24 мая 1940 года родился Иосиф Бродский
Бродский не любил биографий и запретил друзьям участвовать в его жизнеописании. Острые глаза Бродского внимательно смотрят с фотографий на дерзнувшего подступиться к хрестоматийной биографии; дерзнувшему приходится или объясняться, или защищаться иронией; и то и другое равно бессмысленно.
Текст: Анна Гамалова, фото из архивов М.И. Мильчика, Я.А. Гордина
Биограф Бродского Лев Лосев начинает жизнеописание своего героя не с отца и матери, а с времени и места: 24 мая 1940 года, Ленинград. Городское пространство — с его перспективами, небом, водой, с многочисленными культурными слоями, проступающими сквозь современность, — и сама современность, тяжеловесная поступь советской истории ХХ века, — вот система координат, во многом определяющая поэтику Бродского...
Отец, Александр Иванович Бродский, был фотографом. Мама, Мария Моисеевна Вольперт, бухгалтером. Жила семья небогато. Детство Бродского текло в коммуналках; в квартире, где прошла юность поэта, у семьи было "полторы комнаты": родители жили в одной комнате, в другой часть занимала детская, а часть — фотолаборатория отца.
Через год после рождения мальчика началась война. Отец стал фронтовым фотокорреспондентом, мама и сын пережили первую блокадную зиму и в 1942 году уехали в эвакуацию в Череповец, к родителям матери. От блокадной зимы память ребенка сохранила одно: "Мать тащит меня на саночках по улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать протаскивает меня мимо пустой булочной". В Череповце Бродскому запомнилась полуподвальная квартира, испеченная бабушкой булочка в виде птички с изюмным глазком. Мать рассказывала, что в Череповце застала однажды трехлетнего сына за книгой "Так говорил Заратустра". Она взяла у него книгу и вернула вверх ногами; мальчик тотчас же перевернул ее как надо. Еще одно воспоминание из детства Бродского — огромная толпа народу на Литейном и праздничный салют Победы.
Отец после войны служил в Китае до 1948 года, вернувшись, нашел дома незнакомого подросшего сына. Отношения меж-ду ними складывались непросто. Ося плохо учился, отец мог его сгоряча выпороть ремнем — но и разговаривал с ним всерьез, и защищал его в школе, и учил фотографии.
Мальчик рос нервным, впечатлительным и вспыльчивым. В строгий порядок школы никак не вписывался: в тетрадях рисовал, писал некрасиво, учителям мог нагрубить. В результате ему пришлось сменить пять школ; в седьмом классе он остался на второй год с четырьмя годовыми двойками. После седьмого класса он пытался поступить во Второе Балтийское училище — мечтал стать подводником, но его не взяли; сам он считал, что из-за "пятого пункта". В школе его дразнили "жидом", он вспыхивал и дрался. Осознать свое еврейство как изгнанничество ему пришлось довольно рано. Однако основой его самоидентификации национальная принадлежность не стала — скорее, по Цветаевой, — "в сем христианнейшем из миров поэты — жиды". Для Бродского была характерна самоидентификация не по крови, а по культуре. А по культуре он принадлежал к русской интеллигенции, ориентированной на христианскую Европу и тесно с ней связанной.
Из школы он ушел в восьмом классе, устроился учеником фрезеровщика на завод "Арсенал". Какое-то время потом он учился в вечерней школе, потом посещал лекции в университете вольнослушателем, но никакого формального образования не получил. Все его знания, позволившие ему, недоучке с восемью классами образования, стать университетским профессором в Америке, это результат интенсивного самообразования.
ПОИСК
Тогдашним знакомым он казался здоровым и сильным парнем. Полгода он работал на "Арсенале", ушел фрезеровщиком. После этого думал поступить в медицинский институт, пошел работать в прозекторскую, ушел и оттуда. Несколько месяцев проработал истопником в котельной, потом смотрителем маяка на выходе из ленинградского порта. Устроился в геологическую экспедицию — объяснял это тем, что "мечтал путешествовать по свету". С 1957 года начал работать в экспедициях — в Архангельской области, на Дальнем Востоке, затем в Якутии и в районе Каспия. Работу свою Бродский описывал без всякой романтики: тьма-тьмущая комаров, почти вся партия состоит из "бичей", "вы таскаетесь по тайге, по этим совершенно плоским, бесконечным болотам. Согнуты в три погибели. Разогнуться потом совершенно невозможно". При этом надо тащить тяжелые приборы. В это время он писал в письме своей школьной подруге, что отказывается от продвижения по "иерархической лестнице": "Я уже давно решил вопрос о цели. Теперь я решаю вопрос о средствах. <...> То, что я делаю, это только поиск. Новых идей, новых образов и, главное, новых форм".
