Сложная жизнь, непростые тексты – Михаил Кузмин был запрещен в советское время
Михаила Кузмина принято называть "забытым" или "забытым во второй половине двадцатых годов". А без него почти невозможно представить себе Серебряный век — Кузмин плоть от плоти и кровь от крови его. Вытесненный из поэзии в конце жизни, запретный в советское время, вернувшийся в перестройку — он и в нашем времени не слишком удобен. Сложная жизнь, непростые тексты — вообще ничего простого и прямолинейного. С такими во всякие времена трудно.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Выяснять подробности биографии Кузмина сложно: свидетелей мало, свидетельства их ненадежны, а иногда просто недостоверны — как легенды. Да и сам он многое сделал, чтобы такие легенды создавать. В разных документах он своей рукой пишет разный год рождения — от 1872 до 1877-го. Правда — 1872-й.
О своих предках он написал в стихотворениях "Мои предки" и "В старые годы". В первом упоминаются "моряки старинных фамилий", "франты тридцатых годов", "барышни... вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах", "экономные, умные помещицы", "дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы"... Бежавший от революции француз в истории семьи действительно был — актер Жан Офрен, который приехал в Россию при Екатерине II. Дочь Офрена, тоже актриса, писал Кузмин в автобиографических заметках, вышла замуж за молодого эмигранта, который стал актером, чтобы на ней жениться. У них родилась дочь — будущая бабушка Кузмина. Она жила у тетки, воспитывалась в театральном училище, рано вышла замуж и родила четверых детей. В доме у нее, рассказывал Кузмин, бывал Гоголь, она дружила с бабушкой Лермонтова Арсеньевой.
Мать Кузмина, Надежда Дмитриевна Федорова, была старшей из четверых детей. Училась в пансионе. Отличалась она робостью и скромностью и, когда мать ее выдала замуж за немолодого и нелюбимого, безропотно пошла под венец. Двадцатилетняя разница в возрасте между родителями делала их почти чужими друг другу. Отец, Алексей Алексеевич Кузмин, был морским офицером. Выйдя в отставку, он служил членом Ярославского окружного суда, а после переезда в Саратов — городской судебной палаты. Детей у четы было шестеро, Михаил — предпоследний. Родился он, когда матери было около сорока, отцу — около шестидесяти.
Семью свою он называл "недружной и несколько тяжелой, с обеих сторон самодурной и упрямой". Кузмин рос один: самый младший в семье сын, Павел, родился значительно позже, а старшие дети разъехались учиться. Поэт подчеркивает, что рос он среди женщин, что у него были подруги, а не товарищи, а играть он больше всего любил в куклы и в театр. Он был нервным, одиноким, мечтательным и впечатлительным. С детства был зачарован чтением, театром и музыкой: мама много играла на рояле. Миша и сам стал сочинять оперы — на сюжеты Шекспира, писать новеллы в подражание Гофману. Немецкие романтики долго оставались его излюбленным чтением.
Саратов, где он пошел в гимназию, запомнился ему видом Волги из домашних окон и обилием солнечного света. Отсюда, из Саратова, его знание русской провинции с ее типами, его неизменное внимание к природе — она и в поздних его дневниках полноправный участник событий.
В 1884 году семья переехала в Петербург. Отец через два года умер. Кузмин остался жить с мамой. Учился он теперь в 8-й гимназии на Васильевском острове. Здесь и познакомился со своим ближайшим другом на много лет — Георгием Чичериным, будущим наркомом иностранных дел Советского государства. Кузмин писал, что семья Чичерина имела на него огромное влияние. И сам Чичерин, эрудит и полиглот, увлек друга философией, итальянским и немецким языками, обсуждал с ним книги. Семье Чичерина Кузмин показывал свои первые музыкальные опыты, у дяди Чичерина в усадьбе он гостил летом после выпуска из гимназии и готовился поступать в консерваторию. Дружба Кузмина и Чичерина продолжалась почти двадцать лет.
Оба юноши еще в гимназии обнаружили свою нетрадиционную ориентацию. Никаких свидетельств о любовной связи между ними нет, но можно предположить, что им обоим дружба давала возможность обсуждать то, что в обществе считалось запретной темой. При этом Кузмин в гимназии влюблялся и в одноклассников, и в девочек, не мог разобраться в себе. В это время начинаются его страстные религиозные поиски.
