Для Илюхи отдушина зайти к другу в выходной. Поговорить. Даже просто так, без бутылки. Отец сидит, курит, пуская дым в открытую дверцу печи. Илюха кряхтит, раздеваясь у двери, шумно снимая короткое пальто и сапоги. И проходит в кухню. –Садись,– приглашает отец, указывая на табуретку у кухонного стола, покрытого клеенкой. –Ну, рассказывай, как жись?– спрашивает, будто расстались они не несколько дней, а минимум полгода назад. –Жись бекова,– говорит, откашливаясь, Илья.– С нас три шкуры дерут, а нам с некого, – присаживается на край табурета. Лицо у него круглое, полное. Такие же ноги и руки. Весь он, как катыш из свежего хлеба. И плотный, словно резиновый мячик, в отличку от отца, худого, высокорослого с длинным носом «белоруса», так называет его мать, потому что родился на границе с Белоруссией в Смоленской области. – Может, закуришь? Беломор Ленинградский… –Хоть ты мне золотые сигареты давай, я не хочу,– у Илюхи недавно прихватило сердце, так что пить и курить на радость жене он бросил. И помолчав, глядя в окно, начинает:– Щукарь в прошлое воскресенье ходил Кушнарева сватать к Ленке Бадановой. У нее же муж умер. Без очков вернулся,– смеется Илья. Во дворе, его составляют три двухэтажных дома буквой «Г», на скамейке у своей стайки сидит Щукарь. Блестит на солнце дужка, видимо, уже найденных очков. Рядом бегает внук. Щукарь – это Петька Щукарев. Работает столяром на заводе. Около стайки вечно что-то строгает, сбивает из чистого белого дерева табуретки – калым. Он под пятой у жены, полной Щукарихи. Сам худ, с простоватой доброй физиономией, лысоват. Рискуя впасть в немилость, пропивает с дружками лишнюю трешку или пятак за калым, запершись в стайке. Бабенка его, учуяв неладное, прибегает, колотит в дверь. –Выходи, старый хрен,– бранится она.– Опять водку жрешь?! И разгоняя теплый кружок, волочит за шкирку, гонит мужа домой. –Один мне на фабрике доказывал,– зачинает Илья новое, так как отец молчит,– что люди ворачиваются на белый свет. Серьезно, не пьяный. Говорит, главный кислород, он все возвращает… Какой это ученый выдумал?! Я б ему за это кое-че обрезал под самый корень. Или бомбу эту ядерную, двадцать килотонн. Это двадцать Хиросим, едрит твою в душу! И еще деньги получают! Во двор, тарахтя, въезжает ГАЗ-53 с бочкой для откачки канализации. Останавливается у дома напротив. Из машины вылазит Кеша. От Кеши по роду его работы всегда неприятно пахнет. Он и в будни, и в выходные ходит в спецовке-робе да сапогах кирзовых. Говорят, дома у него нет и простыней. Сын у Кеши пьющий непуть, сошелся с женщиной-химичкой, отбывающей срок на поселении под надзором. Она старше его лет на десять. И часто, напившись, они бьют Кешу да мать-старуху. Хоть лицо у сына Кеши с широким носом незлобивое… Кеша любит париться, приходит в городскую баню по воскресеньям с веником обязательно. И выбивает всю дурь, весь запах из себя. Встретит меня – веник предложит, радостно в салюте взметывая руку, улыбаясь. Расспрашивает что да как. –Учись, сынок,- хвалит, будто вкладывая свое, неудавшееся с сыном. Тело у него маленькое, скелетное, кости, обтянутые кожей. –Два ребра сломали, знаешь, этому Кеше в вино-водочном… Дело происходит в разгар горбачевской антиалкогольной компании, когда мужики давятся за бутылкой водки в магазинах. –Не вышел, а вылез из очереди. Ох, ох! Вызвали скорую, увезли,– смеется опять Ильюха.– От этой водки уже полсоюза дураков родилось! Так и живи вот, морду под старость лет намылят. А до пенсии еще, как до Москвы раком… Слышь. Буданов напился как-то в командировке в Грязнухе – идет! А у нас косяк низкий. Он – бух! «Почему криво прибили?!» Сам пьяный, а на нас орет: «Че вы смеетесь? Вы все пьяные!» Буданов – Илюхин непосредственный начальник, мастер. Рыжий высокий худощавый мужик. Они часто с ним мотаются в командировки по разным строительным объектам. Илюха – стропальщик, как и отец. Разгрузить, погрузить, сваи вбить для фундамента, плиты положить в силосную яму – их работа. –В карты в Ирети играл,– продолжает Илюха,– двадцать пять рублей проиграл. Встал, глаза выпучил,– Илюха подскакивает, надувает щеки и пялит белки глаз, изображая начальника,– говорит: «Илюша, завари ты мне чайник». Я такую большую пачку зеленого заварил – на сапог капни, наверное, прожжет! А он пьет! Илюха и сам любил прикладываться. Бывало, в застойные годы, когда не хватало на бутылку, пил и синявку, стеклоочиститель, его продавали в промтоварном магазине.