Вскоре после Первого мая 1934 года секретарь ОК КПЗУ собрал заседание, чтобы заслушать отчет членов ОК о том, как прошло празднование, как обстоят дела в мест-
ных ячейках. Когда обсудили все вопросы, был
составлен сводный отчет. Доставить его во Львов бы-
ло поручено мне. Секретарь дал адрес и пароль. Но
это было лишь полдела. Необходимо было подобрать
городскую одежду. Товарищам удалось собрать все
необходимые вещи: плащ, костюм, шляпу, ботинки
и другие предметы туалета горожанина. Переодели
меня сравнительно быстро, но, когда дошла очередь
до галстука, дело застопорилось: никто не знал, как
он завязывается. Долго возились, но наконец как-то
завязали.
Я приехал во Львов. Разыскал нужный мне дом
по улице Свентэй Эльжбеты. На два продолжитель-
ных и один короткий звонок дверь отворил незнако-
мый человек. Негромко говорю ему:
— Я к профессору Старосельскому.
— Старосельский есть, заходите к нему в дом.
Плотно прикрыв за мной парадную дверь, он спросил:
— Вам кого надо?
— Грубого ,— ответил я.
— Грубого нет, необходимо подождать.
Ждал я его четыре дня. На пятый день, сдав отчет и получив необходимые инструкции, директивы и пачку нелегальной литературы, я благополучно приехал домой.
Мне хорошо помнится также заседание Ковель- ского окружного комитета КПЗУ 1—3 июня 1934 года. Оно проходило в деревне Рокитницы в гумне у Савки Мартинюка. Обсуждался вопрос о подготовке и проведении крестьянской забастовки. Начать ее решили 1 июля и провести под лозунгами: «Землю крестьянам без выкупа!», «Ни гроша налогов!», «За воссоединение Западной Украины с Советской Украиной! »
Решение было принято единогласно. Все члены ОК разошлись для выполнения заданий. Мне поручили печатать листовки. Достал я необходимые материалы, начал работать, но 15 июня внезапно был арестован и отправлен в ковельскую тюрьму.
Уже в тюрьме из газет я узнал о том, что в Березе Картузской создан концлагерь, что туда уже доставили первых узников.
Приблизительно через две недели меня и еще троих товарищей вызвали в канцелярию тюрьмы, сковали попарно, отправили на станцию и посадили в поезд.
Вышли мы из него на небольшой станции. Нас повели по шоссе к лагерю. Издалека увидели два больших здания и еще несколько домиков, обнесенных высоким забором и колючей проволокой...
Мой номер 173. Я его никогда не забуду...
День в лагере начинался с «физзарядки». Свисток. Все выбегают во двор. Строятся. «Равняйсь!»,— подает команду Марковский или Сивик. Подравнялись. Полицейский обходит строй:
— Ты, дурак, остолоп, как ты стал?— и бьет резиновой дубинкой через плечо. Снова кричит: — Равняйсь! — и снова бьет уже другого, третьего, четвертого... Пока проходит «физзарядка», комендант дубинку в чехол не прячет.
После завтрака такое же построение на работу. Нас заставляют убирать полицейский и арестантский корпуса, чистить картофель, а также работать вне лагеря, на дороге.
Полицейских меньше всего интересуют результаты твоего труда. Им нужен только повод для издевательств. В туалете, например, ты должен убирать нечистоты только руками, хоть там для этого есть метла, вода; как правило, работа твоя полицейскому не нравится, и он приказывает падать в уборной, ползти по грязному цементному полу.
Начальник лагеря Греффнер дал указание в углу двора рыть бассейн для воды, десять метров шириной, двадцать — длиной и два метра глубиной. Бассейн, конечно, никому не нужен, но люди должны выполнять земляные работы. Одни копали, другие отбрасывали землю, третьи отбрасывали ее еще дальше, четвертые эту же землю отвозили метров за триста. Всем есть «работа».
