Снег бывает очень разным. Бывает острым, колючим. Под порывами ветра он мелкой крупой сечет лицо, шуршит по насту и почти не закрывает обзор.
А бывает пушистым и мягким. Медленно падает на землю сплошной стеной, большими кружащимися словно в танце хлопьями. Такой снег бывает перед морозами в безветренные дни. И как ни силься ты разглядеть хоть что-то, ничего не выходит - снег скрадывает расстояния и приглушает звуки.
Сегодня был особенный снег. Он маленькими искорками сыпался с неба и сверкал на солнце тысячами самоцветов. Это был даже не снег, это летели из не по-зимнему высоких туч кристаллики льда, заметные только по разноцветным взблескам. Они тоненькими острыми иголками легонько касались лица и таяли от дыхания. Уже третий день давил крепкий морозец. Такой крепкий, что в лесу с громким треском лопались сосны, а выдыхаемый пар тут же оседал на землю такими же точно ледяными кристаллами. Глухари и косачи сидели в сугробах, спрятавшись от стужи, а белки с бурундуками не рисковали высунуть на улицу носы, пережидая морозы в уютных дуплах. Одни только медведи спали в теплых берлогах, и не было им дела до опустившейся на тайгу стыни.
Зима пришла в тайгу полновластной хозяйкой. Осеннее разноцветье сменилось белоснежными кружевами. Елки и кедры оделись в шубы, их лапы склонились под тяжестью снега, грозя обрушить вниз целые сугробы. Снег сковал твердый острый наст, и лоси резали ноги, пробираясь по тайге в поисках еще не объеденных осинок...
...Широкие охотничьи лыжи, подбитые камусом, легко скользили по насту. Эти лыжи Матвей сделал сам, по отцовой науке. Парил в бане и гнул, держал в зижимах, а потом подбивал шкурой с ног лося. Такие лыжи не скатывались назад - густая жесткая шерсть камуса не пускала.
Сегодня он вышел в тайгу поискать зайца или другую дичь - скоро Рождество и Васильев вечер, и мама наказала добыть чего-нибудь на праздничный стол. Матвей втайне гордился этим - раньше мама отцу наказывала добывать дичь, а теперь вот и он подрос.
Отец все еще был на участке, но должен был вернуться сегодня или завтра. За это время Матвей успел сходить к нему несколько раз, доставить припас и забрать шкурки.
Легконогий Серко летел по снегу как будто его не касаясь. Они шли к зимовью, а потом в сторону большой кедровой гривы - там всегда было много птицы, да и заячьих следов по опушкам и полянкам было множество.
Вот возле одного из сугробов у корней могучего кедра Серко остановился, принюхался, зарывшись носом в снег. И вдруг, взметнув снег и заставив его испуганно отпрянуть, из сугроба выскочил косач. Черный, краснобровый, он шумно захлопал крыльями, пытаясь взлететь, и не мог - засиделся за ночь в сугробе. Матвей вскинул винтовку...и передумал. Ему стало жаль эту красивую гордую птицу, оказавшуюся вдруг беспомощной. Серко почти беззвучно лязгал зубами, больше угрожая, чем реально пытаясь схватить. И тут рядом взметнулся еще один сугроб, и еще. Матвей изумленно наблюдал за появлением косачей. Всего их появилось около десятка. Они вспархивали и улетали, петляя между деревьями и тяжело просаживаясь почти до земли. Матвей проводил их взглядом и пошел дальше, мысленно ругая себя за жалостливость. Серко же просто посмотрел на него недоуменно и порысил дальше...
Мороз тем временем крепчал. Он перехватывал дыхание и крепко хватал за щеки. Но теплый овчинный тулупчик и богатая соболья шапка не давали Матвею замерзнуть. Шел он на лыжах ходко, скатываясь с пригорков и легко взлетая на подъемы. Ему нравилось бежать вот так. Тайга стояла непривычно светлая и прозрачная, пахло снегом и немного хвоей, и Матвей не мог напиться этим воздухом, хрустким и звонким.