Жизнь в экспедициях была трудной и не очень сытой: тушенка, водка, чифирь. Приходилось таскать тяжести, выворачивать огромные камни, вывозить поваленный лес — это была тяжелая физическая работа. Больное сердце пока не давало о себе знать. В 1958 году Бродского не призвали в армию, по некоторым сведениям, из-за инфаркта у отца, а в 1962-м признали негодным по болезни сердца.
За восемь лет — с 1956 по 1963 год — Бродский сменил 13 мест работы, причем проработал на них в общей сложности 2 года 8 месяцев. Такая смена работ позволяла оставаться вне "воспитательного воздействия коллектива" и внимания комсомольской и партийной организации. Собственно, индивидуализм Бродского и его явная несоветскость — не антисоветизм, а именно несоветскость — и были основной претензией власти к поэту. "Диккенс был реальнее Сталина и Берии, — писал Бродский в эссе "Меньше единицы". — Более чем что бы то ни было романы определяли характер нашего поведения и разговоров, и девяносто процентов разговоров было о романах... <...> Книги стали первой и единственной действительностью, тогда как сама действительность считалась вздором и докукой".
Он слушал лекции на филфаке ЛГУ. Много читал — русскую и мировую классику, потом европейскую модернистскую литературу, которая начала приходить в СССР с началом оттепели. Значительную часть его чтения составляли польские журналы, в которых можно было читать недоступные произведения западной литературы; Бродский "ради чтения Кафки и Камю выучил польский язык", пишет Лосев. Стихами он увлекся поздно: сам признавался, что не читал стихов, кроме входивших в школьную программу, до 16 лет, впрочем, с удовольствием вспоминал, как в школе читали вслух "Евгения Онегина" и "Горе от ума". В это время Бродский определился со своими поэтическими пристрастиями, отчетливо выделяя среди поэтов "золотого века" Батюшкова и Боратынского, находя много хорошего у Алексея Толстого и не прощая Тютчеву его "шинельных од". Самым крупным русским поэтом ХХ века он считал Цветаеву — и его стихи, начиная с ранних, роднит с цветаевскими предельная честность и бескомпромиссное отчаяние. Из современников он в юности больше всего ценил Слуцкого — даже специально ездил в 1960 году в Москву, чтобы с ним познакомиться; о Слуцком написал позднее, что для него характерна "жесткая, трагичная и равнодушная интонация", свойственная выжившим. Интонация была востребована временем (это отчасти ответ на вопрос немецкого философа Теодора Адорно, как можно писать стихи после Освенцима), а поэтический опыт Слуцкого оказался совершенно адекватен поискам Бродского.
Писать стихи Бродский начал в 17 лет. Среди первых проб его часты верлибры; уже среди романтических первых стихов попадаются индивидуально "бродские", с характерной интонацией, с четкостью деталей — с "лица необщим выраженьем"; эту цитату из Боратынского он особенно любил. В 1960-м он опубликовал пять стихотворений в поэтическом журнале "Синтаксис", который самостоятельно издавал студент Московского университета Александр Гинзбург. "Синтаксис" был ошельмован в газете "Известия", Гинзбурга посадили на два года по другому поводу, а поэтов, которые публиковались в журнале, стали таскать на допросы в КГБ. Но Бродского впервые арестовали 29 января 1962 года по другому делу — Уманского и Шахматова. Олег Шахматов, бывший летчик и музыкант, входил в кружок Александра Уманского, где увлекались восточной мистикой и эзотерикой, он и познакомил Бродского с Уманским. Летом 1960 года Бродский поехал навестить Шахматова в Самарканд, где тот в это время жил, привез рукопись Уманского, которую они хотели передать с оказией за рубеж. Приятели вместе придумали бежать за границу; для этого надо было "вырубить" пилота и угнать самолет. Бродский, по его словам, перед самым вылетом самолета передумал: понял, что не готов никогда больше не увидеть близких людей, не готов бить пилота по голове — и на том затея закончилась. Но через год, когда Шахматова арестовали за незаконное хранение оружия, он сообщил властям, что в Ленинграде действует подпольная антисоветская группа Уманского, и назвал Бродского в числе ее членов, упомянув об истории с угоном самолета. Бродского арестовали, но предъявить ему было нечего, и его отпустили. Однако под наблюдением он оставался всегда.