– Раньше, как синявку выпьешь,– вспоминает он,– как кувалдой тебя в лоб! Все равно, как огнем тебя хватило, нос как все равно заткнуло! А сейчас синька пошла не та, туфта. Ниче, еще выпьем синюхи через мильон лет,– смеется над собой и отцом, пробовавшем эту гадость. Про своего начальника Илюха может говорить бесконечно. Как вспомнил о Буданове, больное место в сердце задел… -Мне Будан говорит: «Ой, Илюша! Нашу работу плачут, но берут. Ни в один фотоаппарат наша работа не влезет». В прошлую зиму машинный двор сдавали в Нижней Ирети. Ни стен, ни крыши нет! Буданов стал,– Илюха, было присевший, опять подскакивает с табурета,– руки засадил в карманы,– запихивает Илюха пухлые руки в широкие карманы своих штанов и выпячивает грудь, словно петух-победитель,– и пух, пух, дым колечками пускает, курит!– Илюха надувает и опускает щеки, комически издеваясь над начальником.– Сдает свое детище! Я чуть со стыда не сгорел. Туалет и то лучше строят! Я никто, Вовка, я ни за что не отвечаю. И то стыдно, так стыдно было! Кого он сдает, два столба?! Ни дверей, ни стен. А сейчас ему во, тю-тю,- показывает Илюха короткопалой рукой с широкой ладонью и толстыми пальцами кукиш.- Быстро морду намылят. Сейчас госприемка! А как ты думал?! Сейчас время другое. Заказчик смотреть стал. Хотя говорят: «Этот Горбачеоов», - тянет недовольно Илья последнее слово, передразнивая тех, кому не по душе нововведения генсека. Правильно он сделал, этих кашалотов хоть поприжали. А то привыкли форму два подписывать за две бутылки коньяка. Сейчас плохо примут, заказчик напишет, им уже шиш. Премии лишают. А то вагоны принимают, в них толь слиплась. Кому она нужна 250 лет?! На «Радиане» угробил тысячи, сотни плит наломал. Как бы слупили с него одну треть стоимости, знал бы. А то руки в брюки… Помотал он душу. Под линию в шесть киловольт посылал работать. Мы отказываемся. Стропы сорвись, мы тут на машине разгружаем, нас, как корова языком слизнет. Вся Россия проводами опутана, на смерть гонит. Электроэнергию отключить? Думаешь, это так просто? Это все равно, что луну с неба снять! И еще говорит: «Вы работать не хотите, пьяницы». Ишь, ловкач какой. Пойдем на рембазу, строп нет. Иди, за проволоку привязывай. И я же дурак. Я чуть с ума не сошел. Как только разгружать, хоть плачь… Сейчас я работу свою знаю,- Илюха рассчитался из управления механизации и устроился в другую организацию.- Сам себе хозяин. Оставят, в субботу работаю. А то: « Уволю!» Увольняй. Пятнадцать заявлений тебе напишу. Делец, и не совестно, и не стыдно. Я тебе, говорит, обходной не подпишу, пока ты инструмент не сдашь. Я ему: «Ты не дергайся, Витя. Ты мне что давал? Гвоздя ржавого не давал. Себячину ворочаешь?!» Он считает себя благодетелем, грамотный! Хотел я его послать. Ну, там народ был, неудобно… -Дельцы,- раздухарился Ильюха.- На словах они мягко стелют, да жестко спать. Начальник управления довольно грамотный и довольно работать может, уговаривал остаться. Повыгнать не долго. А кто работать будет? А то хоть плохонькая собачонка, но лает… Как-то приехал Федькин на объект, сварки нет. Как дал нагоняй Буданову, на следующий день сразу появилась! А то, как клопа, с лопаты столкнут: «Действуйте!» Хороший мастер на такую работу сам не пойдет, этих шалаболок пошлет, мастериц. А эти бабы штукатуркой лицо намажут, полдня сдирать надо! «Действуйте!» Я говорю: «Что-то юмора не понял?!» Жене как рассказал, она аж затряслась. Три дня трясло! Что тебе, Курская дуга что ли? Где-то они грамотные, а дальше своего носа не