В центральном корпусе седлецкой тюрьмы, куда был посажен за революционную деятельность в октябре 1934 года, были только одиночные камеры. Но в каждой из них находилось по три человека. Меня поместили в правом крыле корпуса на третьем этаже, по соседству с членами тюремного комитета.
Здесь я познакомился с человеком, который сыграл важную роль в моей судьбе. Это был товарищ Ян Ткачев. Он прошел трудный, но славный путь революционера-бойца. Активный член КПП, Ткачев в 1936 году уехал в Испанию, командовал одной из интернациональных бригад и геройски погиб под Мадридом.
Знакомство наше состоялось при необычных обстоятельствах. На первой прогулке рядом со мной оказался высокий, солидный человек. Он тихо сказал:
— Слушай внимательно, отвечай на мои вопросы. Когда проходим мимо надзирателя, на меня не смотри и ничего не говори. Если он заметит, что разговариваем,— снимет с прогулки всю группу, а нас с тобой посадят в карцер. Завтра возьми свой обвинительный акт, тюремному комитету нужно знать, в чем тебя обвиняют.
Затем он стал интересоваться работой коммунистов на Полесье. У меня мелькнула мысль: может, провокатор... Я насторожился и перестал отвечать ему.
Когда вернулись с прогулки в камеру, товарищи сказали мне:
— Ты прав, что осторожен, но Ткачева бояться не надо. Он член тюремного комитета, осужден на восемь лет, в тюрьме сидит уже давно.
Через дней пять на прогулке Ткачев объяснил мне, что все политзаключенные тюрьмы считаются членами одной коммуны. В тюрьме есть кое-какая литература, ее нужно держать в строгом секрете, хорошо изучать и на прогулках по прочитанному проводить беседы с товарищами, поскольку всем читать невозможно.
Так я входил в курс новой жизни. Потекли дни и ночи, напряженные, заполненные борьбой и заботами.
1 января 1936. года я вместе с группой товарищей был выпущен из тюрьмы. Накануне освобождения мы дали друг другу клятву не прекращать борьбы. Вернувшись домой, я приступил к налаживанию работы в Пружанской партийной организации. Однако в апреле того же года в деревне Хорево меня арестовали и отправили в Картуз-Березу.
Первое, что мы увидели, когда наша группа вступила на территорию лагеря, это мелькание резиновых палок и изможденных людей, которые падали, вставали и опять падали.
Загнав нас в большую холодную камеру, полицейские приказали раздеться и разуться. Потом по команде «смирно» мы были поставлены к стене. Не знаю, сколько так стояли, но казалось, что это была вечность. Из окон, в которых не было стекол, дул холодный ветер, он пронизывал все тело, ноги коченели от цементного пола. В дверях и в середине камеры стояли полицейские с резиновыми палками и следили, чтобы мы не двигались. Особенно усердствовал тот, что стоял в центре. Он ходил и нападал с тыла, избивал дубинкой и орал:
— Чего шевелишь лапой и копытом!
Скоро к телу нельзя было дотронуться, от побоев и холода ныли спина, ноги, руки, а он все бил.
Только где-то в полночь дали команду спать. Где кто стоял, там и свалился прямо на пол. Но полицейские не оставили нас в покое. Один из них принес два ведра воды и вылил на пол. От холода мы инстинктивно стали вздрагивать, за это сыпались удары палок. Так прошла первая ночь.
Наутро нас обучали рапортовать. Множество раз подходил я к полицейскому и докладывал:
— Пан комендант! Арестованный Самойлович Степан сын Степана рапортует послушно о своем прибытии из деревни Хорево Пружанского повета в место изоляции Береза Картузская для отбытия наказания за принадлежность к КПЗБ.
Полицейскому не нравился мой рапорт. То слова произносил не в такой последовательности, то что- нибудь пропустил, то интонация голоса не та. Словом, неизменно следовала команда:
— Отставить, кругом, нагнись! — и на меня опять и опять сыпались удары палок и кулаков.
Потом нас привели в парикмахерскую. К сожалению, не запомнил номера парикмахера (он тоже узник лагеря), не до этого тогда было. Когда подошла моя очередь, я услышал шепот:
— Держись, товарищ, потом легче будет!
Это были первые человеческие слова, которые я услышал в лагере. И какие слова! Что могло лучше поддержать, ободрить в такой обстановке, как не слова товарищеской поддержки. Я подумал:
«Значит, и здесь, в этом аду, фашистские палачи не в силах морально сломить человека». И не чувствовал больше боли. Ждал. Вот-вот ухитрится товарищ и скажет еще что-нибудь приятное. Он старался заходить так, чтобы хоть на один миг полицейский остался позади. Вот он сделал ободряющий знак и улыбнулся. Я весь превратился в слух. Но в это время полицейский заметил что-то и, подлетев к парикмахеру, стал с остервенением избивать его.
Я был первым заключенным в Березе из Пру- жанского повета. И об этом мне напомнил начальник лагеря Камаля-Курганский. Выслушав рапорт дежурного о прибытии новых арестованных, он, окруженный группой полицейских, подошел к нам и задал каждому один и тот же вопрос; откуда прибыл, за что арестован.
Когда я сказал, что прибыл из Пружанского повета, он с удивлением посмотрел на меня и проговорил :
— Не ожидал, что на территории повета, где расположена Береза, нашелся такой герой, который захотел к нам.— И, обращаясь к полицейскому, добавил:— Двойную порцию!
Администрация Березы, выполняя волю своих хозяев, разработала целую систему издевательств, рассчитанных на то, чтобы довести человека до физического и морального изнурения, до положения животных, заставить отказаться от убеждений, сделать своим послушным орудием.
