Этот вопрос большевики начали задавать уже в 1918 году. Вопрос, все еще требующий ответа.
Хотя историки рассказывают сказки про «разруху», годом раньше Ленин действительно думал, что все материальные условия коммунизма в России уже сложились.
Именно коммунизма, а не чего-то промежуточного. Промежуточным, компромиссным решением было бы сохранение Советской власти вместе с меньшевиками, эсерами и войной до победного конца под флагами Антанты.
Решение Ленина взять власть силой в конце 1917 года было во многом основано на гипотезе, что «специфическое начальствование в государстве вполне доступно уровню развития горожан вообще и вполне выполнимо за заработную плату рабочего».
Как оказалось на практике, эти «горожане вообще» обманули ожидания Ильича.
Альфой и омегой нового экономического порядка большевики объявили «рабочий контроль»: «пролетариат сам берет дело в свои руки».
«Рабочий контроль» очень скоро обнаружил свою истинную природу. Эти слова звучали всегда как начало гибели предприятия. Немедленно уничтожалась всякая дисциплина. Власть на фабрике и заводе переходила к быстро сменяющимся комитетам, фактически ни перед кем ни за что не ответственным. Знающие, честные работники изгонялись и даже убивались. Производительность труда понижалась обратно пропорционально повышению заработной платы. Отношение часто выражалось в головокружительных цифрах: плата увеличивалась, а производительность падала на 500—800 проц. Предприятия продолжали существовать только вследствие того, что или государство, владевшее печатным станком, брало к себе на содержание рабочих, или же рабочие продавали и проедали основные капиталы предприятий.
Идеи рабочего контроля и «военного коммунизма», как позже стали называть практику прямого централизованного товарообмена, были привезены большевиками из Германии.
У немцев их «коммунизм», как описал его публицист кадетской партии А. С. Изгоев, выразился в том, что «там существовали сильная власть, могущественный и честный бюрократический механизм, организованная буржуазия, организованный, богатый, десятилетиями приучавшийся германской полицией к соблюдению законных норм рабочий класс, с самого начала войны занявший в лице своей партии честную, определенную патриотическую позицию. Все эти условия были необходимыми предпосылками успешности опыта германского военного государственного социализма».
Действительно, немцы под руководством царя промышленности Вальтера Ратенау, сына основателя AEG, ввели плановое хозяйство, некоторые формы прямого товарообмена и создали институт немецкого труда – все это большевики в России скопировали.
Но в Германии это работало, а в России – нет.
Короткий год «полного коммунизма» закончился полным провалом. Численность населения Петрограда за это время сократилась более чем вдвое, так как «горожане вообще» сбежали от коммунизма в деревни.
Справедливости ради, нужно отметить, что коммунизм по Ратенау не вполне получился и у А. И. Гучкова – выдающегося представителя русской буржуазии. Выдающегося в хорошем смысле слова.
До февральской революции предпринимателю Гучкову во главе военно-промышленной комиссии удалось создать такую же действенную систему народного хозяйства воюющей страны, как в Германии. Но после Февраля из рук военного министра Временного правительства Гучкова куда-то уплыл керосин, а затем и хлеб. Что-то пошло не так.
Что же именно?
В 1920-е гг. высказывались две точки зрения.
Первая из них – точка зрения кадета А. С. Изгоев, которого я выше цитировал, считавшего коммунизм невозможным по определению. Политика Ратенау в Германии, по его мнению, была формой буржуазной политики, и напрасно большевики увидели в ней какой-то «коммунизм».
Со второй точкой зрения выступил очень популярный в начале XX века беспартийный марксист А. А. Богданов. Он, конечно, считал коммунизм возможным. А военный коммунизм называл «казарменным», «солдатским» и, что особенно важно, «потребительским» коммунизмом.
Революция под знаком военщины – утверждал Богданов – глубоко исказила природу большевистской партии: ей пришлось организовывать псевдосоциалистические солдатские массы, крестьян, действующих в казарменных коммунах на содержании у государства. Партия стала рабоче- крестьянской, а значит объективно-солдатской. Почему? Если система состоит из частей высшей и низшей организованности, то ее отношение к среде определяется низшей организованностью, самым слабым ее звеном. Так, скорость эскадры определяется самым тихоходным кораблем. Позиция партии, составленной из разнородных классовых отрядов, — ее отсталым крылом. Большевизм усвоил логику казармы, все ее методы, специфическую культуру и идеи. Логика казармы в противоположность логике фабрики характеризуется тем, что она всякую задачу понимает как вопрос ударной силы, а не как вопрос организованного опыта и труда. Разбить буржуазию — вот и социализм. Захватить власть — тогда все можем. Казарма знает только паек. Политический стиль партии большевиков пропитался казарменной трехэтажностью... Такой коммунизм обречен на политическое и идейное крушение.
Правильный коммунизм, превосходящий капитализм в производительном и организационном аспектах, по Богданову был связан с особой пролетарской культурой.
Понятие «пролетарской культуры», выдвинутое Богдановым в 1909 г., равнозначно коммунизму вообще, а не только сфере просвещения и развлечения. Если по Ленину коммунизм есть политика, которую можно свести к власти людей, называющих себя «коммунистами», то требование Богданова шло гораздо дальше: он требовал овладения тайнами коммунистического труда и секса, так как никакую сферу жизни нельзя извлечь из культуры.
Но тут во взглядах Богданова обнаружилось внутреннее противоречие. Он не нашел у пролетариев никакого собственного культурного опыта, отличного от опыта эксплуататорского класса, или склонности этот опыт совершенствовать, хотя в своих изысканиях Богданов дошел до пролетариев каменного века – неандертальцев.
Ученик и друг Богданова А. В. Луначарский выделил на «пролеткульт» немало денег, получив взамен некое «левое искусство». Несколько лет России металась в футуристических исканиях, а движение «пролеткульта» охватило миллионы интеллигентов, привлеченных новизной, стремлением к карьере и заработку. Но ни поэзия Маяковского, ни башня Татлина не происходили из опыта пролетариата, не были близки вкусам рабочих, оставили их равнодушными. И Богданов это понимал.
Он сделал вывод, что рабочий класс не созрел для выработки своей культуры и, следовательно, для коммунизма.
А что, если он ошибся с революционным классом? Может быть, коммунизм как следствие объективных законов развития общества, предназначен не для рабочих, а для кого-то другого?
Или же коммунизм не должен иметь обязательного отношения к этим объективным законам, к классовой борьбе и противоречиям капитализма, и может возникнуть где и когда угодно? Раз это некая культура и некий тип организации – Богданов не различал эти понятия – возможно, коммунизм стоило строить на внеклассовой основе – с Маяковским, Татлиным, Малевичем и с теми, кто разделял их идеи в культуре?
Вы можете комментировать эту и другие мои статьи в группе любителей психоистории «Зеленая Лампа» в Фейсбук. Для этого нужно присоединиться к группе.