Автор: Николай Соснов
Светлой памяти Героя Советского Союза, гвардии подполковника Ларионова Григория Федотовича
С Полковником я виделся единственный раз. Случилось это в 2004 году.
Я тогда только поступил на работу в редакцию провинциального еженедельника. Газета содержалась на деньги одного мини-олигарха, не почуявшего вовремя куда дует ветер и по инерции 90-х метившего в губернаторы вопреки воле новой главной партии. Издание придерживалось популярной в тот период линии, которую «рукопожатная» общественность называла «красно-коричневой», а «нерукопожатная» именовала «народно-патриотической». На деле газета являлась скорее буро-малиновой, так как в стремлении окучить пенсионный электорат щедро смазывала публикации смесью из патернализма латиноамериканского образца и ностальгии по колбасе за 2.20.
Впрочем, опальному студенту-бунтарю выбирать не приходилось. Это был единственный в регионе печатный орган с тиражом выше десяти тысяч штук, пропускавший радикальные статьи и готовый принять к себе скандального журналиста из прогоревшей «молодежки». Еще имелась газета лицензированных адептов серпа и молота, но она размещала материалы без гонораров и оживала лишь на период избирательных кампаний, в остальное же время пребывала в спячке, выпускаясь дважды в месяц по три тысячи экземпляров. Тираж забирали из типографии и сваливали в кладовке парткома, где он тихо истлевал до состояния макулатуры.
Короче говоря, я пылал рвением и желал зарекомендовать себя в глазах шеф-редактора. Редактор же в тот момент решал задачу поистине головоломную.
Приближался восьмидесятилетний юбилей Полковника, и хозяин издания очень хотел заполучить по этому случаю интервью именинника. Полковник в нашем регионе — фигура. Да такая, что появление самой политически невинной беседы с ним в газете сразу четко сигналило всем скучающим по Союзу избирателям за кого именно из верных Сталину бизнесменов стоит голосовать.
Полковник вообще в глазах многих олицетворял воинскую доблесть и офицерскую честь. Он поступил на службу в 1942 году обычным красноармейцем, а завершил путь воина, командуя полком в Афганистане. В генералы не пробился. Полковник страдал ужасным пороком: отвечал правду-матку в глаза без различия чинов и званий или многозначительно молчал, когда другие голосили, что оказывалось еще хуже. Потому Родина регулярно обходила его наградами, хотя на парадном кителе Полковник все-таки носил три ордена и восемь медалей, среди которых высшим был орден Красного Знамени.
Последние полтора десятка лет он находился в моральной оппозиции новоявленным хозяевам Земли Русской. Самое интересное, что Полковник обошелся без единого публичного высказывания и даже в частных беседах обходил политику стороной. Но само его молчание уязвляло власть предержащих сильнее громких протестных акций. Каждый год на 23 февраля и 9 мая повторялась одна и та же сцена: к скромному пригородному дому, где отставной офицер жил на пенсию, доход от приусадебного участка и помощь, присылаемую тремя сыновьями из разных уголков России, подкатывал курьер с личным приглашением от губернатора посетить праздничные торжества, и неизменно Полковник спускал с цепи верного Полкана.
Его пытались купить, предлагая выгодные и почетные общественные должности. Полковник игнорировал щедрые посулы, и постепенно имя его окуталось ореолом легенды. Слагали о нем едва ли не былины.
Например, ходила среди людей такая байка. Во второй половине 90-х мэр региональной столицы, туповатый и ограниченный бандюган, решил припугнуть Полковника. Шестерки из его бригады проехались мимо дома ветерана и мимоходом стрельнули Полкана. Это была крупнейшая ошибка градоначальника за всю криминально-электоральную карьеру. Полковник промолчал и об этом, но к вечеру город знал, что случилось.
Наутро полсотни ветеранов Афганистана и Чечни вломились в администрацию, раскидали братков-телохранителей, извлекли мэра из сортира, где он укрылся, и привезли на центральную площадь. Здесь при большом стечении зевак с него сдернули брюки и жестоко отлупцевали ремнем по мягкому месту прямо на глазах у милиции и «конторских», которые упорно делали вид, что считают ворон. Униженный «авторитет» собирался страшно мстить, однако, внезапно пропал после встречи с неустановленными лицами в районе заброшенного кладбища. Говорили, что его убрали свои же из тех, кто поумнее. Правда, впоследствии знающий человек рассказал мне, что история значительно приукрашена. Собаку, действительно, застрелили хулиганы, остальное же плод народной фантазии. Ветераны митинговали на площади по поводу каких-то льгот, мэр к ним вышел, принялся быковать и гнуть пальцы, в итоге завязалась потасовка. На другой день его грохнули в ходе мафиозной разборки, с Полковником не связанной. Как бы то ни было, а Полковник с той поры приобрел статус, аналогичный положению живого святого. И он ему соответствовал бескорыстно помогая и ближнему и дальнему.