видят. И где они нашли эти две обезьяны?! Обругать нельзя. Скажи грубое слово, докладную напишет. Да и зачем мне это надо?! А по-хорошему она не понимает. «Действуйте!"» Говорю ей: «Ты, как Жуков. » Но Жуков молодец был, дисциплина, она в войну нужна, жесткая, даже жестокая. А тут под провода посылают. Два стропаля осталось на управление, в каждую дырку суют. Им платить надо. Сейчас при жизни надо зарабатывать 10 рублей каждый день. На пятерку что ты возьмешь – пачку соли да две булки хлеба. А этот жук, Буданов, закрывал по пять. Еще бурчит: «Не за че им платить…» Гонял по командировкам, с гусями спали. Мы никогда кусок мяса на подсобном не возьмем, а они мясом ходят. А то начальник гоп со смыком, табельщица числится, как слесарь по металлу, по лесу и по салу, а мы, черные, негры. Сваи рубить, старая установка, как самовар. Есть новая, вся на кнопках. Будан ни телится, ни мечется. Нам говорит: «Вы, как на затычках, как запасные игроки». Меня что защекотало. Все слесаря в конторе сидят, с табельщиками, отметчиками, КТУ им. А мы по командировкам за полторы сотни должны работать. Молодец Горбачев! Чтоб он еще 56 лет жил! Поприжал этих гадов… Пропили всю Россию мы, шарамыги. Полсапога нам в задницу. Потому что трусы, каждый за свою рубаху дрожит… Вот ежли б им дать на ручки 60-70 рублей да еще в долгу оставить, посмотрел, как бы они зашевелились! -Действуйте!- передразнивает еще раз Илья начальство.- 15 лет на одном месте и сбежал. «Пьяницы…» Все было… На шулемку посадили, 150 рублей. Только на молоко или хлеб. Начальства, как рыбы… -А может с этой перестройкой еще хуже будет?– вставляет отец. -Хуже не сделают,- уверен неунывающий Илья.- Хуже нельзя. Как-то будут выкраивать. Нельзя хуже,- еще раз для пущей убедительности добавляет.- А то тебя посылают работать, ничего не дают. «Ты работать не хочешь…»Так хорошо командовать. Раньше двумя быками на Западе все вспахивали, потому что организованнее были. А здесь у нас за Ершовкой вспашка, так после ломом надо долбить. Зато каждому начальнику участка машину на разрезе, начальнику разреза – «Волгу». До туалета пешком ходить не хотят… Или весь урожай под снег попадет. Это не первый год так в Сибири, каждый год так… Другой стропаль тоже ушел. У него с под иголочки мотоцикл. В любую шарагу пойдет, ему заплатят. Это нам с тобой,- обращается Илья к «безлошадному» отцу,- куда сунут, туда и пойдешь… Когда заявление пришел подписывать, Федькин мне предлагал идти в башенники. Нет,- думаю,- назад ни шагу! Он: «Ладно,- говорит,- туго будет, приходи. Возьму без звука. » В отдел кадров пошел за трудовою. К шкапкам подходить, у меня аж переворот кишок получается! Как они там работают – все эти причиндалы, шкапки?!... На кухне появляется и, взяв кое-что по надобности, выходит мама, невысокого роста, среднего сложения женщина. Илюха замечает: «Ольга у тебя ни то, ни се. Ни рыба, ни мясо. А у меня расперло бабку,- имеется в виду жена.- Как кучка навозная! Почему их по Сибири прет? От картошки?». На стене кухни висит календарь с большими картинами-репродукциями известных художников и скульпторов. Илюха, поднимаясь с табурета, подходит к нему, трогает рукой: «Хороший численник. Тут слепой и тот увидит!» Когда стоит, видно, что и в ногах он короткий. Щеки у Ильи расслоились от хорошего питания, жена его работает поваром в столовой. И тянет Илюху в сытую и богатую жизнь. Илья же ранее своими пьянками да гулянками ломал ее мечты жить в еще большем довольстве и изобилии. Сам он замечает: -Исть нечего?! Да пусть глаза полопаются у того, кто так говорит. Забили свои мозги: « Мясо, мясо…»,- канючит он, передразнивая радетелей о колбасе… Отец рассказывает, что вчера по телевизору показывали убийцу. -10 лет дали!– говорит о сроке заключения. Илюха, было успокоившийся, аж подрыгивает: -Человека убил и ходит героем! Рашпиль! Я бы их за это тоже в расход! От тогда бы они поняли… -А эти в Половинке флаг фашисткий повесили,- продолжает отец обсуждать газетно-телевизионные новости. -Руки бы им обрубить,- горячится Илья.