Белый костер, белый костер моей любви! Такой яркий, ликующий, что невозможно отвести глаз, и согреться у него нельзя, нельзя и запечатлеть – всё не то получается, и рассказать о нем нельзя – не поверят!
Яблонька первой расцвела, другие деревья ещё дремали, или только розовые пеленки своих цветков раскрывали, а она уже вовсю пылала белым пламенем! Что же будет от такой любви? Побьют ли заморозки, или засушит засуха, или злые ветры обломают её ветви, тяжелые от рясных яблок, или доживет она благополучно до осени, и, впиваясь в сахарную мякоть её драгоценных плодов, я с благодарностью (или – смущенно?) вспомню этот белый, неистовый пламень?!..
Если бы я была яблоней, и мне нужно было рассказать тебе о своей любви, я бы цвела только так – изо всех сил. Это, может, лучшая весна её жизни, такая нежная и сильная!
И в том, как фырчит ёж у тропы, как цветет вишня и летит стриж, как растет чеснок на грядке, как охорашивается малинник, одевая голые ветки густой листвой, как просыпается виноградная лоза у ограды, – нет, не погибла она в окаянную, с оттепелями и морозами, зиму; как застенчиво серебрится ландыш среди плотных тёмно-зелёных листьев-ладоней; так вот, во всём этом – моя любовь к тебе, моя неповторимая радость, невысказанная от того, что передать её невозможно.
*
– Кто вы? – восхищенно выдохнул продавец рыбы. – Можете и не брать ничего, с вами и поговорить счастье! Приходите почаще, прошу вас!
– Ну уж! – остужаю его пыл. – Кто? Гражданка РФ, электорат. Налогооблагаемая база. Давайте мне без лишних восторгов три честных хвоста подешевле. Хек серебристый, например. Давно уж пора ему приплыть в хорошие руки. – Я всегда в хорошем настроении, когда я с тобой – пусть даже только мысленно – но с тобой.
Уходя с рынка, поправила продавца:
– Не «кто вы?», а «чья вы?» – правильный вопрос.
*
Любовь, это когда поступаешь так, как считаешь нужным, а не так, как от тебя требует «долг». Если жить по закону обыденности, никакой любви у тебя никогда не будет.
Я смотрела на мир с изумлением, как в первый раз. Я видела: усталого бомжа с красным носом, он был тепло одет в грязную одежду, рядом с ним стояла тележка из супермаркета, доверху набитая скарбом – тряпьём, полиэтиленовыми пакетами, бумажными свёртками – всё старое, грязное. Над бомжом (он сидел на автобусной остановке) гордо светилось красным неоном – МИФИ, и для верности была дана расшифровка «Национал юневерсити».
Холодный май, студёный май! Скоро вымрут естественным путем все бомжи, везде будут сновать новенькие роботы-андроиды. Человечество устроится совсем по-другому! Будет ли в новейшем мире любовь? Я не знаю! Но жить без тебя я точно не смогу.
*
Тополь у дома, кажется, что зацветает – тело его бело-серебристое, и набухающие почки – бело-серебристые. Сказочное дерево! Я смотрю на него, и любуюсь его зрелостью, основательностью, устойчивостью. Царь-дерево!..
Но что же я замечаю вдруг? Поодаль, через несколько метров, через дорогу, там, в дебрях терновника, поднялось и окрепло ещё одно дерево – тоже тополь. Молодой, выросший незаметно. Дерево по росту почти достигло родителя, но, конечно, оно не такое мощное и серьезное. Тянется вверх, ветви его не так густы, ствол – не так строен. Но ведь это – то же самое дерево!.. Корень могучего тополя, пущенный вбок, только и мог спрятаться в терновнике, там сохраниться, пробиться, и вот теперь расцвести и явить себя.
Молодой тополь будто чуть стесняется, что вырос тайно, что не так строен и основателен. Но тело его – такое же белокожее, как у родителя, с лёгким оттенком изумрудности. Молодой тополь чуть склоняется в сторону старого – строго говоря, он и не дерево вовсе, а ветка серебристого тополя, пробившаяся через тернии к свету.