Вот каков был Полковник, и вот почему редактор стремился получить у него интервью. Была и личная причина. Полковник прессу обходил стороной или, вернее, посылал лесом. Редактор мечтал утереть нос коллегам и однажды по пьяной лавочке похвалился в большой компании, что опубликует юбилейное интервью с уважаемым ветераном. Теперь приходилось выкручиваться.
Думал-думал редактор и взбрело ему на ум поручить штурм неприступной крепости мне. Рассудил он элементарно: если чудо произойдет, то заслугу припишет себе, а коли случится ожидаемый облом, то моя желторотость послужит хоть какой-то отмазкой. Мол, заработался и не доглядел, отправили мальчишку, опозорившего газету, не сумев взять нужный тон в общении с героем. Жирный крест, который подобный провал поставит на моей карьере и куцей репутации среди местной журналистской тусовки, редактору был до лампочки.
Однако, для репортера наглость — второе счастье. Молодости же нахальство столь же присуще, как бесшабашность и легкомыслие. Не мудрствуя лукаво, я набрал указанный боссом номер и предложил Полковнику ответить на вопросы нашего патриотического издания. Последовал лаконичный отказ. Полковник уже собирался повесить трубку, когда черт дернул меня за штанину, и я сказал:
- Подождите, дайте мне две минуты. Если не смогу вас убедить, то приеду, перелезу через забор и поглажу вашего сторожевого пса. - Новый охранник Полковника, немец, получивший за любовь к определенному продукту кличку Гуляш, слыл среди горожан чудовищем, по меньшей мере равным мифическому Церберу. Кажется, мое беспардонное заявление вызвало у Полковника растерянность.
- Ну, давай, - внезапно согласился он.
Тут я сообразил, какую глупость сморозил. Во рту пересохло, затряслись поджилки. Собравшись кое-как с остатками мужества, постарался уверить Полковника в преимуществах представляемой мной газеты. Получилось коряво и фальшиво.
- Не верю, - коротко подвел Полковник итог моему словоизвержению. - Жду в течение часа.
Ветеранов обманывать — совсем подло. Через сорок минут я подошел к дому Полковника.
Вечерело. Забор мрачно зеленел свежей краской в печальных лучах заходящего осеннего солнца. Происходи это нынче, я бы постучал к Полковнику и попросил прощения за дерзость. Но в двадцатилетнем возрасте лицам мужского пола присущ определенный радикализм в поступках. В общем, уронив сердце в желудок, перелез я через ограду к Полковнику на двор. Спрыгнул на твердую землю и, содрогаясь от ужаса, подкрался к просторной конуре Гуляша.
- Постучаться не забудь, - раздался у меня за спиной ехидный голос Полковника. - Он вежливость ценит.
От испуга я едва не наделал в штаны, но все-таки постарался сохранить лицо и двинулся дальше.
- Ладно, доказал, - голос Полковника, не по-стариковски крепкий и уверенный, казалось, смягчился. - Заслужил, получишь интервью. Топай до хаты, угощу как положено и погутарим маленько.
Я не сдвинулся с места. Ноги словно приросли к пятачку перед конурой. Почему-то казалось, что стоит отступить на шаг, и тотчас выскочит Гуляш, чтобы попробовать на вкус мои филейные части.
- Я его в сарае запер, - успокоил Полковник. - Иди уже, картошка остынет.
Я обернулся, ожидая увидеть деда в камуфляже или дачном прикиде по позднесоветской моде. Полковник удивил. Он резко отличался от потухших сутулых сверстников как внешностью, так и одеждой. На тщательно выбритом морщинистом лице выделялись проницательные вдумчивые глаза человека, много раз смотревшего в лицо смерти и заставлявшего ее отвести взгляд. Взор Полковника вскрывал людское нутро как консервную банку, вытряхивая на свет божий сгнившее или годное к употреблению содержимое. Впоследствии, его младший сослуживец рассказывал, будто серые глаза Полковника умели особенным образом заглянуть в душу, так, что там не оставалось места дедовщине, уставщине, казнокрадству, трусости или иной какой дряни, а только совести и чести защитника Родины. Вспоминая ту встречу во дворе, я охотно верю в боевую магию Полковника.