Летом 1891 года, окончив гимназию, Кузмин поступил в консерваторию, где учился у Лядова, Соловьева и Римского-Корсакова, писал романсы и оперы. Там он проучился три года, затем оставил ее по настоянию матери после тяжелого кризиса, когда он пытался покончить с собой.
Кузмин упоенно занят музыкой и чтением. Радуется красоте природы — и совершенно глух к увлечению Чичерина марксизмом: ему не интересны ни общественная жизнь, ни страдания народа. Интересны ему красота и гармония, и в размышлениях о красоте, музыке, поэзии — он серьезен, он живет — как, может быть, живет Обломов, когда слышит Casta Diva, разговаривает с Ольгой, радуется ветке сирени — не желая видеть и знать всего, что не есть красота, любовь и гармония. В одном письме он пишет: "Так радостен, что есть природа и искусства. И силы, силы чувствуешь, и поэзия проникает всюду, всюду, даже в мелочи, даже в будни!"
КОГДА МНЕ ГОВОРЯТ "АЛЕКСАНДРИЯ"
Его бросает из крайности в крайность — от высот счастья и ощущения всемирной гармонии к отчаянию. Он не понимает, кто он такой, какой он, что должен делать. Он недоволен консерваторией, окружающим миром, он ощущает свою инакость. Он не вписывается в окружающий мир, отчужден от него — книжник, затворник, поэт. Он ощущает себя непоправимо грешным и не понимает, как примирить свою религиозность со своей грешностью. Именно в это время он попытался отравиться лавровишневыми каплями — это была уже вторая попытка самоубийства, первую он совершил в детстве, — но испугался и разбудил мать. У этой попытки есть предыстория: годом ранее, в 1893 году, Кузмин горячо полюбил офицера конного полка, который был на несколько лет его старше; в воспоминаниях он назван князем Жоржем.
В 1895 году вместе с князем Жоржем Кузмин совершил путешествие в Египет и Грецию, побывал в Афинах, Александрии, Каире... Это было путешествие, которое на всю жизнь обогатило его музыку и его поэзию ощущением личной связи с древностью, с прекрасной эпохой эллинизма.
На обратном пути спутник Кузмина поехал в Вену, где умер от болезни сердца. Полнота жизни, богатство впечатлений и ощущений в соседстве с внезапной смертью, небывалое счастье в соседстве с глубоким горем — самое главное для Кузмина в это время; отсюда, может быть, та трагическая тень, которая всегда сквозит в самых нежных, самых счастливых его стихах. Наверное, надо добавить, что его любовная лирика не столько эротична, сколько психологична; Кузмина занимают не столько телесные ласки, сколько сама любовь и то, что происходит между двумя любящими.
Когда мне говорят: "Александрия",
я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
мохнатые мигающие звезды
и светлые серые глаза под густыми бровями,
которые я вижу и тогда,
когда не говорят мне: "Александрия!"
Стихи ведь просто прекрасны — и для них совершенно не важна ориентация тех, кто когда-то любовался на этот закат.
МЫ ВО ФЬЕЗОЛЕ ПОЕДЕМ
Смерть князя Жоржа надолго выбила Кузмина из колеи — он и много позже мерил глубину своего отчаяния этим горем. Он тяжело заболел, поехал в Италию лечиться. Пробыл там с апреля по июнь 1897 года, но память об этой поездке поддерживала его в самые трудные минуты жизни. В своих воспоминаниях он говорит о ней коротко: по дороге останавливался в Берлине и Мюнхене, где виделся с Чичериным. В Италии он любовался искусством Возрождения, восторженно всматривался в Аппиеву дорогу, бродил по катакомбам, увлекся учением гностиков — вообще искренне полюбил эпоху первого христианства. В одном из писем он написал Чичерину, что он фригиец первых веков, чудом попавший в наше время — в нашем времени он вообще чувствовал себя чужим.
Первые серьезные стихотворные опыты Кузмина относятся ко второй половине 1890-х годов. Это еще несмелые, во многом подражательные стихи, выдающие разве что начитанность автора — в них еще нет ни виртуозного мастерства, ни отчетливого лирического "я". Проза его пока тоже не выдает будущего мастера, но позволяет судить о мучительных метаниях, поисках пути, который Кузмин пока связывает с религией. Он пытается преодолеть свою телесную природу при помощи религии, но не находит в ней облегчения. Ни в католицизме, ни в ортодоксальном православии он не нашел того, чего искал — и увлекся старообрядчеством. Он стал изучать мир старообрядцев, учиться музыке по крюкам — и не то в самом деле погрузился в старую веру, не то пытался создать такое впечатление. О нем ходили легенды, что он жил в скитах, что принял старообрядчество, и что из этого правда — совершенно неизвестно.