В 1961 году Евгений Рейн познакомил Бродского с Ахматовой. Бродский говорил, что только после второго или третьего визита "вдруг понял — знаете, вдруг как бы спадает завеса — с кем или, вернее, с чем я имею дело". Он говорил, что общение с Ахматовой дало ему очень многое не только в поэтическом смысле, но и в области этики, в понимании христианства: "Это было влияние, прежде всего, человеческое. Вы понимаете, что имеете дело с хомо сапиенс, то есть не столько с "сапиенс", сколько с "деи".
МАРИНА
Художница Марина (Марианна) Басманова была очень красива, умна и молчалива. Она носила с собой маленькие блокнотики, в которых постоянно делала зарисовки. Она прекрасно разбиралась в живописи, любила музыку, много читала, но мало кого подпускала близко.
Они познакомились в 1962 году. Ему было 22 года, ей — 24. Людмила Штерн вспоминала, что Бродский был совершенно очарован. Он много раз звал ее замуж, но она всякий раз отказывала: не хотела расставаться со своей свободой — уходила, ускользала, отстранялась, внезапно возвращалась...
Тучи постепенно сгущались над его головой. Вместе с его поэтической славой росло и раздражение властей, недовольных его публичными выступлениями и тем, что его хорошо принимала молодая публика. 29 ноября 1963 года в "Вечернем Ленинграде" была опубликована знаменитая статья "Окололитературный трутень". Два ее автора, Ионин и Медведев, работали в газете, третий, Яков Лернер, был организатором народной дружины, общественником и инициатором кампании против Бродского. У Лернера было целое досье на поэта, где хранился неизвестно как попавший к нему дневник Бродского за 1956 год. Лернер даже специально съездил в Москву, чтобы переговорить о моральном облике Бродского с редакцией "Художественной литературы", с которой у поэта были заключены договоры на переводы. В результате издательство их аннулировало.
В статье Бродского называли "самоуверенным юнцом", а его стихи "смесью из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины", обвиняли в тунеядстве и в том, что он вынашивает "планы измены Родине"... Финал статьи — "Такому, как Бродский, не место в Ленинграде" — Лидия Чуковская прокомментировала в дневнике так: "Знаем мы это "не место". Десятилетиями оно означало одно место: лагерь". На 25 декабря был назначен общественный суд. Друзья стали думать, как спасти Бродского от неминуемого ареста. Выбрали вариант госпитализации в психиатрическую больницу в Москве — на знаменитую "Канатчикову дачу". Там Бродский и встретил новый, 1964 год. Обстановка больницы действовала на него до такой степени удручающе, что он стал просить друзей вызволить его оттуда — и скоро был выписан с диагнозом "шизоидная психопатия".
В это время Марина Басманова, которую он представлял своим знакомым как невесту, сблизилась с их общим другом, поэтом Дмитрием Бобышевым. Бобышев рассказывает, что Марина в ответ на его сомнения — как же так, "он, кажется, считал тебя своей невестой" — ответила: "Я себя так не считаю, а что он думает — это его дело..." Бродский скоро узнал о двойной измене от друзей, рванулся в Москву, где произошло их объяснение с Бобышевым и разрыв. 11 января Лидия Чуковская записала в дневнике услышанное от Ахматовой: "Иосиф пытался перерезать себе вены" — и "все из-за невесты".
СУД
8 января 1964 года в "Вечернем Ленинграде" вышла подборка писем трудящихся, которые, разумеется, требовали примерно наказать "окололитературного трутня". 13 февраля 1964 года Бродского арестовали. В камере у него случился сердечный приступ, но его продолжали держать под арестом. 18 февраля в Дзержинском суде слушалось дело Бродского. Благодаря писательнице Фриде Вигдоровой, которая пришла на суд как журналист и записывала процесс, происходящее в зале заседаний стало известно всему миру:
"Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю это... (растерянно) от Бога..."