- Вот так, ить, ить,- показывает, проводя быстро левой и правой кистью вдоль локтей своих рук, словно чикая топором.- И уши отрезать. Они же не воевали, не знают, как победа далась, цену крови! Я бы их сам расстрелял,- входит в раж.- Дали бы мне пистолет, к гаражу бы вывел и расстрелял,- кровожадничает, хоть в жизни вряд ли отрубил голову одной курице. -Слышь, а Рейгана вроде менять собираются,- замечает отец.- Кеннеди этот хочет, брата которого убили, в президенты. Илюха тут же выставляет свой политический проект в духе общечеловеческих ценностей: -Я бы вообще всех объединил. Горбачева бы поставил мировым богом, а Кеннеди заместителем. -А если Кеннеди неправильно политику поведет? -Такой попадется, сменят. А по-другому, так ему дырку просверлят в мозгу быстро. Ночью спишь, как стебанет, и ничего не надо! -А из Афганистана войска, вроде, собираются выводить… -Бабрак Кармаль попросил. Мы завели… На кухне вновь появляется мама, надо готовить обед, и мужики перебазируются в комнату, забитую вещами. Тут две кровати, шифоньер, два стола, диван, два стула, тумбочка, на которой телевизор, холодильник с радиоприемником, этажерка с книгами. Все это на двенадцати квадратах. -В этой кузнице жить,- вздыхая, сочувствует Илья.- Ежли, конечно, крылья опустить. А то так можно 150 лет прожить, - и предлагает, присаживаясь на диван, занять комнаты соседей по коммуналке, которые съехали. -Иди в горком, в областной,- обращается ко мне, как к студенту, наезжающему к родителям на выходные.- Чтоб ты к ним здесь без толку на рога не лез,- имеются в виду районные власти.- Сильно, как говорится, крокодильи слезы не надо пускать. Расскажи по уму. Свое гнездо – это не мешает. Али ты этот гуж упустишь, потом будешь локти кусать. А еще жизнь может повернуться по-другому. Кто знает, что еще будет? Вот так от. Делай! Назад ни шагу. За такую квартиру,- обводит он глазами длинный коридор, дверь в который открыта, там еще две запертые двери,- я бы перекрестился! Еще б пять бутылок водки взял, устроил бы танцы. У меня голубятня,- это он о своей квартире в пятиэтажке на самом верхнем этаже из двух комнат,- у вас душегубка. Коридор хороший,- продолжает он оглядывать квартиру, - ванна!– не в силах выразить восторга пучит глаза.- У меня соседка только уехала,- рассказывает о том времени, когда жил в бараке. Чтобы переселиться из него в крупнопанельный дом Илюхе пришлось воспользоваться связями – написал в область, что у него родственник работает чуть ли не в ЦК КПСС. Областные власти отреагировали ключами от новой квартиры.– Я штукатурочку тюк-тюк-тюк, отбил, отмерил, пилкой стену пропилил, задницей бух – она упала! Снова замазал, заштукатурил. Вот и все, еще одна квартира не лишняя. А потом, как ремонт сделал, у меня не квартира стала, а…,- ищет он выразительное слово,-… как клуб! Два «МАЗа» загоняй, развернутся, стенки не заденут! Видишь, как клевать стало,- советует он,- не упускай. С под носа счастье уйдет. Но пора уже Илюхе домой… Он поднимается, прощается. Жмет руку отцу. Напоследок говорит мне: -Учись! Ума мало, этим местом,- хлопает рукой ниже спины,- не займешь. Не всем и учиться, кому-то и работать надо. -Тяжело… -А как ты хотел? Влез в сани, тяни лямку! В следующий выходной он зайдет снова и наворочает с полный короб всякого. Вот уж по двору катится его фигурка. Зная незавидное сложение, Илюха обозвал себя: «Полушпалок »… Уходит поколение отцов. Нет уже Илюхи. Полежав как-то очередной раз в больнице с сердцем, вышел он на работу, и там, прямо в строительной траншее осел, побелел… Нет и Буданова. Примирило работягу и мастера гришевское кладбище. Нет Щукаря и Щукарихи, нет Петьки Кушнарева и Кеши. Нет и отца… Приезжаешь на родину и бродишь, вспоминая их милые тени. Они не были ангелами при жизни. Но я родился среди них, жил, вырос. И потому они мне родные. И потому их люблю, худых, грешных, косых, кривых, всяких. И как знать, на погляд – выйдем ли мы прямее?