измученные, покрытые копотью и пеплом тех, кто отдал жизнь за наше бессмысленное существование.
Нам с Гордоном нужно было идти в одну сторону. Мы продвигались по городу, пытались рассмотреть верх, где за рядами линий электропередач и лентами шоссейных дорог высился настоящий мегаполис: с огромными вывесками размером с небоскрёб, со скоростными дорогами и бесконечными развлечениями. Только вот там жили те, кто мог себе это позволить. Но ни я, ни Гордон не могли. Как и сотни тысяч озлобленных на эту жизнь людей, у которых не осталось ничего, кроме ненависти.
Мы оба помнили, к чему это привело…
Мы попрощались на одном из перекрёстков — никаких улыбок и рукопожатий, лишь понимающие кивки и сияющий в глазах страх того, что можем больше не увидеться.
Я вернулся домой, когда солнце село за горизонт и небо превратилось из серой безжизненной массы в огромную чёрную пасть космоса, желающую отведать наши души. Тихо отпер дверь маленькой комнаты, вошёл и заперся изнутри. Опустился в кресло и ткнул кнопку на пульте. В двух метрах от меня загорелся небольшой прямоугольник телевизора.
Он был старый, лет сорок пять, не меньше. Показывал всегда с помехами, но мне и этого хватало. Обычно я его слушал.
— ... благоприятная экономическая обстановка в нашей стране говорит о высоком уровне жизни граждан... — донеслось из прямоугольника.
— ...а теперь к местным новостям.
Я поднял голову на этот электронный ящик и вгляделся в мутноватую картинку.
— На пересечении Девятой и Тридцатой улиц начались несанкционированные протесты группы диссидентов, которых можно узнать по чёрным браслетам…
Я взглянул на левую руку. Стальной чёрный браслет был по-прежнему на ней. Словно клеймо, оно тяготило моё тело.
— И чего дома не сидится? — раздражённо фыркнул я. Но переключать не стал.
— На место выехали силы правопорядка. Несколько машин миротворцев оцепили с Седьмой по Тридцать первую улицы. Проход там может быть опасен. С места событий передаёт наш корреспондент... — продолжал вещать чудесный агрегат пропаганды.
Я тяжело вздохнул и встал с кресла. Выключил телевизор. Тишина окутала меня с ног до головы. Только стук настенных часов сохранял мой разум в состоянии напряжения.
Девятая и Тридцатая. Совсем недалеко от меня. Но почему я не там? Почему не борюсь за свободу, а отсиживаюсь тут, в безопасной комнате?
Страх. Они сумели запугать нас в тот ужасный день. И за эту покорность мы заплатили большую, слишком ужасную цену.
Пятьсот ни в чём не повинных жизней.
Я схватил куртку с непомерно длинными рукавами и выбежал из комнаты, забыв её запереть на ключ. Спустился на первый этаж и полетел сквозь переулки на пересечение Девятой и Тридцатой.
Улицы были оцеплены, но не везде. Сквозь мизерные проходы я добрался до своих.
Они шли по дороге с транспарантами и кричали лозунги: «Освободите всех! Простите всех!». А я боялся к ним присоединиться. Наверное, просто не хотел умирать.
— Мы не изгои! Мы не изгои! — продолжали кричать люди с чёрными браслетами.
Мне было страшно и приятно одновременно. Те изгои, которых общество не принимало, пытались привлечь внимание к тому, что важна каждая жизнь. Разве это не прекрасно?
Я решил больше не стоять на месте и ворвался в шествие. Увидев меня, они радостно закричали, и, казалось, мы начали идти быстрее, чуть ли не бежать. Впереди уже виднелось оцепление: две машины и четыре миротворца. Для нас не проблема, подумал я.
Только вот никто не учёл, что они будут стрелять.
Первые жертвы упали рядом со мной. Выстрелы оглушили, но мы не остановились, продолжали бежать с криками отчаяния и боли. Кто-то плакал, кто-то пребывал в ярости. Ну а я... я был счастлив, что среди нас, изгоев, ещё остались те, кто хочет бороться за жизнь.
Когда от нашего протеста осталось человек двадцать, мы кинулись врассыпную: кто-то в тёмные переулки, а кто-то на большую улицу, где тут же был убит.
Я скрылся во тьме, продолжал бежать по этим грязным лабиринтам. Один поворот, два, три. Они не кончались. Сдаваться было нельзя. Никто не знал, будут ли миротворцы нас преследовать, но выбора не было.
Всё оборвалось, как только я и ещё двое попали на перекрёсток. Единственный оранжевый фонарь освещал это холодное пространство, от которого по коже шли мурашки.
И только спустя пару мгновений мы поняли, что это ловушка.
Те, кто бежал со мной, смогли незаметно скрыться. А я попросту не успел. Два головореза в чёрных косынках схватили меня за руки и поставили на колени.
— Попался, уродец, — с издёвкой проговорил один из них, поправляя рыжий ирокез.
— Да, мы о вас знаем, — кивнул второй, что был практически лысым. — Вы, мрази, портите нам жизнь! Вам не место в нашей стране!
— И чем?! Чем её испортили? — через силу спросил я.
— Да всем! — лысый замахнулся и ударил меня в челюсть. Во рту почувствовался вкус крови. Я сплюнул выбитый зуб на асфальт.
— Ща тебе все зубы пересчитаем. Ты не против? — усмехнулся головорез с ирокезом.
— Разве от такого можно отказаться? — ответил ему лысый и они загоготали.
Это были последние слова перед тем, как я потерял сознание.
Это была площадь. Над головой сияло солнце, ветер неприятно обдувал свежие порезы. Огромный купол впервые жатого неба дышал жизнью.
Вокруг собрались тысячи головорезов. Они кричали, смеялись, выкрикивали «Смерть! Смерть изгоям!». Они плевались в тех, кто лежал на асфальте и захлёбывался кровью.
Только спустя несколько секунд я понял, что привязан к высокому деревянному кресту. Привязаны были только ноги, а руки... руки были прибиты гвоздями. Таких же привязанных изгоев было ещё двое: слева и справа.
Неимоверная боль. Боль и обида. Это всё, что я чувствовал в тот момент.
Вперёд вышла толпа головорезов с коктейлями Молотова. Под общее ликование они подожгли бутылки и кинули в нас. Мы вспыхнули. Я слышал крики моих товарищей по несчастью. Слышал и не мог ничего поделать.
Последней мыслью было: «Я плачу жизнью за то, чтобы кто-то жил».
Хотите читать рассказы Марка? Вступайте в паблик: Дети кукурузы