Он искал красоты, правды и простоты; искал "стройности быта", как написал в одном письме Чичерину. Его тянет в старообрядческие скиты — и не уходит он туда только из-за мамы. Он стал одеваться по-старообрядчески, отрастил бороду — и его в самом деле принимали за старовера. Таким старовером он и пришел на знаменитую "Башню" Вячеслава Иванова, пел под собственный аккомпанемент "Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем" — и это не казалось нелепым: разные века и разные культуры органично уживались в его душе. Странно, что это тот же человек, который несколько лет назад писал Чичерину, что совершенно не интересуется народом, что у него просто отсохла эта ветвь души — а теперь он погружен в самую гущу народной жизни.
Кончилась эта странная жизнь новой влюбленностью и новым скандалом. "Пришлось опять обратиться к искусству", — резюмировал Кузмин в воспоминаниях. Он написал цикл из 13 сонетов и музыку к ним; стихи и драма в стихах о рыцаре Д‘Алессио вышли в небольшом "Зеленом сборнике", который издали его знакомые. Стихи заметили Блок и Брюсов, но обоим они не понравились. Кузмин сонетов больше не переиздавал, а над техникой стиха стал серьезно работать и добился замечательной легкости и свободы.
Внутренний кризис ему удалось преодолеть через осознание любви к жизни во всей ее полноте, через отказ от аскезы, через веру в то, что естественное не греховно, а любовь божественна. Он изложил свои мысли в "Крыльях". Результат долгих и трудных размышлений Кузмина — повесть эта, по сути своей, философский трактат, но современники восприняли ее как порнографический роман. Газеты дружно глумились над романом и его автором.
Судьба "Александрийских песен" оказалась более счастливой: живые, таинственные, лукавые, стоически-мудрые, они совершенно зачаровали читателей и заставили их поверить, что Кузмин — большой поэт.
ШАБЛИ ВО ЛЬДУ, ПОДЖАРЕННАЯ БУЛКА
В 1904 году умерла мать Кузмина, он остался один, беспомощный в быту и почти без средств к существованию. Большую поддержку в это время ему оказал Чичерин. Некоторое время Кузмин жил у друзей, затем поселился с семьей сестры.
Революционное время заставляет его оглядеться вокруг и задуматься о происходящем. Политические его пристрастия поверхностны и отличаются эстетским презрением к революционной стихии; биографы Кузмина Николай Богомолов и Джон Малмстад называют систему его воззрений "романтическим консерватизмом". Он даже вступил в одиозный "Союз русского народа", не вполне понимая, вероятно, что это за организация.
У Вячеслава Иванова Кузмин познакомился с Брюсовым; с этого начинается его сотрудничество с "Весами", где скоро увидели свет "Александрийские песни", потом "Крылья", а потом цикл "Любовь этого лета". Теперь Кузмин стал известным поэтом; его книги стал издавать "Скорпион"; у него появились литературные гонорары, и его финансовое положение поправилось. Он не примыкает к символистам, остается независимым, не спешит войти ни в какую группу, живет замкнуто, печатается в тех издательствах и журналах, где считает нужным, даже если это политически некорректно по отношению к "Весам" и их позиции в литературной борьбе.
Стихи, которые он сейчас пишет, легки, насмешливы, полны радости жизни и любования ее мелочами; это в цикле "Любовь этого лета" появилось хрестоматийное "Где слог найду, чтоб описать прогулку, // Шабли во льду, поджаренную булку // И спелых вишен сладостный агат" — строки, которые знает, наверное, каждый. Сейчас уже не очень понятно, как отчаянно свежо и смело они воспринимались во время расцвета символизма с его туманной неясностью. Впрочем, "Любовь этого лета" была воспринята как апофеоз чистого искусства; глубины ни в ней, ни в сборнике "Сети", в состав которого она вошла, почти никто не заметил. Кроме Блока, пожалуй: "Ценители поэзии Кузмина ясно видят его сложную, печальную душу, близкую, как душа всякого подлинного человека <...>. Если Кузмин стряхнет с себя ветошь капризной легкости, он может стать певцом народным", — написал он в рецензии, которая вышла в "Золотом руне".
