Милая моя Марусенька!
Это я, Ваня, суженый твой, пишу тебе «с луки седла», как сказали бы поэты великомудрые, коих нам батюшка приходской читал. Эк хорошо он нас грамоте-то выучил с тобой… Теперь хоть переписываться можем. И то славно. А то бы совсем тоскливо мне без тебя было. А так, вишь, весточку напишу – глядишь, она к тебе горлинкой и прилетит. И вспомнишь ты меня, Марусенька, и всплакнешь, поди, как вспомнишь деньки наши золотые, что вместе на речке на нашей , Грязнуле, проводили. И нет мне никого милей тебя, и деревушки нашей, Сосновки, и речушки этой…
Живем славно. Не на что пожаловаться. Только скучаю вот. По земле нашей скучаю. Уже как месяц забрали меня в партизанский отряд – Нуполеона, хранцуза-то ентого изогнать с Руси нашей, матушки. Сидим возле Тарутина – село тоже такое есть – в засаде. Ентервента этого поджидаем. В открытый бой покудова не выходим – ждем. Вылазки совершаем, пакостим хранцузу так, по-мелкому пока. Грустно, Марусенька, грустно. Хочется уже дать пинка собаке этому, да и вернуться спокойненько к себе в деревню, к земле родной. Так по сохе соскучился – аки по матери родной. Аж руки чешутся у меня, Марусенька… Вы там, наверно, с бабами в поле уже хлеба убираете, а мы тут сидим-посиживаем. Природа тут, правда, красивая шибко… Тепло, вёдро сейчас, сижу вот я на траве-мураве и по сторонам оглядываюсь… А кругом – загляденье: простор дивный, с холма всю долину видать, на случай, ежели неприятель объявится, позади роща березовая, за ней – ельник. Небо синющее над головой. Красота… Да только наше поле роднее, и небо наше синее, и земля наша теплее. Оттого и на сердце тоска. Да только и Родину в опасности не оставить.
Ты не думай-таки, Марусенька, что мы тут на пеньках прохлаждаемся. Никак нет! Мы тут с партизанским отрядом нашим стеной встали против царя хранцузского, чтобы он нос свой ни-ни, сунуть чтобы не посмел в наши южные губернии. Пущай даже и облизываться не смеет на земли тутошние. С них, если что случись, вся Россея кормиться зимою будет.
С командиром повезло нам очень. Кутузов-батюшка, и к солдатам, и к партизанам ласков особливо. Никогда бранным словом не ругнет, позору не предаст перед товарищами, вообще человек душевный очень. И землю нашу любит. Заметно это. Всею душою за нее ратует. Говорит: «Не достанется поганцу этому землю русская», - в таком роде говаривает он нам.
А Нуполеон-то ентот, слышала б ты, Маруська, обсмеялась бы вся – Нуполеон-то сам в солдатиков оловянных до сих пор играет. Переставляет их – вроде как войска свои планирует в походы, какой полк куды двигать. Да разве ж можно так войну-то выиграть? За столом сидя и в солдатиков играючись? Да и сами хранцузы-то … Видел я их. Мелкие они все какие-то, чернявые, кудрявые… Не чета мужику русскому. И все лопочут-то , лопочут по-ихнему, картавят, и все поголовно букву Р не выговаривают. Разве ж можно в Россию суваться, ежели даже первую ее букву не выговариваешь? Ну так спеси-то у них много, а посмотрим, что далее будет. Эти хранцузы – они же все барины, они к дорогам нашим, русским, не привыкшие. Авось застрянут еще.
Правда пока что-то не вязнут они в грязи нашей, но это, наверно, пока дожди не зарядили. А там уж не пройти. Но пока они аж до столицы дошли. И оставили мы им Москву-матушку. Вот так просто в руки эти белые, холеные, нерабочие и отдали. Сами! Как же так-то? В ум взять не могу, как можно было. Но не могу я Михайла Илларионовича в том винить. Хороший он мужик. Сам всем сердцем скорбит, что пришлось поступить так. Но он головушку после этого не повесил, солдаты мне сказали, что до меня еще с ним воевали. Напротив, говорят, ходит он, единым глазом щурится – задумал он что-то против хранцузов. Как пить дать, задумал. Как поставит он Нуполеону щелбан-то на лбу, что улетит тот в свою Европу, так и неповадно будет ему потом в Россию-то соваться.
Но не наше это с тобой, Марусенька, дело – в затеи государевы вмешиваться и рассуждать, разбирать по косточкам. А только – скажет начальство: «Завтра, ребятушки, в бой» - и пойдем мы все, плечом к плечу, и вгрызаться будем чужакам в горло, чтобы место свое знали и на чужой каравай рта не раззевали. Кутузов-батюшка ходит в последнее время, все приговаривает : «Скоро, скоро придут они – вот тогда и зададим жару. Скоро биться будем, братцы. Не на жизнь, а насмерть».
Не плачь, Марусенька. И я в бой пойду, и я биться буду. Не знамо, как все это будет, кто жив останется. Да только я помирать не собираюсь. Нам с тобой еще свадьбу играть надо. Аккурат, как жатва закончится – так и заживем вместе. Слово даю – домой вернусь, к тебе, родная. Будем кажный Божий день на Грязнулю-реченьку ходить, на бережке сидеть, пока тепло, а там зимой и в снежки играть будем. Так что не плачь, милая Марусенька. И дождись меня, родная. Я вернусь обязательно. Только хранцузов выгоним – и вернусь сразу же.
Твой Ваня.