Теплые майские дожди несколько суток мыли мостовые города, но в эту ночь подули южные ветры, и тучи ушли за горизонт. Старая Домника, пробудившись на рассвете, поглядела на маленькое, единственное в ее комнате окно, увидела за стеклом чистое, голубое небо и по привычке прошептала: «Слава богу». Старухе шел семьдесят шестой год. Не одна война прокатилась по ее судьбе, а последняя, отнявшая у Домники всех близких людей, идет третью весну. Третью весну в Кишиневе разбойничают оккупанты.
Чего только не насмотрелась она за эти годы! В июле сорок первого отправилась как-то вверх по Армянской улице и пришла на кладбище. Могилка, возле которой присела отдохнуть, была рядом с каменной стеной. Через широкую щель в стене виден двор бывшей школы, где разместилось гестапо... Домника через щель увидела: во двор привезли большую группу людей, поставили у сарая и расстреляли. Последним слева стоял высокий худой мужчина, на руках маленькая стриженая девочка. Домнике до сих пор часто снятся и девочка и мужчина: он плакал, молил пощадить ребенка.
Ранней весной кишиневцы услышали: фронт с востока подошел к границам Молдавии. У Днестра стали стрелять орудия. Целый месяц там шли бои, потом опять стихло.
Устала Домника. Сон уже не восстанавливает ее сил. Она закрыла глаза, представила себя умершей. И вдруг ясно услышала громкий стук в дверь! В испуге быстро открыла глаза.
Входите, у меня не заперто.
Вошла Матрена Каминская, соседка. Остановилась у порога, внимательно посмотрела на Домнику и выпалила:
Солнце давно взошло, дождя, слава богу, нет, а ты все дома сидишь. Дай, думаю, зайду, проведаю подругу, уж не помирать ли собралась ты? Домника, слышишь?
Слышу, слышу, ты, как всегда, громко говоришь, а я еще не оглохла,
— добродушно проворчала она и, с трудом улыбнувшись, стала поднимать голову с подушки.
Вскоре они уже сидели за столом и пили чай, заваренный сухими листьями смородины. И, как в доброе довоенное время, тихо, не перебивая друг друга и не споря, беседовали.
В городе полно военных... Гонят их наши... Вчера с Вистерничен на Боюканы долго шли танки — силы у фашиста еще есть... Многие наши полягут, пока армия дойдет до Кишинева, а там ведь и дальше надо...
Господи, где-то мои сейчас? Живы ли?
— Матрена поставила на стол кружку с чаем, платочком стала вытирать уголки глаз.
Домника знала: у Каминской в Красной Армии муж, сын и зять.
А еще, подруга,
— вытерев слезы, заговорила Матрена,
Рассказывают, будто на улице Прункуловской в каком-то складе фашисты заперли наших пленных. Несколько дней не давали ни пить, ни есть, а вчера подожгли склад. Приехала пожарная машина, но ее повернули обратно — мол, тушить тут ничего не надо.
И пленные сгорели?! Мотя, может, это неправда? Может, болтают люди?
Матрена, ничего не отвечая, молча глядела в стену.
В этот же час из дома, расположенного рядом с жильем Домники Дутченко, вышла маленькая, худая старушка. В одной руке она держала длинную палку, в другой— белый, туго завязанный узелок. Старушка резво семенила прямо по мостовой, палка ее глухо стучала по булыжникам.
Этот стук разбудил дремавшую на табуретке возле своей калитки Кравцову.
Эй, Ивановна,
— спросила она,
Далеко ль направилась?
На Малую малину, к сестре. По солнышку, думаю, добегу быстро,
— охотно объяснила старушка.
Через несколько минут она уже шла по улице Бендерской, мимо большого кирпичного дома. Охранял его часовой в румынской форме. От греха подальше, решила старушка и собралась было перейти на другую сторону улицы.
Ее остановил глухой, тихий голос, раздавшийся сверху.
Мать...
Старушка подняла голову и... застыла на месте. Из-за решетки на нее глядели большие глаза умирающего человека. Его лицо было пепельным, лоб укутывала грязная белая повязка с коричневыми пятнами засохшей крови, грудь едва прикрывала рваная, выжженная на солнце гимнастерка. «Наш... солдатик... раненый...»— проносилось в голове старушки.
Воды и хоть бы кусок бумаги,
— тихо попросил человек за решеткой и пальцем указал на узелок, откуда торчала газета: ею старушка обернула три кукурузные лепешки.
Она быстро присела у стены, развернула лепешки и в протянутую через решетку руку вложила газету. И только увидев, что произошло после этого, наконец, сообразила все.
Несколько рук, мелькнувших за решеткой, быстро рвали в клочки бумагу, а человек в гимнастерке, не отходя от окна, судорожно запихивал куски газеты в рот.
«Господи, да они же помирают от голода!» — с ужасом подумала старушка, схватила лежавшие на траве лепешки и протянула к решетке.