Кузмин начал работать для театра; написал музыку к постановке "Балаганчика" Блока в Театре Комиссаржевской; с этого времени Блок и Кузмин сохраняли добрые отношения. Мейерхольд, режиссер постановки, хотел поставить в театре пьесу Кузмина "Комедия о Евдокии из Гелиополя", но Комиссаржевская сочла ее бессодержательной и ставить отказалась. Впоследствии, в 1910-е годы, он много и плодотворно работал для театра, выступал с чтением стихов и пением своих романсов.
У него новые сердечные увлечения: после короткого романа с художником Сомовым Кузмин увлекся художником Сергеем Судейкиным; события этой любовной связи, закончившейся с женитьбой Судейкина на актрисе Ольге Глебовой, легли в основу повести "Картонный домик", где все участники событий названы чуть не по именам. Цикл стихов "Прерванная повесть" тоже порожден этим романом. Оба произведения вышли в альманахе "Белые ночи" в 1907 году и произвели впечатление немыслимой откровенности.
ПРЕКРАСНАЯ ЯСНОСТЬ
В 1909 году "Весы" и "Золотое руно" перестали выходить — первые сочли свою задачу выполненной, у вторых разорился издатель. Но Сергей Маковский замышлял новый журнал, "Аполлон", и пригласил Кузмина участвовать в нем. В журнале Кузмин вел рубрику "Заметки о русской беллетристике". Ни ведущим критиком, ни теоретиком "Аполлона" он не стал — разве что опубликовал на его страницах программную для акмеизма статью "О прекрасной ясности", где впервые, наверное, заговорил о своих требованиях к искусству: "Друг мой, имея талант, то есть — уменье по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, — пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог, ясно чувствуйте соответствие данной формы с известным содержанием и приличествующим ей языком, будьте искусным зодчим как в мелочах, так и в целом, будьте понятны в ваших выражениях". И еще — "молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой <...>, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, — и вы найдете секрет дивной вещи — прекрасной ясности..."
Сам Кузмин, пожалуй, к этой статье как к манифесту не относился, себя к акмеистам не причислял — как не причислял ни к кому, разве что придумал много позже "эмоционалистов". И на заседаниях Цеха поэтов он появлялся редко, и в литературные школы не верил. У него довольно скоро появился ученик — Виктор Хлебников, которого на "Башне" перекрестили в Велимира. Кузмин с большой симпатией относится к футуристическим опытам, в "Бродячей собаке" в 1914 году он пророчил: "Новых сил можно ждать только со стороны футуристов и диких".
ВЛАДЫКА МРАКА
В 1910 году Кузмин принимает на себя заведование литературной и музыкальной частью в театре "Дом Интермедий", где режиссером был Мейерхольд, а художником Сапунов. Постановки "Дома Интермедий" отличались веселым духом экспериментаторства, фантастической гофманиады. Но театр скоро закрылся как неприбыльный проект. Мейерхольду, кстати, для работы в "Доме Интермедий" пришлось взять выбранный из Гофмана псевдоним Доктор Дапертутто, поскольку он был режиссером Императорских театров и не мог одновременно возглавлять экспериментальный театр. Под этим именем Мейерхольд появляется в ахматовской "Поэме без героя"; Кузмин фигурирует в ней в совершенно демоническом облике — Арлекина-убийцы, "Владыки мрака", "изящнейшего Сатаны".
"Поэма без героя" — плод ахматовских размышлений о минувшем, и прежде всего о трагедии, свидетельницей которой она стала. История юного драгуна и поэта Всеволода Князева сейчас хорошо исследована и широко известна, она стала достоянием не только литературоведов, но и желтой прессы. Суть истории вкратце такова: Кузмин познакомился с Князевым у эксцентричной красавицы Паллады Богдановой-Бельской, в которую молодой поэт тогда был влюблен. Между Кузминым и Князевым завязался роман — обоими отраженный в стихах: Князев называл себя в них Пьеро; Кузмин стал Арлекином, в этих масках они и появляются в "Поэме без героя". Затем Князев полюбил Ольгу Глебову-Судейкину. Кузмин ревновал, негодовал, страдал. Осенью 1912 года поехал в Ригу, где служил Князев — эта поездка кончилась их разрывом. Весной 1913 года Князев застрелился. Ахматова считала Кузмина виновником его смерти и не понимала равнодушия, с которым он отнесся к известию о гибели Князева; Кузмин казался ей "человеком, которому все позволено", олицетворением распущенности и бессердечия Серебряного века, за которое всему поколению пришлось так страшно заплатить.