Защита попросила психиатрической экспертизы: надеялись, что удастся спасти Бродского от сурового приговора, сославшись на его психическую болезнь. На экспертизу его отправили в психиатрическую больницу на набережной Пряжки. Несколько дней, проведенных в этой больнице, Бродский называл худшими днями в своей жизни. Первые три дня он лежал в палате для буйных и подвергался смирительным процедурам, в том числе уколам серы, от которых все болит, и "укрутке": пациента окунают в холодную ванну в простынях, а потом укладывают к батарее, и эти простыни на нем ссыхаются. Бродский говорил, что больницу вынести тяжелее, чем тюрьму. Выписали его с заключением, что он здоров и трудоспособен, хотя и проявляет "психопатические черты характера".
Следующее заседание суда, 13 марта, прошло как открытый показательный процесс — уже не в суде, а в заводском клубе, куда не пустили многих друзей Бродского, но привезли рабочих в качестве публики. Свидетелями обвинения выступали люди, узнавшие о Бродском из газет. Свидетели защиты, поэт Наталья Грудинина и переводчики Ефим Эткинд и Владимир Адмони, пытались доказать, что Бродский — квалифицированный переводчик. Результатом этих усилий стало частное определение суда об отсутствии у них "идейной зоркости и партийной принципиальности", переданное в Союз писателей. Позорный суд закончился позорным приговором: пять лет ссылки с обязательным привлечением к труду по месту жительства.
НОРЕНСКАЯ
Лидия Чуковская и Фрида Вигдорова развернули целую кампанию борьбы за Бродского; они писали письма в его защиту во все инстанции, привлекли к защите ссыльного поэта Корнея Чуковского, Самуила Маршака, Александра Твардовского, даже писателей-функционеров Константина Федина и Алексея Суркова. Сам Бродский не любил говорить о суде. "Я отказываюсь все это драматизировать", — сказал он Соломону Волкову.
Местом ссылки для него стала умирающая деревня Норенская Коношского района Архангельской области. Бродский каждое утро приходил в правление и брал наряд на день. Крыл крышу, работал бондарем, ворошил лопатой зерно, трелевал бревна в лесу, пас телят, подрабатывал фотографией. Он жил один в избе, которую снимал у крестьянской семьи; читал при керосиновой лампе или свечах. Он говорил о ссылке: "...это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше — пожалуй, не было". Время тишины, уединения, чтения и работы над стихами оказалось для него важной и нужной паузой. У него было время неспешно вчитываться в английскую и американскую поэзию, работать со словарем, продумывать принципы своей поэтики. Это было и время напряженных размышлений о смысле существования, о своем призвании, о времени и языке — и итогом этих размышлений стало преображение Бродского-поэта. Теперь в его стихах появляется властный, подчиняющий себе ритм; вместо страдающего, непосредственного лирического "я" — холодноватый, отстраненный взгляд на мир и на себя извне, со стороны. Бродский скорее поэт ритма, строфы, чем поэт музыки, как Блок. Музыка Бродского — четкий, завораживающий, как "Болеро" Равеля, ритм — ход времени.
К нему несколько раз приезжали друзья, привезли пишущую машинку. Приезжала и Басманова. В один из ее приездов, когда она уже собралась уезжать, нагрянул Дмитрий Бобышев; произошла нелепая сцена, подробно описанная в воспоминаниях Бобышева; тот уехал вместе с Мариной.
Большая часть стихов Бродского, написанных в ссылке, — о любви и расставании с любимой.
Сентябрь. Ночь. Все общество — свеча.
Но тень еще глядит из-за плеча
в мои листы и роется в корнях
оборванных. И призрак твой в сенях
шуршит и булькает водою
и улыбается звездою
в распахнутых рывком дверях.
Темнеет надо мною свет.
Вода затягивает след.
Стихи, посвященные "М.Б.", Бродский потом собрал в книгу "Новые стансы к Августе"; о ней говорил: "до известной степени это главное дело моей жизни".
ПЕРВАЯ КНИГА
Хлопоты друзей и протесты мировой общественности (в частности, письмо Сартра к Анастасу Микояну) привели к тому, что вместо пяти лет Бродский отбыл в ссылке год и пять месяцев. Верховный Суд СССР рассмотрел дело и снизил срок ссылки до фактически отбытого. Поэт вернулся в Ленинград.