...Вскоре она была на своей улице. Кравцова все еще дремала на табуретке. Наталья Ивановна Скакевич, так звали старушку, разбудила ее, присела рядом на большой камень и рассказала соседке все, что видела и пережила.
Наташа,
— выслушав ее, спросила Кравцова,
А как же часовой разрешил тебе подойти к окну?
Не знаю. Конечно, он видел, как я остановилась. Наверно, ему тоже жалко людей...
Наталья Ивановна глубоко вздохнула и вдруг взволнованно заговорила:
У меня, соседка, идея.
Кравцова молча кинулась в калитку и мигом вернулась с двумя ведрами в руках.
Бежим!
— крикнула она, не останавливаясь.
Воду наберем по дороге, в колонке!
Когда они с полными ведрами подошли к кирпичному дому на Бендерской, часовой, увидев их, снял винтовку с плеча, долго прилаживал ее между ног, потом, чиркнув спичкой о коробок, так же не торопясь, стал прикуривать. Старушки поставили ведра под окном. Из-за решетки к ним уже тянулись алюминиевые кружки.
Прошло две недели. О том, что в кирпичном здании умирают с голоду советские военнопленные, знала уже вся улица. Женщины по очереди бегали на Бендерскую, передавали за решетку все, что могли. Но три дня назад Матрена Ротару вернулась с недоброй вестью: фашисты огородили тюрьму колючей проволокой и никого к дому не подпускают.
Обстановка у тюрьмы становилась все напряженнее. Вчера Наталья Дубовик попыталась передать военнопленным немного хлеба и вареной картошки, но часовой прикладом ударил ее, выбил из рук еду и на глазах голодных людей, глядевших в зарешеченное окно, стал топтать картошку ногами.
Потом кто-то из женщин приметил, как из дома на Бендерской выносят мертвых. На свалке у Сенной площади их закапывают.
Пора было на что-то решаться... Матрена Каминская с взрослой дочерью, Екатериной, вдвоем пошли на Бендерскую. И опять впустую. Вокруг дома, превращенного в тюрьму, ходят двое часовых. Женщины долго простояли на противоположной стороне улицы. Кроме маленького худенького санитара, в двери дома из красного кирпича за это время не зашел больше ни один человек...
«Санитар? Вот кто нам нужен. Санитар!»
Матрена быстро встала с постели, умылась, выбежала на улицу. Вскоре она была на Бендерской... В полдень здесь появился санитар. Его звали Мишей. ...А поздним вечером в своей летней кухне Каминская собрала соседок.
Вот здесь, на этой плите, будем варить для наших солдат еду,
— сказала она.
Их в живых осталось человек пятьдесят, значит, каждый день — четыре ведра. Где возьмем продукты? Будем побираться! Другого выхода у нас нет. Ты, Домника, пойдешь завтра с утра на базар, бери все, что подадут. Матрена Ротару — в нижний город, там у людей усадьбы побогаче. Скакевич и Бурсаковская— на вокзал. Знаю, вы думаете сейчас: «А как же будем передавать еду?»
—Матрена глубоко вздохнула, внимательно посмотрела в глаза каждой и, понизив голос, продолжала:
Я прошу пока не спрашивать меня об этом. Придет время, будем живы — все сама расскажу.
Люба Рутенберг принесла большой медный котел. Каминская поставила его на плиту, разожгла печку.
Пусть закипает вода,
— сказала, кивнув Любе, и посмотрела на старые ходики, висевшие на стене летней кухни — «Скоро конец дня. Как-то там у наших дела? Будет ли что засыпать в котел?»
Люба думала о том же и все время поглядывала на калитку. Она первой увидела вошедшую во двор Домнику Дутченко и кинулась снимать с ее спины мешок. Старуха едва держалась на ногах, но глаза весело блестели. Через минуту на столе появились многочисленные кулечки — с пшеном, гречкой, пшеничной и кукурузной мукой, фасолью.
А еще, Мотя, я купила хлеб!
— торжественно объявила Домника и достала из мешка две черные буханки.
Матрена обняла старуху. Домника прилегла на топчан, стоявший тут же, на кухне, и стала рассказывать:
Пришла я на базар, вижу: в продовольственных рядах покупателей много, а продавцов почти нет. Нечего продавать людям, вот беда. А мне не покупать, просить надо. Стала у ворот, протянула руку — стыдно вспомнить. Какой-то мрачный мужик целую лею дал, потом стою час, другой — никого. А солнце уже высоко! Нет, думаю, так дело не пойдет. Пошла к молочницам и говорю: мне нужны деньги, чтобы спасти раненых советских солдат, они умирают с голоду. Обступили, просят: расскажи подробнее. Я им объясняю, что подробнее не могу—военная тайна. Сама плачу, они тоже, потом гляжу, стали развязывать платочки с деньгами. Еще сказали: приходи теперь по утрам с посудой, мы тебе молока будем отливать. От них я — в другой ряд, там бабы по горстке крупы отсыпали.
Продукты, принесенные Домникой, пора было закладывать в котел. Вскоре пришли и остальные — тоже с продуктами.