К моменту гибели Князева в творчестве и в жизни Кузмина назрел новый кризис. За 1912 год он испортил отношения с Вячеславом Ивановым, поссорился с Гумилевым, оказался втянут в несколько скандалов. Летом в Териоках, где актеры "Дома Интермедий" собирались ставить спектакль, перевернулась лодка с катающимися, и Сапунов, который не умел плавать, утонул. Эта смерть произвела на Кузмина очень тяжелое впечатление: Сапунов погиб у него на глазах. Хуже того, Кузмин знал, что Сапунову когда-то предсказали, что он утонет.
В позднем цикле "Форель разбивает лед" он вспоминает свои утраты, к нему являются тени прошлого:
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском.
Не так уж легко ему все это давалось, как казалось Ахматовой.
ПОШЛИ НАМ КРЕПКОЕ ТЕРПЕНИЕ
Затем в жизни Кузмина появилась новая любовь — Юрий Юркун, ставший спутником поэта на много лет. Кузмин взялся опекать его, пристраивал рукописи в журналы, вводил в литературный и художественный мир. Юркун скоро стал известным художником. Сохранился портрет Кузмина его работы: Кузмин на нем страшный, разноглазый, напоминающий еще не придуманного Воланда. С Юркуном Кузмин жил в одной квартире до самой смерти в 1936 году. Двумя годами позже Юркун был арестован и расстрелян.
Пережитой кризис почти лишил Кузмина его поэтической силы; пишет он много, но сам невысоко оценивает эти стихи. Печатается, но во второсортных журналах. Единственная его творческая удача — повесть "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро", задуманная в рамках несостоявшейся серии "Новый Плутарх" — это должно было быть что-то вроде художественной "жизни замечательных людей".
Он часто выступает в "Бродячей собаке", а после ее закрытия — в "Привале комедиантов", сочиняет легкие пьесы для театров миниатюр. С началом войны пытается писать о войне — и выходит плохо. Война его мучит: он с юности любит и ценит немецкую культуру, и торжество "германского духа" воспринимает как величайшую трагедию, от которой Германии придется освобождаться ценой крови и потерь.
Февральскую революцию он принял, как и большинство в его поколении. О революции его удивленные, радостные стихи:
Помните это начало советских депеш,
Головокружительное "Всем, всем, всем!"
Словно голодному говорят: "Ешь!"
А он, улыбаясь, отвечает: "Ем".
По словам прошелся крепкий наждак
(Обновители языка, нате-ка!),
И слово "гражданин" звучит так,
Словно его впервые выдумала грамматика.
Не зная, что это Кузмин, можно заподозрить, что это кто-то близкий к футуристам. И в самом деле: меняется мировосприятие Кузмина, меняется его стих. Он все более ассоциативен, и к футуристам он близок, несомненно — возможно, за счет общей близости к экспрессионизму, который все больше увлекает поэта. Он даже сближается с Маяковским, посвящает ему стихи. Он действительно хочет строить новую Россию и новую культуру, активно обсуждает ее будущее. Дела его тем временем становятся все хуже: мелкие журналы закрываются, работать становится негде, жить почти не на что.
Октябрьская революция поначалу захватывает его стихией бунта. Но очень скоро он разочаровывается: дикость и голод уничтожают в человеке человеческое. К середине 1918 года дневниковые записи становятся прямо антисоветскими: "Безмозглая хамская сволочь, другого слова нет. И никакой никогда всеобщей социальной революции не будет. Наш пример всем будет вроде рвотного".
После революции он пишет и печатается даже в самое безбумажное время; выходят в свет даже его "Занавешенные картинки", сборник эротических стихотворений. Выходят переводы Анри де Ренье. Прокормиться все равно трудно. Кузмин идет сотрудничать во "Всемирную литературу", горьковский проект, целью которого было дать русскому народу мировую классику в хороших переводах. Печатается в газете "Жизнь искусства", пишет пьесы, которые повсеместно ставились — от Малого театра до кукольных театров.