После возвращения он вступил в ячейку писателей при Ленинградском отделении Союза писателей, это позволяло ему не считаться тунеядцем. Изредка печатался в детских журналах, на "Ленфильме" редактировал тексты для дубляжа, переводил — перебивался с одного случайного заработка на другой. Теперь он был хорошо известен в мире, и приезжающие в Ленинград слависты старались с ним познакомиться; так у него появились друзья за границей, его стихи начали переводить. В 1965 году в Америке вышел сборник "Стихотворения и поэмы", составленный по самиздатовским копиям стихов; Бродский к этому изданию никакого отношения не имел и не считал его своей книгой. Он пытался издать в "Советском писателе" сборник под названием "Зимняя почта", однако редакция потребовала добавить стихов с "гражданскими мотивами". Бродский забрал рукопись из издательства.
Рукопись своей первой настоящей книги, "Остановка в пустыне", Бродский тайком переправил на Запад через своего переводчика Джорджа Клайна в 1968 году. Книга вышла в Нью-Йорке в 1970 году и сразу обратила на себя внимание критики — и новизной поэтики, и необычностью творческих поисков.
Отношения с Мариной Басмановой по-прежнему оставались нестабильными: она то уходила, то возвращалась. В 1967 году у них с Бродским родился сын Андрей — и вскоре после его рождения они окончательно расстались.
Теперь в стихах Бродского появляется — пользуясь его словами о Слуцком — жесткая, равнодушная и трагичная интонация, свойственная выжившим. Умение говорить о катастрофе после катастрофы, говорить об одиночестве и отчаянии без крика и восклицаний — собственно, это поэтический язык, который оказался очень нужен нескольким последующим поколениям сограждан. Так же как и его "опыт борьбы с удушьем", опыт жизни в темноте, способность жить после жизни.
ОТЪЕЗД
Бродский считал переломным для себя вовсе не отъезд из СССР — для него вехой был, скорее, рубеж 1971–1972 годов. Кажется, именно в это время он нашел свой философский камень в поэзии и добился органичного сочетания классической традиции с формальными экспериментами, понял, как говорить о сложном без превращения текста в тяжелый для отгадывания ребус. В 1972 году Бродский — уже мастер: написаны "В Рождество все немного волхвы...", "Одному тирану", "Письма римскому другу", "Песня невинности, она же — опыта", "Сретенье"...
У него на руках был вызов в Израиль, но уезжать он не собирался: не хотел покидать родителей, ребенка, друзей, менять языковую среду — для поэта утрата ее невосполнима. Однако в мае 1972-го его вызвали в ОВИР и предложили уехать, пообещав в противном случае "горячие денечки". Документы на выезд были оформлены, и 4 июня Бродский вылетел в Вену, увозя рукописи и пишущую машинку, которую ему раскурочили таможенники. В день отъезда он написал Брежневу спокойное и горькое письмо с просьбой оставить ему возможность присутствовать в русской культуре — хотя бы в качестве переводчика: "...в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится".
В Вене Бродского встретил давний знакомый, профессор Карл Проффер, славист и основатель издательства Ardis. На следующий день они отправились на машине в город Кирхштеттен, где проводил лето любимый поэт Бродского Уистен Хью Оден. Два поэта встретились; оказалось, Оден был хорошо осведомлен о деле Бродского, читал его стихи в переводах Клайна и написал к ним предисловие. Оден взял Бродского под опеку и провел с ним целый месяц. Затем Бродский через Лондон отправился в Америку. Карл Проффер нашел для него место преподавателя в Мичиганском университете. Бродский помогал Профферу и его жене и соратнице Эллендее налаживать работу издательства, где вышла его новая книга, "Часть речи", и все последующие книги.
Бродский поселился в городке Энн-Арбор и стал заниматься со студентами анализом поэтических текстов; поначалу ему было очень трудно из-за недостаточного знания языка и отсутствия опыта. В 1974 году он преподавал в Куинс Колледже в Нью-Йорке, а в 1981-м — перебрался в городок Саут-Хедли в Массачусетсе, в двух часах езды от Нью-Йорка, где также занимался преподаванием. Большую часть своей американской жизни он прожил в Нью-Йорке. Он сотрудничал с журналом The New York Review of Books, для которого писал эссе о литературе, с журналом New Yorker, с приложением к New York Times и даже с журналом "Вог"; скоро Бродский стал известным эссеистом, а его сборник эссе Less than One в 1987 году получил премию Национальной ассоциации литературных критиков США.