Большое дерево питало малое, стоящее поодаль, и вот уже малое превратилось в дерево взрослое, вроде бы даже «отдельное», вроде бы даже выросшее – на посторонний взгляд – само собой.
Этой весной ветви старого и молодого дерева соединись, образовав арку. Летом, когда серебристая листва окутает кроны, как красив будет этот удивительный, волшебный, триумфальный свод нашей любви!
Мы – одно целое, одно дерево. Ты и я.
*
Мы с детьми подходили к дому ночью, стремительно наступавшей, и давно – уж не вспомнить когда – я не видела таких больших и ярких звёзд, как будто это были не звёзды, а глаза неведомых зверей, живущих во Вселенной; звери эти были добрые, мирные и далёкие.
– Смотри, – говорили мне звёзды, – как прекрасен Божий мир, какая тёплая синяя ночь вокруг, и по ней плывёт лодочка растущей луны, а на дне моря – силуэты цветущих вишен (май только начинался), а на подходе – и черёмуха, и яблони, и груши…
– Смотри, – говорили мне звери, – вы сыты, обуты. У вас есть дома, машины, у вас есть день и ночь, росистое утро, зовущий вечер, почему же вы не можете устроить свою короткую жизнь так же красиво, как мы устроили для вас мир? Зачем вы обижаете друг друга? Копите лишнее богатство, увлекаетесь глупостями? И не видите главного, ради чего вас сюда ненадолго позвали?
В чем же оправдание моей жизни? Разве не в том, чтобы рассказать о любви к тебе?
*
Мы ехали на медленном, старом и потому осторожном автобусе, крутые подъемы давались ему тяжело, двигатель натужно гудел.
Всё для меня было как в первый раз – и это небо, и это дерево, и трава, и первые звёзды, и путь – дрожащие огни печальных деревень.
Мы остановились там, где узкая боковая дорога подходила к трассе, и в этом «рукаве» стоял старый «Жигулёнок». Из машины вышли отец и мать – встречали кого-то из нашего автобуса (кого именно – сына или дочь – я не увидела). Я смотрела на отца, высокого, поджарого, в спортивных штанах и клетчатой рубашке; голова его была седа, руки – большие, изработанные. Следом, отстав, медленно шла мать – в мягких чунях, теплых носках, байковом халате; фигура её была тяжеловатой, чуть оплывшей. Наверное, уже и гипертония у неё есть, и другие болячки… Дома она, конечно, всего настряпала, и как же, наверное, счастлив будет гость, когда увидит эти хлопоты, когда вернётся в милый быт – такой привычно-неизменный, с родными запахами маминых пирожков, с кустом смородины у крыльца и путающимся под ногами котом (ластится, знает, что ради праздника обязательно перепадет ему что-то редкостно вкусненькое!).
Дом! Какое же это счастье!.. Оно – как вода и воздух, как солнце и сон, как любовь и ласка. Настоящая любовь никогда не разрушит дом, никогда ни у кого ничего не отнимет.
*
И все время я возвращаюсь к началу нашей любви, к её истоку, к рождению. Она пришла не от баловства, не от озорства, не от бесшабашности, а от горькой отреченности от всего, что манило прежде и не принесло счастья. Пройдя путём трагедий, разочарования, обид, нужды, мы оба поняли бессмысленность тупика; смирили желания (что толку в них, если они только повышали меру страдания!); мы оба настроились честно дожить отпущенное нам время – следуя предписанному судьбой «долгу». Мы оба были люди с потерями, с трагическими извивами. И всё равно мы стремились к прекрасному, хотя уже не верили ни в какую любовь.
– А помнишь?
– А помнишь?
Теперь самое сладостное – вспоминать, как чудесно, невероятно мы встретились. Это чувство дороже дворцов, путешествий, заморских стран и ларцов с драгоценностями.