Жизнь в Петрограде голодна и страшна, но Кузмин даже не задумывается об эмиграции. В конце 1920 года он пишет одно из лучших своих стихотворений, "Декабрь морозит в небе розовом" — мужественное, печальное, скорбное, исполненное абсурдной надежды:
Пошли нам крепкое терпение,
И кроткий дух, и легкий сон,
И милых книг святое чтение,
И неизменный небосклон!
В 1920 году начинаются первые неприятности с крепнущей советской цензурой. Тяжело дается ему и влюбленность Юркуна в Ольгу Арбенину-Гильдебрандт, из которой появился один из самых странных тройственных союзов в русской литературе.
И что удивительно: именно сейчас, когда он постарел, голоден, нищ, несчастлив — он ощущает в себе подлинную поэтическую силу. И к нему тянутся молодые поэты — к нему приходят Вагинов, Хармс, Заболоцкий и Введенский, Вагинов даже примыкает к изобретенному Кузминым "эмоционализму" — сочетанию реальности и фантастики, характерному для немецкого авангарда в литературе и кинематографе. Однако эти поиски решительно не соответствовали духу времени — и Кузмина постепенно выдавливали из литературы.
БУДТО МЕНЯ НЕТ
С 1925 года советская власть все крепче берется за литературу — и Кузмин удостаивается нескольких уничтожающих упоминаний в печати. Троцкий в книге "Литература и революция" утверждает, что стихи Кузмина "сегодняшнему, пооктябрьскому человеку" не нужны, "как стеклярус — солдату на походе". Место Кузмина в литературе определено: пережиток прошлого.
После очередных нападок он пишет Чичерину, теперь наркому, просит о защите. Тот присылает холодно-вежливое письмо. Они встретились, поговорили как старые друзья — обо всем и ни о чем. Кузмин ни о чем его не попросил. Больше они не виделись.
Последний сборник Кузмина, "Форель разбивает лед", создавался с 1925 по 1928 год и увидел свет в 1929-м — в год "великого перелома", совершенно смертельный для русской литературы. Может быть, и к лучшему, что советская критика сборника почти не заметила, а эмигрантская — не поняла и кисло обругала. Но читатели — заметили. "Форель" с ее оглушительно новым поэтическим языком, с ее ассоциативностью, доходящей до сюрреализма, стала для читателей настоящим событием. Переплетение реальной истории с кошмарами, видениями, воспоминаниями, аллюзиями дало богатую почву для размышлений Ахматовой, чья "Поэма без героя" совершенно явно вырастала из внутренней полемики с Кузминым.
Все, что он создал потом, оказалось утраченным — часть пропала вместе со значительной частью архива Юркуна после его ареста, часть — во время блокады.
Наступившее время не могло вместить такого поэта. Кузмин занялся переводами — переводил много и хорошо. Переводил либретто опер и оперетт. Перевел "Золотого осла" Апулея и шекспировских "Короля Лира", "Укрощение строптивой", "Двух веронцев", "Много шума из ничего", "Бурю", "Напрасные усилия любви" и большую часть "Короля Генриха IV". Переводил Гейне, Анри де Ренье, Мериме, Байрона.
В 1934 году Кузмин записал в дневнике: "Мое положение таково, будто меня нет, вроде как мое существование". Его дом — несколько комнат в шумной коммунальной квартире — всегда открыт для гостей. Гостей много: их привлекает и необыкновенная эрудиция Кузмина, его живое понимание античности и христианства, тонкое восприятие искусства — и память о том времени, которое теперь предано проклятию и забвению.
Он чувствовал себя плохо, временами терял сознание. Доктора нашли "грудную жабу" — стенокардию. С очередным приступом его положили в больницу. Положили в коридоре. Он простудился и 1 марта 1936 года умер от пневмонии. Юркун вспоминал, что Кузмин в этот день четыре часа говорил с ним о "самых непринужденных и легких вещах; о балете больше всего" — и умер на полуфразе. "По-детски чисто, просто и легко, свято он перешел в другую жизнь, здесь тело его потухло, как лампочка, из которой разом выключили через штепсель всю энергию".
Кузмина похоронили на Литераторских мостках на Волковом кладбище. И забыли на полвека — пока новое время не нашло его книги, не открыло их заново, не изумилось мастерству, не обнаружило их лукавую печаль, всепонимающую усмешку, легкость и мудрость.
Ирина Лукьянова. Для журнала "Русский мир.ru"