Ночевать он будет в зимовье - нужно проверить сохранность припасов и протопить печь, да и обернуться одним днем не получится. Но до зимовья еще идти и идти. И он шел. На очередном подъеме остановился, скинул толстые рукавицы - шубенки, растер лицо колючим снегом, осмотрелся. Заблудиться Матвей не боялся - в тайге он был дома. С самого раннего детства он ходил по лесу и всегда каким-то внутренним чутьем угадывал нужное направление, выводя за собой мальчишек. Сейчас он хотел отдышаться и наметить дальнейший маршрут. В этом месте можно было немного срезать путь, но тогда придется преодолеть густой урман и глубокий овраг. Подъем Матвея не пугал, но вот спуск...А, была не была!
Полчаса уверенного хода, и он на краю оврага. Глубоченный, поросший елками. Склоны покрыты глубоким снегом, на дне сгустилась синяя тень. Противоположный склон идет уступами, а с этой стороны - отвесный обрыв. Матвей постоял, собираясь духом, а затем шагнул вниз.
Елки понеслись навстречу, приближаясь как-то сразу! Дух перехватило, Матвей едва успевал уворачиваться от деревьев, петлял между ними, стараясь не задеть ни лыжей, ни винтовкой. Заденешь и полетишь кубарем по склону. И нет ничего хуже, чем сломать ногу в тайге зимой. Об этом Матвей подумал уже тогда, когда летел вниз по склону, все разгоняясь и разгоняясь. Ух какая скорость! Вот впереди необхватная елка, а рядом с ней разлапистый куст. Как же это все объехать?! Матвей выставил перед лицом локоть и врубился в куст на всем ходу, прошел его насквозь, но зацепился ремнем винтовки. Как будто кто огромной рукой дернул его за плечо, заваливая на спину, небо мелькнуло перед глазами, удар....
Очнулся он от того, что Серко облизывал его лицо горячим мокрым языком и поскуливал негромко. Матвей открыл глаза, попытался сесть - острая боль пронзила правый бок. Он охнул, завалился на спину, посмотрел в небо - солнце не успело сдвинуться, пролежал он недолго. Прислушался к себе - болит правый бок, больше вроде бы нигде не болит.
Он осторожно перекатился на левый бок, вздохнул глубоко и тут же охнул - боль хлестнула его огненным кнутом, до темноты в глазах. Плохо дело... Но лежать нельзя - замерзнешь. Нужно вставать и идти в зимовье - туда ближе. Сжал зубы и сел рывком, застонав - больно.
Осмотрелся - лыжи лежали чуть ниже, винтовка все так же за спиной. Снял ее осторожно, морщась от боли. Встал, опираясь на нее, постоял немного - боль в боку стала чуть меньше. Или он просто притерпелся. Вообще он боли не особенно боялся. С детства так было. Ударится больно, стоит, стиснув зубы, а слезы катятся сами. Но это не он плачет, это телу обидно от неожиданной боли.
Надел лыжи, остановился, глядя вверх, на склон оврага. Снизу он казался гораздо выше. Как теперь подниматься? Сняв с пояса топор, парой ударов срубил небольшую рябинку, освободил ее от веток. Теперь можно и идти. Серко тревожно заглядывал ему в глаза - все ли в порядке? Дойдет ли? Или уже в деревню бежать за помощью? Матвей потрепал его по голове, зажмурился, постоял чуть, свыкаясь с болью, и пошел. Шаг. Еще шаг. Вдохнуть толком не получалось - боль тут же протыкала бок раскаленной иглой. Но идти надо, иначе замерзнешь.
Подъем дался ему очень нелегко, но он выбрался. Серко помогал изо всех сил, вцепившись зубами в полу тулупа и втягивая его наверх. Наконец он уселся в снег на самом краю обрыва, тяжело дыша. Набрал пригоршню снега, растер лицо и шею - немного полегчало.
Отдышался, встал и пошел - от этого оврага до зимовья еще пара километров, но все по ровному, без спусков и подъемов. Бок болел нещадно, но Матвей уже приноровился к боли, шагая короткими шажками и дыша неглубоко. Шел и думал о том, что в зимовье сейчас очень холодно, нужно растопить печь и приготовить еды для Серко - сам он есть вряд ли сможет. Ему бы сейчас чаю и спать. Хорошо хоть в зимовье пара медвежьих шкур есть, спать будет тепло...
На подходе к зимовью Матвей принюхался - в воздухе отчетливо пахло дымком. Печным дымком. Дым из печи пахнет совсем не так, как костровой дым. В чем тут секрет, Матвей не знал, но уверенно различал эти дымы. И этот запах посреди зимней тайги зажег в душе Матвея радость. Дымок - это тепло, еда и крыша над головой. Дым - это надежда на отдых.