Чем же, интересно, утешаются воры-богачи? Люди, у которых нет родины (дома, то есть)? Что их держит на свете? Бог весть…
*
В густых ветвях старого тополя жили птицы. Мне они казались райскими (может быть, это были обыкновенные сойки, не знаю). Но так плавно они кружили в небе, так проворно исчезали в кроне, так красивы были их распущенные веером хвосты, что, наверное, это всё-таки были волшебные птицы.
Яблонька цветет так рясно, так яростно, будто это последний день её жизни. Вот так и мне хочется рассказать о своей любви: ликующе-безнадёжно! Да, чтобы я не сказала, мне не повторить застенчивого, сладкого и чистого аромата этих цветов, синь ещё холодного неба, ясные, прямые, неиссякаемые лучи солнца, от которых вспыхнули на земле золотые жаркие одуванчики. «И на этой, на земле огромной, счастлив тем, что я дышал и жил». Я знала эти строки наизусть с отрочества, но всё равно переписывала их в заветную тетрадку – чтобы они всегда были у сердца. Мне казалось, так будет верней – стихи никто и никогда не сможет у меня отнять.
Цветущий сад всегда прав. Красота, как цветущий сад, всегда права.
*
– А что бы ты делала, если бы узнала, что тебе жить осталось полгода?
Дети наши насмотрелись страшного иностранного кино (про «нравственный выбор»), взволнованны.
– Ну, я бы всем рассказала, что, мол, так и так, жить осталось полгода.
– А потом?
– Жила бы точно так, как сейчас, – смеюсь я.
*
Проснулась утром, и первая мысль: как же люди живут без любви? Думаю: надо обсудить с тобой. И тут же расхохоталась: так я же сама без неё жила! Правда, я всё время искала любви. И готова была найти её в самом ничтожном предмете. И Бог, видя мою беспомощность, смилостивился.
Каждый человек, я верю, несёт громадный заряд готовности любить. Почему же это чувство даётся только единицам, избранным? К чему эта награда обязывает? (Страшно и подумать!) Или царский дар – без отдачи?!
Ой, не знаю…
*
Серебристый хек был приготовлен на славу. Пообедали неспешно, с аппетитом и тщанием, тут и пошли родительские воспоминания:
– Раньше, бывало, камсы привезут, очередь страшная в магазине, всем охота попробовать.
– По полкило в руки давали.
– Каждому ж охота рыбки съесть.
– А до войны у кого хлеб без макухи, те считались богатыми.
– 37-й год, 38-й, 39-й – у нас желуди добавляли в муку.
– А в колхозе на трудодень в Сталинградской области давали по килограмму зерна, а у нас – по двести грамм.
– Батяня рассказывал: пришел агитатор партейный, стал в колхоз загонять. Федя Рябый размечтался: «А как мы мёд будем есть?» «Ложками, ложками!»
– Хе-хе.
– Бывало, бутылка масла постного – на всю зиму. Перьями гусиными пирожки помажешь когда, а в будни и так шло, без масла.
– А теперь всё есть в магазинах!
– Да…
– Всё есть, а радости нету. Раньше идём с поля, уморенные, а песни как заведём!.. Откуда и силы брались?!..
*
Варю ли я борщ, сажаю ли огород, веду ли необязательные беседы, живу ли вынужденной жизнью, любовь моя всегда со мной. Но всё же самое сладостное в ней – когда мы рядом.
Дедушку с бабушкой, кота и кур, яблоню и сад, старый дом и новый забор я оставляю на наших детей – майские праздники они проведут не в заморских странах, по которым сильно скучают, а здесь – на родной земле. Беспечные, они не понимают её ценности и силы. Но смиряются со словом «надо» и не перечат долгу.
Дети натягивают гамак между грушей и сливой. Здесь, в краю вечного крестьянского труда, они обустраивают «европу».
Я же возвращаюсь в большой и тяжелый город, но на самом деле – к тебе.
