Это интервью несколько лет назад моей редактор публиковать отказался: сказал, интересное, но слишком декадентское. Тогда я так сильно расстроилась, предлагать другим изданиям не стала. Прошло время, эмоции поутихли. Перечитала и решила дать ему возможность быть прочитанным. По-моему, в этом интервью Илья Стогов высказал несколько очень глубоких мыслей. Особый эффект производит тот факт, что говорил он всё это, пока шёл по Невскому проспекту, легко и непринуждённо. Есть в этом не нарочитый, будничный трагизм.
– Вас называют родоначальником мужской прозы, как вы относитесь к такому определению? Правильно ли то, что литературу стали делить на мужскую и женскую?
– Я не знаю, кто это придумал насчёт мужской прозы. Меня с такой формулировкой номинировали на звание «Человек года». А что они там имели ввиду, нужно у них спросить. Другое дело, что книжки – это ведь такая штука: там нужно смотреть не на то, что в них написано, а на то, кто их читает. Если представить иностранца, который ни разу в жизни не читал Пушкина, и он прочитает Пушкина, он же не поймет, что это великий поэт. Из самого текста статус текста не следует. Для того, чтобы понять, что это за писатель, нужно смотреть на того, кто читает книгу. У нас в стране, например, кто читает книжки сейчас? Самая преданная аудитория – домохозяйки. У них есть время, они читают книжки. Поэтому у нас главные в стране – Устинова, Маринина, Донцова. На втором месте стоят охранники. Им на рабочем месте запрещают смотреть телевизор – они книжки читают. Поэтому вторые по крутости русские авторы – такие авторы, как Константинов. И в этом смысле есть мужские писатели, есть женские писатели. Тот, кто пишет для охранников, вряд ли хорошо напишет для домохозяек.
Для того, чтобы понять, что это за писатель, нужно смотреть на того, кто читает книгу.
– Тогда поговорим о читательской аудитории. Ваши книги переведены за границей. Как вы считаете, чем они сегодня могут привлечь иностранцев?
– Не уверен, что их читают за рубежом. Ну переведены. Это ничего не стоит. На английский мои книги не переведены. Поэтому я думаю, что нормальные люди их не читают. Вот я сижу дома, мне звонят и представляются словенским издательством. Вот вы знаете, где точно находится Словения? Большинство людей точно не знает. Они говорят: за то, что они продают мои книги, мне положено 500 евро, мне выпишут чек. Потом мне его прислали. Он долго у меня лежал, потом я решил его обналичить. Сначала пришлось сделать экспертизу: это уже стоило 300 евро. А потом банк обналичил средства, и 70% взял себе. То есть 70% от 500 евро – около 210 евро. Так я остался должен банку ещё 10 евро. Ещё мои книги переводили на украинский язык. Зачем они это делали, вообще не знаю. Со мной ничего не согласовывали, денег никаких не платили. Но как честные люди прислали мне авторский экземпляр на украинском языке. 10 тысяч копий продали в Италии, 15 тысяч – в Германии. Все остальные тиражи крошечные.
– Некоторое время вы жили на Сахалине – острове, о котором очень многие авторы писали. Что бы мог рассказать об этой земле писатель Илья Стогов?
– Я был очень маленьким в то время. В советское время была такая штука, как распределение после института: мою маму направили на Сахалин. У меня мама – преподаватель глухонемых детей. Поэтому у нас была полная резервация. Мы поехали в посёлок Взморье. Он полностью соответствует своему названию. Там кода-то шахта была. Три рыбацкие избы и выгороженное гетто, куда со всего Дальнего Востока свозили глухонемых детей, чтобы они нормальным людям жить не мешали. Я, третьеклассник, там жил. Единственным развлечением был водопроводный кран, который торчал из стены. Если его на полную мощность включить, он начинал вибрировать. Глухонемые вечером собирались и слушали, как он вибрирует. Других впечатлений почти нет.
– Литературные премии появляются одна за другой, вы верите в них?