Матвей вышел на полянку перед зимовьем. Так и есть - из трубы тянется вертикально вверх синий дымок, у сосны стоит привязанная отцова лошадь. Сердце Матвея радостно ворохнулось - батя! Теперь все будет хорошо.
Он торопливо пробежал последние шаги, скинул лыжи, распахнул дверь и шагнул в зимовье, низко склонившись перед притолокой. Отец колдовал у печки, на которой исходил паром котелок с чем-то вкусным - у Матвея от запаха закружилась голова. Он шагнул к отцу, но охнув, сел на пол. Увидел отца, и как будто стержень выдернули. Отец подхватил, поднял, усадил на нары. Посмотрел в глаза и спросил:
-Что, сынок?
Пока отец снимал с него тулуп и валенки, он сквозь зубы рассказал ему о спуске и подъеме, про косачей и про то, что не стал стрелять. Отец снял с него теплую кофту из шерсти Серко и задрал рубаху - правый бок опух подушкой и налился темным багровым цветом. Осторожно ощупал сначала вокруг, слегка надавливая, затем положил ладонь на синяк.
-Ребра целы, может треснули только. Ничего страшного, сын. Поболит и перестанет.
Матвей только кивнул - его снова бросило в пот, в глазах потемнело. Отец уложил его, налил горячего чаю, во втором котелке запарил разных травок - Матвей не смог определить, каких именно. Распаренные травы он приложил к поврежденному боку, сверху положил чистую тряпицу и свернутую кофту. Допив чай, Матвей провалился в сон. И снился ему большой волк, который вдруг превратился в Серко. Он лизал ему руки и заглядывал в глаза...
Проснулся Матвей от негромкого звона топора - отец на дворе колол дрова. Прислушался к своим ощущениям - вроде бы не болит ничего. Шевельнулся слегка - болит, но уже совсем терпимо. Аккуратно уселся на нарах, скинул медвежью шкуру, которой укрыл его отец. Надо же, он совершенно не помнил, как провалился в сон.
Встал, дошел до печки - пол холодил ступни, заставляя зябко поджимать пальцы. Заглянул в котелок - мясная похлебка с перловкой! И тут только он понял, как сильно проголодался. Обулся, вышел на улицу. Отец как раз закончил колоть дрова, и теперь нес их к дому, положив на сгиб руки. Увидел Матвея, посмотрел внимательно. Матвей улыбнулся:
-Все хорошо, бать. Не болит уже.
Отец кивнул и сказал:
-Ой не кажи гоп, сынок. Умывайся и поглядим, что там у тебя приключилось.
Матвей быстро умылся снегом, но растираться до пояса не стал. Очень уж холодно, да и бок тревожить не хотелось, сегодня еще домой идти.
Отец уже разлил похлебку по глубоким мискам, наломал хлеба, почистил пару луковиц. Матвей накинулся на еду, хватал с ложки жадно, обжигаясь. Отец только посмеивался, глядя на него. Умяв две порции, Матвей откинулся к стене, утер вспотевший лоб. Отец рассмеялся, глядя на него:
-Ешь - потей, работай - мерзни, а, сынок?
Матвей кивнул сыто - ему было слишком хорошо, чтобы говорить. Но отец расслабляться не дал.
-Снимай рубаху, буду бок смотреть.
Матвей скинул рубаху и повернулся к отцу правым боком. Бок заплыл почти черным синяком. Отец пощупал его, надавливая, спросил:
-Глубоко можешь вдохнуть?
Матвей попробовал сначала осторожно, потом смелее:
-Да, нормально.
-Ну и хорошо. Сейчас домой пойдем. На лошади поедешь, а я на лыжах.
Бранить его за глупый риск отец не стал. Сказал только:
-Не уверен - не ходи.
А про косачей так сказал:
-Не стрелял и ладно, сын. Я глухаря подбил, будет что на стол поставить. А и не было бы, так не помираем же с голоду.
Затушили огонь в печке, подперли дверь и отправились домой. Матвей на лошади, отец встал на его лыжи. Погода стремительно портилась. Небо как будто пожелтело слегка, задул сильный ветер.. Он дул со всех сторон сразу, норовя залезть под одежду и отобрать остатки тепла. Бросал в лицо снежную крупу, стрелял зарядами в спину, подгоняя. Даже здесь, в тайге, чувствовалось, что буран разыгрался нешуточный. Отец шел впереди, торя дорогу в снегу, выбирая неглубокие места - лошади по глубокому снегу ходить не любят, быстро выбиваются из сил. Выбрались на летнюю тропу и шли по ней, временами обходя овражки.
