Воспоминания узника концлагеря #6. Каторга Бе­реза Картузская

Весна 1936 года в буржуазной Польше ознаменовалась круп­ными революционными выступлениями пролета­риата и крестьянства. На улицах городов и в селах в столкновениях с полицией и солдатами была про­лита кровь трудящихся.

Кровавые события весны 1936 года в городах Львове, Кракове, Лодзи всколыхнули всю страну. Повсюду проходили забастовки, митинги, собрания, демонстрации. У нас в Деречине, где я в то время работал секретарем райкома комсомола, партийная и комсомольская организации проводили большую агитационную и пропагандистскую работу. Мы разъясняли крестьянам смысл развернувшихся ре­волюционных событий, призывали их поддержать борьбу польского рабочего класса.

В ответ на выступления трудящихся правитель­ство ответило разгулом террора. Концлагерь в Бе­резе Картузской явился одним из самых суровых средств реакции для расправы с коммунистами, комсомольцами, революционно настроенными тру­дящимися страны.

... Пасмурное утро. Лесная дорога. Зеленеет мо­лоденькая листва придорожных березок. Мы мед­ленно идем колонной по два человека. Нас двенад­цать коммунистов. Впереди, по сторонам и позади — конвоиры. Ремешки фуражек под подбородками. В руках винтовки. На винтовках штыки.

Шагаем.

Мерно и тоскливо позвякивают цепи. Тяжело и зловеще скрежещут по булыжнику кованые сапоги: раздавим... сотрем... уничтожим...

Мы идем в ногу. Смотрим прямо перед собой. Нет, не страх, не робость владеют нами. Идем гор­до: выстоим... выдержим... победим... Пусть они нас боятся.

Еще в вагоне мы поклялись не паниковать, дер­жаться мужественно, с достоинством. И вот теперь, у лагерных ворот, на пороге новых испытаний мы вновь сердцем повторяем нашу клятву.

Справа от дороги парк. Здесь у входа в админи­стративное здание происходит обычная процедура сдачи-приема арестованных. Старый конвой свобо­ден. Мы — в распоряжении лагерной полиции. По­кидаем парк, пересекаем дорогу, входим на терри­торию лагеря. Разве мог я подумать в тот момент, что следующий нормальный шаг я сделаю только год спустя.

— Бегом марш!

Четырнадцать месяцев бегом.

Вбегаем на плац и оказываемся в каком-то жут­ком, стонущем и задыхающемся человеческом водо­вороте. Что-нибудь спросить, кого-нибудь узнать не­возможно. Мечутся человеческие фигуры, мелькают полицейские дубинки. Темнеет в глазах, звенит в ушах от беспрерывных ударов по голове.

В совершенно пустом помещении арестантского блока нас заставили раздеться догола, избили еще раз, выдали арестантские куртки и номера. Теперь у меня есть номер, кровоподтеки, ссадины и арес­тантская куртка. Одним узником стало в концлагере больше. Мой номер 568. Это для полицейских. Для них мы все — номера. А друг для друга?

Несмотря на категорическое запрещение разго­варивать, узники знакомились друг с другом быст­ро. Вскоре выяснилось, что абсолютное большинство заключенных — коммунисты. Примерно 40 процен­тов всего состава узников — это рабочие, 30 про­центов — крестьяне, остальные — интеллигенция.

Здесь томились и подвергались бесчеловечным издевательствам белорусы и евреи, поляки и украин­цы; было несколько русских и литовцев, были ре­волюционные борцы из различных уголков Польши, западных областей Белоруссии и Украины.

Среди политзаключенных находились видные организаторы революционного движения. Под их руководством коммунисты в лагере продолжали классовую борьбу.

В концлагерь был направлен отборный отряд по­лиции. Это были лица в возрасте от 25 до 35 лет, воспитанные в фашистском духе. Они старались с помощью строжайшей изоляции, каторжного труда, голода, избиений, карцера, издевательств убить в коммунистах чувство человеческого достоинства, сломить их морально и физически.