– Ну нет, конечно. На протяжении 90-х в нашей стране литературные премии распределялись таким образом. Люди собрались, учредили литературную премию. В первый год ее получают председатели, второй год – их жены, ну а потом детям. И так было 10 лет. Сейчас ситуация другая, но не лучше. Вот, например, Быков – прекрасный романист. А премию получил за «Биографию Пастернака». Пастернак умер почти 60 лет назад, а книжка Быкова перестала быть нужна ещё раньше. Это все знаете такие кружки латиноамериканского танго. Кроме членов этих кружков, они никому неинтересны. Этих людей никто не знает. Кто действительно прозвучал за последние 20 лет, никому премии не дали. Робски была №1 в литературном мире. Не дали премию Алексею Иванову. Впервые с советских времён вышла книга, проданная миллионным тиражом, «Несвятые святые». Это даже в мировом масштабе круто. Архимандрит Тихон (Шевкунов) ничего не получил за свой бестселлер. Для сравнения: наш ведущий на сегодня русский писатель Быков продаётся тиражом в несколько тысяч.
– Вы часто говорили в прессе, что журналистика и русская пресса живут в параллельных реальностях. Что должно произойти, чтобы эта ситуация изменилась?
– Я по убеждениям марксист. Мне кажется, что если перед тобой стоит какой-то неразрешимый вопрос, посмотри на деньги – тогда он станет разрешимым. В русской прессе не платят. Вообще, нисколько, никогда. Вся пресса, вся медийность, а вслед за ней и вся реклама ушли в интернет. Поэтому работают в газетах те, кого в приличные места не взяли. А это не профессионалы. Это такой кружок при Дворце пионеров. Уже давно. Уже лет 5 или 6. И поэтому никаких прорывов оттуда ждать не приходится. Нам не платят, поэтому с нас и спрос маленький. Профессионалы придут в тот момент, когда какие-то деньги появятся. Была у меня книжная серия. Я звал журналистов. Приходи – я тебе заплачу. Если, к примеру, ты разбираешься в профессиональном спорте, пиши о профессиональном спорте. Мы живём в стране, где 20 лет существует профессиональный спорт. Ни одной книжки не было. Мы живём в стране, где русскому року много лет. Есть ли сейчас книга про Pussy Riot? Это единственный русский бренд, который известен по всему миру. Книжек нет. Всем этим у нас в стране у нас занимался один человек. Я перестал заниматься. Вот теперь так.
Я по убеждениям марксист. Мне кажется, что если перед тобой стоит какой-то неразрешимый вопрос, посмотри на деньги – тогда он станет разрешимым.
– Вы редактировали книги о русском роке, который не можете терпеть. Если бы у вас сейчас была возможность написать книгу о той музыке, которую вы любите. Что была бы это за музыка?
– Русский рок для меня вообще не музыка: набор звуков, это такой детский «пук». Но он позволяет лучше понять мир, в котором мы живём. Поэтому мне был важен вот этот угол зрения. Мы живём в мире, который совсем не знаем. Открываем с утра глаза и не понимаем, что мы видим. Мне хотелось, чтобы люди лучше понимали. Для этого я за это всё брался. А сейчас всё исчезло. Россия сегодня страна третьего мира. Это не экономическая характеристика, а культурная. Третий мир – это мир, который не может себе позволить обслуживать свои культурные надобности. Например, существует французское кино, существует индийское кино. Русского – не существует. Русский человек смотрит голливудские фильмы. Точно так же с литературой. Почему все потуги, надувания щек тем же Прилепиным – чушь? Потому что у него тираж 3 тысячи. Русские читатели тянутся к иностранным авторам, им больше русская литература не нужна. В Советские времена, может быть, существовало плохое искусство. Но оно было. Сейчас его нет, полностью обслуживается иностранными авторами. Если ты хочешь играть хорошую, на уровне английских клубов музыку, аудитория у тебя будет 0. Потому что слушатель скажет: «Зачем мне клон? Я послушаю англичан!». Поэтому бабки зарабатываются на Стасе Михайлове. Люди, которые его готовы слушать, готовы за это платить. Ваше поколение говорит: нам не нужна русская музыка, мы рублём будем голосовать за западных исполнителей. А точно такие же, но русские, пойдут лапу сосать на задний двор. Никакой русской музыки сегодня не существует вообще.
– У вас растут дети. Наблюдая за ними и их сверстниками, что бы вы могли сказать об этом новом поколении.
– Да ничего не мог бы. Поколение как поколение. Это иллюзия, что что-то меняется. Изменилось только одно: мы больше не молодые. Вот лично я больше не молодой. Я папа, мне пятый десяток. Скоро наступит момент, когда я умру от старости и освобожу место другим людям. Они тоже сначала будут глупые, потом что-то поймут, потом тоже уступят своё место. Это такой вечный круговорот. Ничего не меняется.
Это иллюзия, что что-то меняется. Изменилось только одно: мы больше не молодые. Вот лично я больше не молодой.