*
В день отъезда я проснулась рано, и – высокое чувство захватило меня. Будто бы мне не надо никуда спешить, и что-то радостное, чудесное ожидает меня; может быть, плеск тёплой волны, или – поющий птицами лес, или – пологая тропа на кручу, с которой я увижу Божий мир до самых туманных горизонтов, – в общем, это была заветная минута – наступившее ясное утро.
Я мысленно просигналила, что отдаю утро только тебе. Всю эту заполошную неделю я мало думала, потому что мешали заботы. А, в сущности, зачем они, если нет любви?! Без любви жизнь теряет краски, превращается в черно-белый, печальный и ненужный рисунок.
И стала я мечтать, как мы встретимся, как я буду говорить тебе эти слова, и голос мой будет сбиваться (от волнения), и как ты будешь улыбаться, и хмуриться – ты всегда строг к форме, всегда стремишься к совершенству; и радуешься, когда у меня получается хорошо, а за мои «сбои» переживаешь сильней, чем за себя.
Если бы не наше с тобой чувство, то гигантские цунами накрыло бы землю, или пробудился бы вулкан и засыпал пеплом свет, или солнце послало нам убийственный огонь; в общем, это мы держим планету на плечах; без нас мир давно бы погиб, или – что точнее – мы бы погибли, если бы не встретили друг друга.
Нежность соединила нас. Это как цветущая черемуха или спящий ребёнок. Нежность! Мы заботливо «прикрывали» друг друга от грубости жизни. Тот, кто не знает нежности, не знает настоящей любви.
Я думала о тебе, а ты был в отъезде, там даже спутниковая связь «не ловит». Но я-то знала: нежность – как первый снег, как ласка матери, как лепестки ромашки; я знала, ты меня хорошо слышишь, и мы ещё обнимем друг друга!..
Ах, как жаль, что раньше я была слишком послушна обстоятельствам, не дерзила им, исправно отдавая «должное» – работодателям, чужим людям, условностям; старалась «быть вполне хорошей» для всех – в ущерб нашей любви; как жаль, что раньше мне не хватало отваги – забрать время, положенное по праву, точно так, как есть права у растущей травы, поющей птицы или звенящего листьями могучего тополя.
Да, тот, кто познал любовь, всегда будет по ней тосковать, и ни на что её не променяет!..
*
Возвращалась я на попутных машинах, и дорога эта была лёгкой и радостной. Мы летели на просторном авто по дну древнего моря.
Меловые горы – это донные отложения многомиллионной давности. В наших местах решили открыть гранитный карьер. Могучие экскаваторы снимали сорок метров мела, и вот, почти добравшись до камня, рабочие ахнули, увидев чудо-юдо – огромного моллюска, окаменелость.
Но владелец будущего карьера не стал разводить «романтику», а скомандовал:
– Ребята, давите его трактором! Иначе набегут учёные, начнут тут раскапывать, разнюхивать, и – всё, конец бизнесу. А я этот участок откупил, деньги заплатил немалые.
И ребята стали утюжить окаменелость скрепером. Уцелела только огромная часть стенки моллюска, больше метра длинной, и водитель Александр, с которым я сейчас ехала, спрятал находку в багажник (якобы «на память»), а на самом деле отвёз этот осколок в Москву, в Палеонтологический музей.
Так наука узнала, что в здешнем древнем море водились невиданные миру существа.
Любознательный Александр поведал мне эту историю, и я по-другому посмотрела вокруг. Чернозём – это высохшие древние «болота», песчаные отмели – давние берега, вода уходила медленно.
Земля жила, двигалась, ворочалась, вздымая пласты.
Какие же мы всё-таки наивные и беспомощные – перед тайной жизни!
*
Но по-настоящему я ощутила скорость и время, когда распрощалась с Александром и пересела на «семёрку» («Жигули»).
– Десять лет машине, ни разу меня не подвела, тьфу-тьфу-тьфу, – хвалил водитель.