А буран разыгрывался все сильней, создавая высокие переметы на открытых участках. Матвей с тревогой поглядывал на отца, но тот шагал и шагал неутомимо. И Матвей в очередной раз задумался - как много в человеке сил? Где предел возможностей? Вот его отец, например - ведь не было ни разу ситуации, в которой он бы не знал, что сделать. Ни разу он не сказал: "Все, не могу больше". Просто берет и делает. Тяжело или нет - не важно.
И Матвей тоже хотел быть таким. И ему было стыдно за вчерашнюю слабость. Надо же, увидел отца и все, сел. Он хотел предложить отцу поменяться, но потом передумал. Нет смысла. Он на лыжах будет задерживать отца, и они будут идти до глубокой ночи...
К деревне они вышли засветло. Буран почти сбивал с ног, не давал дышать. Над крышами поднимался дымок, но ветер тут же срывал его и уносил прочь, или норовил запихать обратно в трубу. Вошли во двор. Матвей отвел лошадь в стойло, почистил, накрыл старой шкурой, и пошел в дом. Лошадь всхрапнула, учуяв звериный дух, но и только.
Отец сидел у печки - лицо осунулось, волосы на лбу слиплись от пота, но глаза блестят по обыкновению весело и упрямо. Устал конечно. Но виду не показывает. Мама выскочила во двор - проверить баньку. Она их ждала сегодня и баню протопила с утра.
Какое же это блаженство - после перехода по тайге и бурана зайти в парную! Ветер гудит за стенами, бросает в окно снег, а ты сидишь в тепле и вбираешь жар всем телом...
Утром Матвей выглянул в окно - света белого не видно, буран со вчерашнего не унялся. Правый бок, к слову, у него почти совсем не болел. Лишь иногда при неловком движении боль напоминала о себе, но березовые веники в отцовых руках как обычно сотворили чудо. Ветер носился по улице, поднимая в небо целые сугробы и разбрасывая их окрест, собирая и снова разбрасывая. В такую погоду никаких дел, кроме домашних. И они с отцом весь день управлялись по хозяйству. А к вечеру в гости пришел Никодим. Зашел, как-то сразу заполнив всю горницу, уселся за стол. Поглядел на отца, на Матвея, потом сказал:
-Слыхали, Матвеи, чего делается?
Отец покачал головой:
-Нет, Никодим, только из тайги. А что делается? И где?
-Тут в соседней деревне церкву пожгли, а батюшку кнутами посекли, ироды.
Отец вскинул глаза:
-Кто? Как посмели?
Никодим усмехнулся мрачно:
-Знамо кто. Большевики эти. Сначала к батюшке белые пришли, за благословением, значит. Ну а следом красные. И за это самое благословение сначала кнутами секли, а потом церкву подпалили.
-А народ что же? Народ-то где был?
-А что народ? Когда батюшку секли, народ молчал. Ну а когда церкву подпалили - за вилы взялись. Убегли большевики, но обещали в силах вернуться и всю деревню кнутами запороть... Вот так.
Отец помолчал, сжимая и разжимая кулаки, потом спросил глухо:
-Значит, и к нам скоро припожалуют, так?
-Не знаю, Матвей. Могут. А могут и мимо пройти. Но народ ропщет.
-И что? Что толку дома на печи роптать? Придут - надо быть готовыми дать отпор. Не придут - и нечего самим лезть. Толку не будет.
Никодим молчал. Долго. Потом поднялся и в дверях сказал:
Друзья, я начал сбор средств на издание книги. Если вам интересно увидеть "Говорящего с травами" на полке — поддерживайте! Сумма — любая, какую сочтете для себя возможной.
Давайте сделаем книгу?
Многим из вас уже успел полюбиться своенравный и честный юный таежник Матвей. И сейчас он стоит на пороге огромных перемен, вместе со всей страной.
Бросит ли он свои горы? Или сгорит в горниле революции? Что будет с Урсулом и верным Серко?
Поддержите издание книги и узнайте дальнейшую судьбу Матвея-травника!