В этом эссе, я разберу два ключевых аспекта японской «женской» прозы эпохи Хэйан, вокруг которых, по моему мнению, строятся и логически исходят все остальные особенности японской «женской» прозы, вообще.
Литературные деятели разных эпох и народов, всегда с разной степенью глубины ассоциировали себя с «оживлёнными» ими на страницах произведений литературными героями, персонажами.
В данном эссе, я бы мог, сначала на примерах русской литературы доказать данный тезис, а потом уже вывести единую общность в отношении этого самого процесса «оживления» в русской и японской литературной традиции, но поскольку, формат блога на "Яндекс.Дзен" не предполагает, слишком уж затянутые посты, а этот будет затянут, прилично, поверьте, я лишь отсылаю моих читателей к статье в журнале
«Литературное наследство» Изд: Институт мировой литературы им. A.M. Горького Российской академии наук Том: 37 Год: 1939 Страницы: 566-590 «ОБ ОТРАЖЕНИИ ЖИЗНИ В “АННЕ КАРЕНИНОЙ“: ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ» ТОЛСТОЙ С.Л.
В этой статье хорошо видна общность и сила ассоциаций своего «Я» Л.Н. Толстым с персонажами Анны Карениной.
Но вернёмся к теме эссе, я не случайно начал его с такой аналогии, ведь главной чертой японской «женской» прозы периода Хэйан, вокруг которой строятся или, если хотите «вытекают» все остальные черты является удивительная степень ассоциации автора произведения с героем своего произведения. Это касается, не только чисто художественных произведений, таких, как «Повесть о Гэндзи», но, в том числе и биографических дневниковых произведений. Это моё мнение, и я попытаюсь его вкратце объяснить: Если мы обратим внимание на такой дневник, как «Записки у изголовья» С. Сёнагон
или на личный дневник Мурасаки С.
, то из текста дневников становится очевидно, что несмотря на более высокую степень откровенности авторов в своих дневниках, они, тем не менее, учитывали некие этикетные запреты и предписания, даже «вольнодумка» Сэй Сёнагон. А посему, лирический герой этих записок их субъективное «Я» «отделялось» от авторов этих дневников и становилось самостоятельным героем произведения! Эта точка зрения, возможно, покажется Вам некорректной или не верной вовсе, однако она имеет место быть, поскольку женские, да и мужские, дневники периода Хэйан, как понятно из лекций, представляли собой не просто «сухой, поденный бортовой журнал» жизни их авторов, но являлись в большей степени литературной интерпретацией окружающего мира аристократов эпохи Хэйан.
Но ассоциация автора эпохи Хэйан с героями своих произведений отличалось и выделялось на фоне той же ассоциации упомянутого ранее Л.Н. Толстого. Эта была сильнейшая психическая связь на стыке сознательного и бессознательного. Это, если можно оперировать терминами биологии был, некий ментально-психологический мутуализм. Крайняя степень сращения автора с героем своего произведения. Это не просто ассоциация с персонажем – это «жизнь в жизни», «сюжет в сюжете». Мне кажется, именно поэтому, в японской литературе присутствует такой глубокий, тончайший психологизм и эмоциональность, а не только из-за влияния китайской литературы периода Тан.
Авторы произведений были очень привязаны к ним, это ясно из фрагмента, когда Сэй Сёнагон волновалась, что её дневник попал в руки чиновника, это, особенно хорошо видно на примере этой цитаты:
«я взяла в руки «Повесть», но на сей раз не почувствовала былой радости и осталась ею недовольна»,
если взглянуть на эту цитату под другим углом, станет ясно, что Мурасаки очень долгое время проводила за написанием романа, несмотря на то, что в один из моментов, он ей наскучил. Из другого отрывка видно, что она очень любила свой роман и, даже пререкалась по этому поводу с самим Фудзивара-но Митинага:
«Когда Митинага увидел «Повесть о Гэндзи» у государыни, он разразился своими обычными шутками, а затем написал стихотворение на листе бумаги, придавленном несколькими сливами, и передал его мне:
Знают все –
Кисловата слива,
Но кто зрелость этих плодов увидит,
Мимо просто так не пройдет,
Рукою коснется.
«От вас я этого не ожидала», – отвечала я:
Не тронут плод
Никем.
Так кто же
Смеет молвить:
«Кисловата слива»?»
Почему же, женщины – аристократки эпохи Хэйан, особенно сильно привязывались к своим произведениям и очень любили своих литературных персонажей?
Мне думается, что это происходило оттого, что, как говорилось в лекциях, жизнь женщины при императорском дворе была строжайшим образом регламентирована, фактически, женщины не имели абсолютно никакой личной судьбы. Мне они видятся в роли «заложниц» мужчин, несмотря на всю свою влиятельность женщина по сути жила взаперти за занавеской, в женской части дворца. Вся их жизнь была также эфемерна и искусственна, как и в дненвнике «Кагэро никки». Можно говорить об определённом фатализме судьбы японских женщин при дворе императора.
Поэтому, возникли «заочные влюблённости», поэтому же, посредством литературных трудов, женщины выражали свои сокровенные эмоции и в невероятной степени «роднились» и «сближались» со своими литературными альтер эго.
Кроме вышеперечисленных причин, причинами такого сильного процесса литературной ассоциации авторов с героями своих произведений, безусловно были:
1) Эстетика аварэ, как особая психологическая и ментальная идеология жизни японского аристократа эпохи Хэйан
2) Декаданские настроения в поздний период эпохи Хэйан, этакая «обломовщина» по-древнеяпонски, которая, опять же толкала к поиску и созиданию, пусть и эфемерной, но идеальной модели личности человека.
Ещё раз, подчеркну, что поиску такой модели посвящена, отнюдь не только «Повесть о Гэндзи», но, как мне показалось, вообще все дневники женщин, которые мы разбирали в лекциях.
Итак, первый ключевой аспект японской «женской» прозы эпохи Хэйан – это вынужденное создание женщинами, своеобразных «литературных зеркал», в которых они желали видеть идеальное общество аристократов, отвечающее критериям их внутренних психических установок.
Второй ключевым особенностью всего японского искусства периода эпохи Хэйан, А ЗНАЧИТ и «женской прозы» тоже является абсолютное превалирование платонической, опять же, глубокой, психоэмоциональной любви над любовью плотской между женщиной и мужчиной, те самые «заочные влюблённости», по переписке.
Моя точка зрения в отношении этого аспекта, не испытавшая на себе влияния сторонних авторитетных источников такова: «заочные влюблённости» были связаны не только с культурными особенностями эпохи и эстетикой, но были обусловлены огромным влиянием классовой системы и невозможностью свободных, открытых отношений между представителями разных кланов «удзи» без предварительной договорённости, также, как и в случае смотрин перед свадьбой, но естественно такие договорённости приобретали огромную значимость, когда сходились или потенциально желали сойтись представители двух разных родов.
Эти две перечисленные мной особенности «женской» прозы эпохи Хэйан, по-моему, являются ключевыми для женской прозы вообще, они – её «ядро». А изящность изложения этой прозы, и индивидуальные особенности, того или иного произведения, являются не столь важными, в случае, если описывать, именно глобальные особенности «женской» прозы.