Чего стоили, например, так называемые гимнастические упражнения. Они приносили невыносимую боль в суставах.
Здесь любая работа превращалась в издевательство над человеком. Послами, например, меня в группу узников, которые копали землю на территории лагеря и выбирали кирпич из старых построек. Расставили нас на расстоянии метра друг от друга, дали каждому лопату и приказали копать. Начали работу. Слышу крик:
— 539-й, ко мне!
Вбил лопату в землю поглубже, подбежал, отрапортовал, что явился, получил двадцать ударов за то, что оглянулся. Когда вернулся, смотрю — отстал от остальных. Отставать нельзя — снова наказание. Только подравнялся — опять крик, вызывает другой полицейский, надо бежать в противоположную сторону. Повторяется та же самая картина. Все, кто работал в группе, подвергались подобным издевательствам, бегали в разных направлениях, докладывали, получали палочные удары и возвращались на свои места.
На следующий день около 100 узников перебрасывали землю. Часть их стояла на бугре, копала и бросала землю в сторону. Вторая партия эту же землю перебрасывала дальше и т. д. Через день другая группа узников бросала эту землю обратно на бугор, а полицейские снова избивали узников за то, что плохо работают, оглядываются, разговаривают, не выполняют их приказов. Повод у палачей всегда был под рукой.
Как-то во время земляных работ подошли к нам полицейские Надольский, Берныцяк, Ленчевский и другие. Им, видимо, хотелось развлечься. Пошептавшись со старшим конвоя, они стали вызывать узников по одному в сторону и приказывать им, чтобы они громко заявляли о своем нежелании быть коммунистами. Перебрали человек пятнадцать, но, несмотря на избиения, никто не выполнил их приказа.
Каждую субботу мы подвергались принудительному бритью и стрижке. Мы шли бриться с таким же чувством, как идут на тяжелую хирургическую операцию. Длинной очередью подходили к «парикмахеру», который мылил наши лица грязной жидкостью и калечил тупой бритвой.
— Не расходовать много мыла, быстрее брить,— приказывали полицейские. Естественно, что в такой спешке тупыми бритвами «парикмахеры» резали нашу кожу. После бритья запрещалось обмывать лицо водой, а можно было только вытереть его шапкой или рукавом. В результате такого бритья у многих лица покрывались нарывами.
Подходил к концу третий месяц моего пребывания в Березе. Как-то вызвали меня в канцелярию лагеря. От товарищей я примерно знал, что вызывает комиссия. Члены этой комиссии беседовали с каждым, у кого кончался срок. Знал я и то, что предложат подписать декларацию и в случае моего согласия отпустят на свободу. Меня ввели в кабинет. Кроме Камаля-Курганского и нескольких полицейских за столом сидели незнакомые люди, очевидно, из Варшавы. Один из них спросил:
— Ну как, поправился?
Чтобы предупредить все попытки уговоров подписать декларацию, стать предателем своих товарищей, я сразу ответил, что сюда направляют не на поправку, а на издевательства. Последовала команда:
— Забрать его!
Потом в блоке появился Пытель. Он свистком скомандовал «смирно» и объявил:
— Постановлением полесского воеводы Костек- Бернацкого продлить срок пребывания в месте изоляции Картуз-Береза на три месяца следующим заключенным,— и зачитал большой список. В списке значилась и моя фамилия.
Снова потекли длинные, страшные будни Березы. В один из октябрьских воскресных дней Надоль- ский приказал мне привезти воды. Когда я по команде выбежал во двор и впрягся в оглобли двуколки, во двор вышел Прухневич. Оба полицейских встали рядом со мной. Пока я шел по мостовой, тянуть бочку еще можно было. Когда же сошел на песчаную дорогу, двуколка с бочкой оказалась не под силу одному. С двух сторон на меня сыпались удары, но двуколка двигалась медленно. Кое-как я все же дотащился до колодца. Теперь предстояло довезти бочку с водой до блока. Полицейский скомандовал «бегом» и поднял резиновую палку. Я падал под ударами, поднимался, снова падал и тянул бочку. Протянув метров 200, я упал и больше не в силах был подняться самостоятельно. После этого три дня не мог двигать ногами. Начались мучительные головные боли.
Спустя несколько дней Прухневич и Надольский придрались ко мне и снова зверски избили. На следующее утро я не встал вообще. Дежурный полицейский сначала попробовал привести меня «в чувство» с помощью дубинки, но убедившись, что все его усилия напрасны, вызвал лагерного фельдшера, кстати, тоже полицейского, только в халате. Этот лекарь, смерив температуру, забрал меня в санка- меру. А во второй половине декабря меня отправили в Кобринскую больницу.
И вот я один в изолированной небольшой палате. За окном — полосатая будка, рядом — полицейский. У дверей палаты тоже полицейские. Для обслуживания узников специально выделялись особо доверенные работники больницы. Все процедуры проходили в присутствии полицейских. Таким образом, Кобринская больница для узников Березы была также своего рода местом изоляции.
После операции, которую сделали мне, врач сообщил в лагерь, что состояние арестованного ненадежное. Только после этого меня выпустили на свободу. Друзья, товарищи пришли мне на помощь. Поддержали не только морально, но и собрали деньги, чтобы поддержать мое здоровье. Скоро я снова включился в подпольную работу. Я видел, как среди населения выросло влияние КПЗБ. И мне было радостно, что являюсь ее членом.
Мысленно оглядываясь на свой жизненный путь, я думаю о том, что лучшие свои годы отдал борьбе за осуществление чаяний народа. Сознание того, что мой скромный вклад в борьбу за свободу не пропал даром, делает меня по-настоящему счастливым.