Рассматривая любой предмет, можно занимать по отношению к нему две позиции — внешнюю, когда предмет рассматривается в своём внешнем отношении к мыслящему, причём такое мышление неизбежно становится рефлектирующим (отражающим), и внутреннюю, когда предмет рассматривается сам по себе, а мыслящий субъект как бы самоустраняется, чтобы не привнести в природу вещи нечто чуждое ей, нечто субъективное. Второй способ рассмотрения вещей принято называть философским, поэтому уважающий себя философ никогда не говорит «по-моему, это так», но говорит «это так». Первый же способ мышления, как правило, является единственно приемлемым для большинства людей, которые как бы вторят Пилату, утверждая, что истина есть нечто неопределённое, необъятное и априори субъективное.
Чтобы не скатиться в анархию, или скорее чтобы устранить хотя бы внешние её признаки, как правило, истиной признаётся то, что принято и одобрено большинством людей, но делается это всегда путём игры с разумным, относясь к нему не то чтобы невнимательно, но скорее намеренно небрежно, потому что когда речь идёт об уничтожении смысла, разум всегда назойливо этому препятствует.
Так, например, признаётся большинством людей, что каждый человек априори свободен. Больших усилий стоило человеческой цивилизации дойти до этой простой истины, и этот путь, от древних греков и Христа до Гегеля, проходил через множество народов, требуя на свой алтарь неисчислимое количество жертв и подвигов. Цена была высока, и как избалованные дети, получившие в наследство безмерные богатства, не сознают цены этого богатства, и более того — не имеют разумного подхода к его назначению и применению, спуская его на дорогие игрушки, так и неотделимые атрибуты свободы, такие как право и долженствование, служащее праву фундаментом, современный человек не хочет принимать как внутреннее содержание его свободы, но считает их назойливым требованием моралистов, от которого можно свободно уклониться. Наш век, будто ничему не научившись у века прошлого, определяет внутреннее содержание свободы как произвол, который уже своим содержанием имеет лишь исключительное право на ошибку.
Ошибка - насильственное присвоение определённого права, будучи не готовым, не намеревающимся и/или не сознающему необходимости выполнить определённые обязательства, связанные с этим правом, заключающиеся в том, что неизбежность концептуальной формализации намерения во всех его полноте и объёме выходит из запроса на легитимизацию действия, которое являет в себе всю совокупность последствий этого намерения. Будучи не формализованным, признающим за собой право на возможные погрешности, оно не позволяет выносить вердикт о его последствиях, иначе бы действовало как ангажированный антиобщественными намерениями суд, которого не интересуют доказательства, которые для него не существует как ценный объект, но существует для него лишь субъективная власть намерения.
Как, например, судить военные действия? Как судить тех, кто разжигает войну или же тех, кто пользуется правом управлять государством, не выстроив предварительно смыслового содержания государства как такового, не имея ни правового ни сущностного состоятельного понятия государства? Виновен тот, кто присвоил себе право не знать, а значит - право на ошибку. То есть право получить право на любые действия без их формализации в правовом пространстве как таковом. Они говорят: я не знаю, попробую, тогда узнаю. Закрепление этой псевдонаучной парадигмы на уровне философии контроллируемых цивилизациообразующих процессов обесценивает истинный прогресс, устанавливая некий определённый прогресс в промышленности, технической науке и благосостоянии людей. Но если присмотреться ко всем этим якобы светлым идеалам, проникнуть в их функциональное решение, мы видим все последствия, всю ответственность которая не взята на своего субъекта им самим, потому что у него есть в его персональном, карманном праве лазейка, которая облегчит его душу от бесконечных страданий от сотворённого зла, которое человеком или народом, вставшим на этот путь, рано или поздно признаётся и даже частично сознаётся, но лишь в том количестве, достаточном для генерации самообманов. Сам же человек становится генератором ошибок, который не только питает государственную машину своими продуктами, но и строит дороги на исторической карте народов. Осознание этих вредительских действий приводит к унижению человеческого достоинства, опять персонального, карманного, теряющего общие места с истинным человеческим достоинством, потому что когда речь идёт об ошибке, субъективист не обвиняет себя, принявшегося созидать нечто неопределённое, управлять хаосом по принципу «сначала делай, потом думай», но говорит: человек имеет право на ошибку.
Второй момент фатального наследия субъективизма заключается в исключении всеобщего, ведь лишь смысл и истина обладают достаточным масштабом, чтобы помещаться в этой категории. Уничтожая смысл, человек говорит: хорошо есть то, что хорошо для меня. Замыкая весь смысл на себя, он сам не замечает, как перекрасившись в цвета анархии, аннигилирует вечное в себе, превращаясь даже не в муравья, но в точку, которая захлопывается в себе, в чёрную дыру, которая поглощает смысл, время и пространство. Оставшись в пустоте и мраке, человек начинает испытывать страх, ведь естественно для человека иметь почву под ногами. Чтобы его унять, он начинает безудержно действовать, и это действие, внешне напоминающее нечто волевое, оказывается совершенно безвольным и несвободным, так как человек действует не ради самого действия, но ради того, чтобы посредством действия сохранить своё бытие, причём тупо и неосознанно. Но каково же это сохранение? Оно обманчиво и жестоко, как жесток кусок мяса на палке, привязанной к спине собаки. Собака бежит за ним, хочет съесть, сметая всё на своём пути, но никогда не достигнет своей цели. В конце концов, она смиряется со своей участью, и отдавая последние силы, перед голодной гибелью своего изнемождённого организма, думает: наверное, в этом и был смысл жизни - на пути к недостижимому сделать хоть что-нибудь.
Отметая всеобщее, человек теряет смысловой конструкт государства как такового, и неизбежно последнее превращается для него в угнетателя свобод. Очевидно, что государство в обществе, отменившем смысл, скорее напоминает пародию на государство, ведь вместо того чтобы, как утверждает Гегель, быть высшим механизмом, регулирующим субстанциальное содержание человеческого бытия, оно превращается в гаранта и защитника персональных свобод индивидуума. Не сложно сделать вывод, что понятие свободы в таком государстве настолько же извращено, насколько извращено и само государство и его правовые основы. Это свобода детей, оставшихся без воспитателя. Это государство невежествующих элит, наживающихся на невежествующем народе. Это право философа, который говорит «это так», не заслужив права так говорить своим сущностным пониманием «этого» как «такового».