Виденная мной на фотографиях фигура его, когда-то крупная, за десятилетия заметно ссохлась, но, странное дело, приобрела при этом дополнительную осанистость и представительность. Может быть, причина крылась в ладно скроенном и отлично пошитом современном деловом костюме. Полковник на одежде не экономил и походил на светского льва перед выездом на раут.
В доме меня ожидал скромный стол: жареная картошка, огурчики, блюдо с квашеной капустой, бутерброды с колбасой и сыром, бутылка водки.
- По сто грамм и все! - скомандовал строгий старик. - Хряпнули! Эх, хорошо пошла! За зубы Гуляша!
Обыкновенно тосты принято произносить до приема алкоголя вовнутрь, а не наоборот. Я поперхнулся от неожиданности и еле сумел удержать в себе водку. Видимо, заметив мое затруднение, Полковник рассмеялся.
- Древняя шутка! - объяснил он и убрал бутылку. - Больше не пьем, тебе еще записывать.
В самом деле, Полковник как в воду глядел. Прохлопав карманы, я обнаружил, что посеял диктофон. Скорее всего, забыл дома или в редакции. Хорошо, что верные друзья журналиста — блокнот и прицепленная к нему авторучка — всегда со мной. Мы говорили целый вечер, я лихорадочно заполнял страницу за страницей, а больше запоминал. Материала набралось на маленькую книжку, и я уже предвкушал триумф. Жаль, что скоропись не способна вместить смысловое богатство и насыщенность речи Полковника устаревшими простонародными словечками и оборотами. В моей косноязычной передаче его живое ораторское обаяние попросту потерялось.
Под конец Полковник разошелся и вдруг заговорил о политике. Слово за слово, мы обсудили местный политический бомонд (шушера, по мнению Полковника), доморощенных магнатов (Полковник уничижительно отозвался о нашем спонсоре), затем перескочили на государственные дела. К тому моменту я осмелел настолько, что брякнул какие-то глупости о причинах крушения социализма и развала СССР. Тут Полковник оборвал меня непривычно грубо:
- Чепуха! Настоящая причина в другом. Послушай-ка про один фронтовой случай и поймешь.
Ты знаешь, я не всегда служил командиром, только с сорок четвертого. Призвали в сорок втором, едва достиг совершеннолетия. Через полгодика очутился я в Сталинграде в самом чертовом пекле.
И пытаться не буду описывать что там, да как было. Во-первых, это нужно иметь литературный дар или талант записного враля. Во-вторых, я там с непривычки натерпелся такого, что в ступор впал. Двигался как автомат и приказы выполнял механически. Это в книжках и кино герои размышляют о высоких материях, когда под боком снаряды рвутся круглые сутки. По-настоящему в мозгах от постоянного нервного напряжения, от зверского голода, от страха и бессонницы, остаются не мысли даже, только простейшие побуждения: есть, пить, спать, оправиться. Бог миловал, ранило меня вовремя, не то свихнулся бы, слетел с катушек. До сих пор точно не помню как и что происходило, а последний бой, в котором перебило ноги, часто снится в подробностях.
Наша рота упорно обороняла какой-то переулок. Его отутюжили бомбардировками и артобстрелами так, что позиции мой взвод занимал не между зданиями, а среди развалин, ям и куч мусора. Рота таяла на глазах, а немцы продвигались метр за метром. Скоро нас осталось пятеро, все раненые. Патронов к винтовкам четыре пачки, к «максиму» - последняя лента, орудие молчит, снарядов нет, и расчет погиб. У каждого из нас сохранилась граната на крайний случай.
Валяюсь я, шипя от нестерпимой боли в ногах, и слышу как лейтенант накручивает рукоятку полевого телефона, как обменивается позывными и докладывает обстановку. Сначала он еще соблюдает шифр, но потом срывается и орет открытым текстом:
- Снарядов дайте, и расчет! Пушка целехонька, стрелять нечем! Нет? А что есть? Ничего? А коммунисты остались? Пришлите хоть одного!
Коммунист прибыл. Вынырнул из бушующего океана огня лопоухий паренек-ефрейтор, сорвал с плеча пулеметную ленту, из вещмешка вытряхнул несколько пачек патронов.
- Все, что ли? - спросил командир.
- Чем богаты! - вздохнул и развел руками лопоухий.
- Ты с какого года в партии?