Особенно тяжелые испытания в концлагере вы­падали на долю больных, физически слабых людей, инвалидов. Медицинская помощь им фактически не оказывалась, а их физическая слабость служила садистам дополнительным поводом для издева­тельств. Более выносливые узники считали своим долгом всячески облегчать страдания более слабых. Во время муштры бегущие впереди колонны созна­тельно замедляли темп, чтобы не было отстающих. Никакие угрозы и побои не могли заставить их ускорить шаг. Везде, где это только было необхо­димо, мы сознательно замедляли темп исполнения команды, приспосабливаясь к возможностям наибо­лее слабых. Так мы поступали по команде «одеть­ся» и «раздеться», во время приема пищи, умыва­ния, мытья котелков, во время работы, давая воз­можность своим товарищам доесть свою порцию, закончить работу, не отстать от других и тем самым избежать карцера и побоев, сохранить последние силы.

Отношения узников-коммунистов между собой строились на принципах интернациональной друж­бы и самопожертвования. С сердечной теплотой и благодарностью я вспоминаю товарищей по камере Татарина, Тейтеля, Буковина и Конюшевского, оказывавших мне, двадцатилетнему, неопытному парню, внимание и поддержку.

Общее уважение было самой высокой наградой тем, кто шел впереди колонны, принимал на себя первые удары, выручал других или гордо отказы­вался наклониться перед занесенной над ним поли­цейской дубинкой.

Я не был очевидцем, но из рассказов товарищей мне известно, что однажды на работе политзаклю­ченный Германисский отказался склониться перед полицейским и заявил протест против варварского отношения к нему. В тот же день выразил такой же протест другой политзаключенный — Мозырко. Как один, так и второй были брошены в карцер и там жестоко избиты, после чего оба скончались.

По примеру Мозырко и Германисского перестали склоняться перед полицейской палкой и другие за­ключенные. Это была одна из форм борьбы узников за свои права, за человеческое достоинство. Отказ от повиновения влек дополнительные удары. Хо­рошо помню, как зверски был избит в коридоре арестантского блока арестованный Каспшак.

— Ага, не сгибается! — шипел один из полицей­ских.— Видно, кости мешают — дробите их к черту!

Все свои усилия в лагере мы направили на то, чтобы сохранить себя и товарищей от физического и морального уничтожения, не допустить подписа­ния деклараций с отказом от коммунистической деятельности. Процедура «сбора» деклараций про­водилась регулярно, каждые три месяца. В концла­герь приезжали из Варшавы сотрудники министер­ства внутренних дел и вели индивидуальные «бесе­ды-разговоры» с каждым политзаключенным. Смысл их сводился к одному: подпиши деклара­цию и ты будешь свободен.

В мою бытность в лагере, насколько я помню, все расчеты на сбор деклараций обычно провалива­лись. «Варшавские гости» встречались с решитель­ным сопротивлением политзаключенных. На хит­рую полицейскую удочку попадались буквально единицы. Кстати сказать, мы сразу узнавали тех, кто подписал декларацию. Настроение таких людей становилось подавленным, вид угнетенным. Чаще всего они не в состоянии были скрыть перед това­рищами совершившегося факта и признавались.

Хорошо помню первый разговор со мной пред­ставителей из Варшавы. Он был краткий. Пан смот­рел на меня высокомерно, разговор вел в грубом тоне. Потом выгнал меня из кабинета, пригрозив, что я сгнию в концлагере. В июне 1937 года состоя­лась со мной последняя беседа. Хорошо помню тот день. Стояла солнечная, теплая погода. В сопровож­дении полицейского я поднялся на второй этаж ад­министративного здания. В кабинет пригласили меня одного.

Чиновник спросил, как давно я нахожусь в ла­гере, как себя чувствую, желаю ли я служить в польской армии. Услышав положительный ответ, он сделал взмах рукой в сторону окна:

— Смотри! Весна, прекрасное время, семья, не­веста. И завтра ты можешь быть на свободе! Хо­чешь быть на свободе?

— Хочу, конечно.

— Подпиши декларацию, и завтра освободим.

Вскоре я снова был среди товарищей в своей камере.

Чиновник уехал не солоно хлебавши. Совесть моя была чиста, на душе легко. Я вновь был готов стать рядом со своими товарищами впереди ко­лонны.

Ставьте палец вверх!

Подписывайтесь на наш канал, впереди много интересного!