Мы летели как на «Формуле-1» – мотор ревел, полотно мелькало под колёсами, трепетали флаги пирамидальных тополей, и только однажды нас обогнали на пустынной дороге, и то – с нарушением правил.
Через двести километров пути мы свернули на заправку. Здешние сотрудники носили униформу, на груди – таблички с именами. Уборщица, моложавая пенсионерка, подметала асфальт у колонок. Увидев её имя, я оторопела:
– Извините… Вы – «Вера Могучая»?!
– Ой, да это моего чёрта фамилия! – зачастила она. – Мы с ним давно разошлись! Ничего с ним не нажила, кроме величания! Польстилась на имя. Буйный был, без руля и ветрил. И поколачивал, и гонял, всякое бывало.
– Вера – человек хороший, славный. Невеста на выданье, – разъяснил её напарник, улыбчивый старик с метлой, с зелёным пластиковым совком на длинной ручке. – Я вот ей говорю: выходи за меня! Я – человек свободный, смирный. Будешь мне кашу варить, штаны стирать. А она: «Вот ещё! За Шпундикова не пойду!» Вишь, как своё звание бережёт!
– Всё вы сочиняете, Николай Ефимович, – зарделась Вера. – Люди неизвестно что подумать могут… Счастливого пути, доброй дороги вам!
*
Итак, сюда, в эти заповедные края, привозила я свою любовь! Любовь к тебе! Здесь, на дне океана, она зародилась – я ещё не знала, что мы встретимся и будем счастливы, – так, как это пытаются показать в кино, в классической живости или в хороших книгах. Но ничего рассказать о любви не получается – наглядные искусства слишком грубы, а настоящая литература слишком скрытна; остаётся, впрочем, ещё музыка, неслышимая, мелодия – неуловимая. Музыка, соединяющая нас.
В день перед отъездом я стояла у дерева – тополя-родителя – и чуть стыдилась своей праздности. Вдали шагал сухощавый, жилистый мужик с рабочим чемоданчиком – в таких носят инструменты – дрели, например; он кивнул мне – так пристально я на него смотрела, что он принял меня за знакомую.
О чём же я думала? Женщина даёт силу или отнимает её, женщина – это та же земля, территория; женщин берут или завоёвывают, покоряют; или – словно выходя на цветущий луг – прежде неведомый – присоединяют к себе, своим владениям. Так открывают новые земли, материки, края. И женщину возделывают как землю, и она – плодоносит, озарённая светоносной энергией. От радостного этого труда рождаются дети, стихи, картины, музыка, виноград, зерно; зреют плоды, поднимаются травы и цветы. «Боже, как я тебя люблю!» – говорит земля, и расцветает день, а ночью, при ярких и крупных звёздах, земля спит; спят её птицы и звери, цветы и деревья, отдыхает солнечный свет, и вырастает за ночь новый день, новая, бесконечная жизнь.
Так думала я, и обещала всё сказать тебе при встрече, сказать спасибо за эту неутраченную и неразгаданную связь; пройдут миллионы лет, в толще застывшей породы найдут окаменелости нынешних механизмов и машин, что-то уцелеет, сохранится для пытливых потомков, странные, необъяснимые предметы из чужой и далёкой жизни. А мы всё так же будем вместе – в звёздном мире, уже неразлучаемые; также будем посылать в мир цветы и травы, птиц и зверей, ручьи и водопады; также будем зажигать новые звёзды в небе; будем новыми царями нашей вселенной.
Так говорю я, женщина с земли, и, пожалуй, многие могут подумать: фантазия эта – возможна. Всё – в нас, и всё – вне нас.
Вот такую «телеграмму» – в век мгновенных сообщений и коротких чувств – я тебе посылаю. В ней сказано, конечно, не всё – остальное останется между строк. Оно – главное, неуловимое и непроизносимое.
…Мелодия поющего света.
Автор Лидия Сычёва
Рассказы этого автора опубликованы в книгах "Мед жизни", "Три власти" и др.
Книга "Мёд жизни" здесь и здесь