- Вообще-то я только кандидат, - виновато потупился ефрейтор. - Штабной, писарь, из резерва вроде как. Комиссовать хотели по болезни, упросил при штабе хоть оставить. Трудно нам, штабным, в партию попасть. Политрук обещал через неделю на собрании рассмотреть…
- Танк! - раздался не то предупредительный крик, не то обреченный стон одного из моих товарищей.
Действительно, обнаглевшие немцы поняли, что пушка наша заткнулась, и загнали в переулок «двойку». Она въехала неудачно и теперь маневрировала в хаосе искореженного металла и обломков строений, стараясь занять положение, пригодное для стрельбы. Гитлеровским танкистам никак не удавалось развернуть башню, чтобы навести орудие и вжарить нам как следует. Ствол все время натыкался на препятствия.
Лейтенант совсем растерялся. Он воевал первый месяц после курсов и никогда еще не приходилось ему бывать в критической ситуации без старшего над собой, без опытного учителя, готового с матюгами поправить и подсказать. Он затем и попросил прислать коммуниста для поднятия боевого духа. Сам-то комсомольцем пока что был. А ему направили салажонка!
- Так, - сказал лопоухий и что-то изменилось в его лице. Окаменело оно, заострилось, глаза же выдавали затаенный страх. - Ну, ребята, сдавайте гранаты!
Собрал он скоренько связку и пополз к танку под огнем. Сам, без приказа. Командир так и остался с раскрытым ртом.
Немцы хотели достать ефрейтора, но не получалось, свой же танк мешал, перекрывая обзор. Экипаж же машины его, кажется, и не заметил, пока не полыхнуло. Подбил лопоухий «двойку». Пулеметчик, гаденыш, напоследок ему грудь прострочил-таки.
Фашистский танк застыл, превратившись в броневое ограждение, словно пробку втиснули в бутылочное горлышко. Никак не обойти, только перелезть можно. Посадили мы Генку-снайпера за кучу щебня, и стал он дурней-немцев выщелкивать. Едва поползет первая волна атакующих по броне, глядь, пятерых уже уложил. Отбились мы в общем до подхода помощи.
- Понял, о чем я? - Полковник буквально буравил меня колдовскими глазами, аж душа в пятки убежала.
- Не понял, - честно признался я. - При чем тут развал Союза?
- А при том, - почти выкрикнул Полковник, - что на той войне большинство настоящих коммунистов погибло. Уцелели крысы тыловые и те, что поробее были, кто голову из окопа без приказа не поднимал. Остались смелые и честные солдаты, только без твердых убеждений и с путаницей в голове. А настоящих коммунистов постепенно совсем не стало. Кончились!
Я молчал. Умом был не согласен, но сердце мое он убедил. Потихоньку Полковник остыл, вновь достал бутылку. Мы выпили еще по одной.
- Ты, вот что, - сказал Полковник, разливая третью. - Интервью мое положи в стол. Помру — публикуй, воля твоя. Из газетки той уходи. Я тебя к настоящему делу пристрою.
Он взял мой блокнот, вырвал лист и начеркал короткую записку.
- Отнесешь завтра майору Кузнецову. Он прежде заведовал армейской многотиражкой. Сейчас они с сыном решили Интернет осваивать. Учреждают информагентство. Я в этих Интернетах не разбираюсь, но знаю Петра Савельевича, у него глаз алмаз, а нюх собачий. Возьмет тебя корреспондентом. И гляди у меня! - Полковник так посмотрел мне в глаза, что я почувствовал: лучше умереть, чем заставить его краснеть за рекомендацию.
Такой он был, Полковник. Как в воду глядел. Хозяин газеты войну за областной трон проиграл и, спасая богатства от хищных конкурентов, скрылся за бугром, где из народного патриота перекрасился в борца за права человека. Издание газеты само собой накрылось медным тазом. Редактор из буро-малиновых подался в монархисты.
Делом же моей жизни стала не печать, а Сеть. Давно уже я покинул родное гнездо, исколесил Русь-матушку и страны заморские. Каждый раз, бывая поблизости, заезжаю я на малую Родину и посещаю кладбище. Первый поклон мой могилкам мамы и папы, второй — молчаливому Полковнику. Я сажусь к ухоженному памятнику, кладу свежие цветы, достаю из бумажника выцветшую фронтовую фотографию и гляжу в строгие глаза молодого офицера. Кажется, вот сейчас он шагнет из грозных сороковых, прожжет душу укоризненным взором и нарушит молчание, приказав идти на врага. И поднимутся миллионы.