Ровно в два часа ночи Каминская вышла во двор и тихо приоткрыла калитку. Тут же с улицы в нее скользнули двое. Разговаривая шепотом, они прошли вслед за Матреной в летнюю кухню и взяли приготовленные там четыре ведра пищи. Тот, что был повыше, надел на плечи рюкзак с хлебом. Через несколько минут вышли за калитку...
Прошло два месяца... На Сенную площадь трупы больше не выносили.
Рано утром во двор к Матрене Каминской вбежала Наталья Скакевич и сообщила:
Мотя, беда ! Пропала Тоня Бурсаковская!
Матрена распрямила спину.
Чего болтать-то? Куда пропала? Расскажи толком.
Но Наталья сама ничего не понимала. Она договорилась с Тоней, что сегодня утром до центра города пойдут «на работу» вместе. Пришла утром к Бурсаков-ской, а ее дом закрыт.
Я заглянула в окно — в комнате все вверх дном. Разбой!
Наталья вдруг замолкла, что-то соображая, потом почти шепотом сказала то, что только сейчас пришло ей в голову:
Мотя, у Тони был обыск. Ее забрали в тюрьму.
Матрена присела на табуретку. «Видимо, все так и есть, как говорит Наталья». Вчера вечером Домника Дутченко рассказала, что к ней на базаре прицепился полицейский. Спрашивал, для кого она собирает продукты. Старуха, конечно, ни в чем не призналась, но и полицейский, кажется, ни одному ее слову не поверил. Хотя, попугав, отпустил Домнику. «Теперь очередь за Бурсаковской?»
...Стукнула калитка. Наталья, оглянувшись, вдруг прижала руки к сердцу:
Тоня!!!
По дорожке к кухне шла Антонина Бурсаковская. Она куталась в теплый платок, лицо ее было уставшим и угрюмым.
Матрена вынесла ей из кухни стул. Через минуту Антонина уже рассказывала о том, что произошло с ней в минувшую ночь.
Разбудил меня громкий стук в дверь. Вошли трое из полиции. Приказав сидеть на табуретке у стены, начали обыск. Один пошел в кухню, двое других за несколько минут все перевернули в комнате, где я жила. Потом полицейский, тот, что был постарше, сказал: «А теперь, уважаемая, приглашаем к нам в гости. Живо!» Привели в участок. Посидела немного в коридоре, зовут в кабинет. Вхожу. За столом офицер. Стал он мне задавать вопросы, а у меня голова разболелась, ничего сообразить не могу. Понимаю одно: он хочет, чтобы я рассказала, кому мы отдаем продукты. Ну, я в ответ: «Продукты собираем для себя, жить нам, одиноким старухам, больше не на что». Закрыли меня в темной комнате, а час назад выпустили. Офицер, когда подписывал пропуск, предупредил: «Продукты для военнопленных чтоб больше собирать не смела!» Вот так-то, все они про нас знают.
Долго женщины сидели молча. Думали об одном. Первое предупреждение фашисты сделали, а как поступят, если кухня по-прежнему будет работать? Женщины знали, как они могут поступить.
И все-таки бросить раненых нельзя!
— сказала наконец Матрена Каминская.
...Перевалил за середину август. Кухня продолжала работать.
В полдень, когда Каминская стала разжигать плиту, со стороны вокзала послышались автоматные очереди. Стрельба с каждой минутой усиливалась и вскоре там, судя по всему, разгорелся настоящий бой.
«Неужели началось?!»
Три дня назад, утром 20 августа, она вдруг услышала со стороны Бендер нарастающий гул артиллерийской канонады. Тут же прибежавшая к ней Домника Дутченко с порога объяснила, что там происходит: «Наши переплывают Днестр!»
Каминская в тот день собрала соседок.
По городу сейчас ходить опасно. Думаю, надо пока сидеть дома. Начнется бомбежка, прибегайте ко мне, спрячемся в подвале.
И вдруг стрельба у вокзала прекратилась. Но через несколько минут автоматные очереди донеслись со стороны Скулянской рогатки, тут же к ним присоединились выстрелы у кожевенного завода, на южной окраине города стала бить артиллерия. Потом опять все стихло — на этот раз, кажется, надолго, и Матрена снова вспомнила о плите.
Санитар Миша прошлой ночью унес пленным «сухой паек»— хлеб и фрукты. Может быть, нынче Матрене удастся хоть что-нибудь сварить, надо только хорошо вытрясти все мешочки.
Котел доваривался, когда по городу вдруг ударили орудия. Матрена посмотрела на ходики — было ровно девять вечера. Прибежали соседки...
Через полчаса солдаты армии Берзарина пойдут в атаку. Через шесть часов Кишинев будет освобожден. Придут бывшие военнопленные, те, что сидели за решеткой в доме по улице Бендерской, придут, чтобы низко поклониться своим спасительницам. Все это будет.
А пока женщины сидели в подвале и чутко прислушивались к гулу разгоравшегося наверху сражения...