Человек в Березе должен работать целый день не разгибаясь. Разогнешься, глянешь в сторону, полицейский кричит:
— Куда смотришь? Что там увидел? А ну, ко мне, бегом марш! Нагнись! — и бьет палкой, сколько ему хочется, потом командует: —Ложись! Встань! — пока не надоест. Затем «для разнообразия» выбирает себе новую жертву. Мне пришлось возить землю. Как это делалось? К телеге ставили пять человек. Один находился возле дышла, а четверо толкали воз, на который обычно грузили около тонны земли. Ее необходимо было отвозить на расстояние метров триста по дороге, а затем — еще метров сорок по песку. Толкали мы этот воз изо всех сил, кое-как добирались до песка. Потом все брались за колеса и по команде полицейского поворачивали их. А полицейский только и норовил, чтобы кого-нибудь «угостить» резиновой дубинкой. Если выдержишь, от удара не пошатнешься, не разогнешься, то, возможно, больше и не получишь. Но достаточно ойкнуть или разогнуться, тогда держись: удары палки посыплются, как из рога изобилия, и полицейский еще будет приговаривать: «Ишь ты, остолоп деликатный, я тебя приучу». Бывало, бьют тебя, истязают, а в голове одна мысль: «Бей, убей, но плакать не буду, кричать не буду, не покажу своей слабости».
В воскресный день на работу нас не гоняли. С утра порядок дня тот же: на «физзарядку», бегом марш; на завтрак, бегом марш! Делали уборку в арестантском корпусе, в камерах, в полицейском корпусе и во дворе. Изредка ходили в баню. Мылись холодной водой просто из колодца. Для подачи воды из колодца был сделан конный привод, но лошадей в Березе не было, и привод крутили люди. Одни крутили, другие мылись. На обед, как всегда, давали пол-литра жиденькой болтушки, а хлеб, выданный еще с утра на весь день, съедался с кофе за завтраком. Пообедал — все равно что и не обедал. После обеда еще немного упражнений и команда: «По камерам, бегом марш!» В каждой из них находилось по 40 человек. Пол был цементный. Арестованный имел право отдыхать, сидеть или спать в нерабочий день на полу против своего матраца, но не имел права переходить в другое место или гулять по камере. В камере должна была стоять мертвая тишина.
А на деле... Дежурный полицейский был один на весь коридор длиною около ста метров. Когда мы замечали, что он удаляется от нас, в камере начинался тихий разговор. Если полицейский заходил в камеру, дежурный подавал команду «смирно». Все вставали, он осматривал камеру и молча уходил. Иногда спрашивал:
— Кто разговаривал?
Люди, конечно, молчали. Тогда он командовал:
— Ложись! Встань!
И так в течение получаса повторял раз сто. Потом шел в другую камеру.
В Березе не всегда и ночь была спокойной. Однажды после воскресного отдыха ночью во всех камерах раздались крики полицейских: «Смирно!» Все вскочили на ноги, и каждый стал перед своим матрацем. Команда: «Раздеваться наголо, ревизия». Все разделись. Снова команда: «В коридор, бегом марш!» А в коридоре по обе стороны стояли полицейские с палками. Они стали гонять людей и избивать. Так продолжалось около часа.
Обычно радостный для узников день освобождения из концлагеря был для меня самым тяжелым. Это случилось 1 ноября. Греффнер вызвал меня в канцелярию и приказал полицейским выдать мне мою одежду. Меня завели в подвал, и тут началось «переодевание». Марковский и Сивик подошли с двух сторон, и удары кулаков, а потом дубинок обрушились на мою голову. «Ну и бейте,— думал я,— черт с вами, не поддамся, не позволю, чтобы вы надо мной смеялись. Только бы устоять. Если упаду — будет худо: начнут колотить сапогами, тогда не встать».
Из левого уха пошла кровь. Заметил это Марковский, ударил по правому уху и говорит:
— Ты думаешь домой? Нет, в тюрьму отправим!
Меня вывели во двор, начались новые мучения.
Полицейские, встав друг против друга на расстоянии примерно 100—120 метров, посылали меня один к другому по команде «бегом марш, доложи!». Только подбегаю к одному, хочу доложить, он, не слушая меня, ударом дубинки отправляет бегом к другому.
Так мучили до вечера.
После ужина вернулись ко мне, Марковский сказал:
— Снимай туфли.
Я снял. Они положили меня поперек стола и стали бить по пяткам резиновыми палками. Я стиснул от боли зубы. Сколько меня били — не знаю. Помню только, что в тот же день меня снова отправили на станцию, а оттуда — в ковельскую тюрьму.