Пользуясь новообретенной свободой передвижения, Бродский много путешествовал, подолгу жил в Риме, открыл для себя Венецию, куда каждый год стал приезжать на Рождество.
В 1976 году у него случился первый инфаркт. В 1978-м пришлось сделать операцию на сердце, после нее Бродский долго приходил в себя. 53 американских конгрессмена подписали письмо Брежневу с просьбой разрешить матери Бродского приехать к тяжело больному сыну, но власти СССР сочли это "нецелесообразным", как и во все предыдущие годы.
В 1983 году умерла Мария Моисеевна, в 1984-м — Александр Иванович. Незадолго до смерти ему в очередной раз отказали в выездной визе. В воспоминаниях о родителях, названных "Полторы комнаты", Бродский писал: "Они знают, что чувствуешь, когда не разрешено повидать мать или отца при смерти; молчание, воцаряющееся вслед за требованием срочной визы для выезда на похороны близкого. А затем становится слишком поздно, и, повесив телефонную трубку, он или она бредет из дому в иностранный полдень, ощущая нечто, для чего ни в одном языке нет слов и что никаким стоном не передать тоже..."
Второй и третий инфаркты случились у Бродского в 1985 году, и снова понадобилась операция на сердце. Затем — еще один инфаркт, в 1994-м. В последние годы жизни его врачи все чаще говорили о необходимости пересадки сердца. Теперь любые физические усилия были ему трудны. Он привык жить в вечном присутствии смерти. И сохранять стоическое спокойствие — и быть благодарным.
СЛАВА
Он никогда не чувствовал себя своим в новой культурной среде, всегда оставаясь несколько посторонним, чужим. Но сам он оценивал жизнь в изгнании так: "Те пятнадцать лет, что я провел в США, были для меня необыкновенными, поскольку все оставили меня в покое. Я вел такую жизнь, какую, полагаю, и должен вести поэт — не уступая публичным соблазнам, живя в уединении. Может быть, изгнание и есть естественное условие существования поэта, в отличие от романиста, который должен находиться внутри структур описываемого им общества".
В 1987 году он получил Нобелевскую премию по литературе — в 47 лет. Обычно литераторы-нобелиаты куда старше. Он, оглушенный всемирной славой, беспокоился: сможет ли еще писать стихи? Написал "Рождественскую звезду" и облегченно подумал, что все в порядке...
На родине началась перестройка. В Америку стали приезжать друзья, с которыми он не виделся много лет, из России посыпались предложения о публикациях и интервью. В 1988 году в советской прессе начался вал публикаций его стихов. Его эта новообретенная любовь не радовала: "Я привык жить в стороне и не хочу это менять. Я так давно живу вдали от родины, мой взгляд — это взгляд извне, и только; то, что там происходит, я кожей не чувствую..." И еще: "Меня не привлекает перспектива въезда в Иерусалим на белом коне". Он боялся шумихи, интервьюеров, телекамер.
В 1993 году российским телевизионщикам удалось снять Бродского в Венеции. Он серьезно ответил им на традиционный русский вопрос "Что делать?": "Нас раздели и разули и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. Но результатом этого не должна быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание. И я этого не вижу". Эту мысль он повторяет снова и снова — в письме Брежневу, в стихах, в интервью: человеческая жизнь трудна и трагична, не надо делать ее друг другу еще тяжелее. И — в стихах: "Многие — собственно, все! — в этом, по крайней мере, мире стоят любви".
Последние годы его были освещены любовью и радостью семейной жизни. В 1990 году он женился на молодой красавице Марии Соццани, наполовину русской, наполовину итальянке. В 1993 году у них родилась дочь Анна. Он много и плодотворно работал, но точно знал, что скоро умрет. Умер он у себя в кабинете 27 января 1996 года от внезапной остановки сердца, в 55 лет.
Впрочем, он твердо знал, что Бог сохраняет все и что сходство читателя и поэта сильнее времени и пространства, двух форм существования материи:
Ты для меня не существуешь; я
в глазах твоих — кириллица, названья...
Но сходство двух систем небытия
сильнее, чем двух форм существованья.
Листай меня поэтому — пока
не грянет текст полуночного гимна.
Ты — все или никто, и языка
безадресная искренность взаимна.